Текст книги "1143&1149. Как живут бедные американцы?"

У Зямы не было автомобиля. У Зямы никогда не было автомобиля! Почти всю свою жизнь он прожил в центре Ленинграда и никогда не испытывал необходимости в личном автотранспорте. Что меня всегда в нём поражало, так это какая-то неизмеримая положительная энергия. Будучи небольшого роста и классического французского телосложения он напоминал сову из мультика про Винни Пуха, особенно когда читал. Читал он много. В 90-е годы советские ашкенази прибывали в страну своей мечты с полным собранием сочинений Чехова и набором алюминиевых кастрюль в отличие от иранских сефардов, приехавших в 1979-м с мешками денег и бриллиантов. Все эти книги каким-то непостижимым образом оказывались сначала в местных русских магазинах, в том числе и продуктовых, а потом и в местных городских библиотеках.

В Санта-Монике, например, полки с книгами на русском языке занимали третье место. Все-таки, испанский в Калифорнии требовал своего присутствия, не столько исторически, сколько физически, хоть и не пользовался спросом. Зяму же можно было застать стоящим почти в анабиозном состоянии среди стендов с книгами медленно перебиравшим страницы. Там же, и почти в таком же анабиозе, в проходе стояли ещё два-три наших человека, иногда интересуясь у соседа его мнением о сложности стиля Сарамаго или стойкости Солженицына. Зяма не интересовался такой многослойной подачей материала и носил домой исключительно детективы, в которых сложнейшие меандры судеб человеческих и события вселенского масштаба были описаны предложениями из трёх слов.

Читал он их всегда сидя за столом возле окна. Солнечные лучи, такие редкие в его любимом Ленинграде, теперь обильно пробивались сквозь почти советский тюль и нежно касались переворачиваемых страниц. В этом свете читаемые книги казались ещё старше, несмотря на недавний год выпуска. Объяснялось это тем, что предприниматели ельцинской эпохи выдавливали максимальную маржу из своей деятельности, так что большинство напечатанных на газетной бумаге книг поневоле превращалось в жёлтую прессу несмотря на своё классическое содержание. Зяма переворачивал страницу и от книги отделялся запах открытий. Тот самый запах старой книги, которая вот-вот уже скоро перестанет существовать. Порвётся, рассыплется или выйдет из популярности, но пока самоотверженно ведёт читателя в мир грёз.

Ближе к обеду Зяма вставал из-за стола, убирал книгу и начинал готовить. Благо, что план их квартиры был почти идентичен хрущёвскому и кран, холодильник, плита и мусорное ведро находились в пределах досягаемости руки. Как-то так в мире устроено, что много и часто готовят на маленьких кухнях, а редко и мало – на больших. В многомиллионных калифорнийских домах на огромных кухнях с мраморными полами и набором медных сковородок блестяще свисающих с потолка и островом-каунтером посередине, едой вообще не пахнет! Единственное, что в этих хоромах можно обнаружить в трехкамерном холодильнике SubZero – так это набор йогурта, или пива, в зависимости от пола владельца. Иногда в углу на полке поблескивает плесенью подзабытая коробка с остатками китайской еды, оставшаяся нетронутой после последнего похода в ресторан. Традиция забирать недоеденное с собой шокировала постсоветских не меньше идеи чаевых!

Но для Зямы утро начиналось с похода в магазин. Он, мне сдаётся, вообще любил открытия и неважно, на каком языке они были представлены. Так же как и в библиотеке, он впадал в кратковременную спячку-ступор возле бесконечных полок с продуктами питания. Больше всего ему нравилось стоять среди рядов консервов. Там он чувствовал себя дома и было неважно, где этот дом географически находился. Будучи вывезенным из Ленинграда во время блокады и потеряв крышу над головой в первый раз, ему нужна была опора, хотя бы в уверенности наличия еды. Тогда мальчишкой он понял, что дом там, где есть еда. И этот безликий серый мегаполис Лос-Анджелеса с его холодными утренними туманами топил Зяму душной ностальгией по его мостику со львами и одновременно удерживал в консервном раю, где он сравнивал каждую банку лосося в масле с тем образом, который ему достался от Родины. К консервам у него была патологическая любовь и такой же силы воображение относительно рецептов приготовления. Проработав полжизни в типографии, где помимо репродукций «Незнакомки» и «Утра в сосновом лесу» печатались ещё этикетки на «Завтрак туриста», он знал наизусть весь артикул продукта, производимого пищевой промышленностью СССР

.И конечно, проживая в культурной столице, он не мог не видеть разнообразия блюд в её ресторанах и кафе. Поэтому, вылетев с орбиты разрывающейся тогда на куски страны, Зяма тихо зависал в проходе консервного ряда и подбирал ингредиенты для сегодняшнего обеда. Он почти ничего не знал о йоге или аюрведическом питании, но вкус и опыт у него были фундаментальные. Что ему оставалось делать, будучи полным сил и знаний и оказавшимся никому теперь ненужным в незнакомой стране?

На кухне он оперировал какими-то маленькими ёмкостями, кастрюльками, сковородочками, ножичками и тарелочками. Что у него в обиходе было полноразмерного, так это хрустальные рюмки и гранёные стаканы, тоже привезённые из владений Рюмочной номер 1.

Я, проходя мимо его приоткрытой решётки двери, часто слышал шипение чего-то жарящегося и иногда останавливался, чтобы вглядеться в полумрак комнаты. Это было опасно тем, что если вдруг Зяма меня замечал, то с остатками дня можно было прощаться. В буфете у него всегда стоял коньяк, а в холодильнике – водка.

– Вовочка!!! – радостно вскрикивал он и шёл мне навстречу с весёлкой в руке. – Заходи, дорогой! Ты это только попробуй! Какие у меня малосольные огурчики получились! Новый рецепт узнал!

Зяма был моим персональным психоаналитиком. И конечно, бесплатным. В определенный момент в стране развитого капитализма обязательно случается кризис и всё население болезненно и быстро переучивается на новые технологии, вызванные изменившимися условиями. Поскольку США – это не страна, а бизнес-проект, то и вся жизнь крутится вокруг него. И вот однажды, после очередного кризиса наступает период по звучанию сильно напоминающий название популярного пушного российского зверька. Соответственно, многие не могут справиться со своим психологическим состоянием и нуждаются в помощи.

А помочь – некому. Но, не в моём случае! Картины мои в 2005-м внезапно перестали продаваться и, из вполне достойных банковских накоплений, остались нули без палочек. Перебиваясь какой-то подработкой, я всё глубже и безвозвратнее погружался в вязкое болото непрухи. Незаконченные картины висели по стенам и стояли рядами в гараже без всякой перспективы обрести новый дом.

Зяма об этом не знал. У него всё было замечательно и пособия по бедности хватало с лихвой. Он просто хотел поделиться счастьем по простоте своей и открытости душевной! «Что у тебя есть-то?» – хотелось заорать во все горло, понимая, что ни автомобиля, ни разбухших банковских счетов у Зямы не было. Всё что у него было – это добрая и внимательная жена, успешная дочка и внуки, плюс бесплатная медицина с велфером. С точки зрения гражданина ельцинской эпохи – счастливейший человек на планете Земля. С точки зрения обладателя «Бентли» в Беверли-Хиллз – непонятно каким образом существующий неудачник, и уж никак не временно бедствующий миллионер. Однако его наслаждающаяся полётом звезда ярко бороздила пространство эмиграции и хотела поделиться своим светом с наибольшим количеством людей. И если в его луч попадала моя постная физиономия, то Зяма никогда не расспрашивал меня о делах, а безапелляционно заявлял:

– Мыть руки и к столу!

На столе уже стояла какая-нибудь открытая консерва с подозрительным продуктом, заканчивала своё шипение сковорода и волшебным образом появлялись лафитники. А вот дальше начиналось таинство, подробности которого не имеет смысл описывать, потому что дело там было не в словах, а в чем-то невысказанном. В том самом, обо что бьются тысячелетиями своими мудрыми лбами философы в попытках дать ему определение. В том самом, чего собеседник не может пересказать и, смущаясь, говорит: «Это надо только видеть!»

Выходил я от него всегда с той полной уверенностью в завтрашнем дне, которой так искренне гордились советские жители времен Брежнева и безнадёжно юморили при Ельцине.

Никогда в своей жизни не знавший цену ни одного продукта ТАМ, ЗДЕСЬ, в Америке, Зяма был ходячей энциклопедией. У него всегда был набор купонов на скидки и распродажи и он овладел навыками пользования почти незаметного в ЛА общественного транспорта. Единственные магазины, которые его всё ещё смущали – были одёжные. Надо вам сказать, что любого постсоветского иммигранта поражала американская непритязательность к своему внешнему виду; и миллионер, выходящий из своего Рендж Ровера в трениках с пузырями на коленях был такой же привычной картинкой, как и полное отсутствие цветов перед его 10-ти миллионным домом. Но постсоветскому иммигранту эти стандарты внешнего вида были чужды, поэтому он даже мусор традиционно выносил в причёске и макияже, и, если уж не в вечернем платье, то уж никак не в шлёпанцах!

Так же происходил и вечерний моцион, наполнявший пустые улицы Голливуда и Санта Моники бабушками и дедушками в свежепостиранных рубашках и, на их вкус модных безрукавках, делающих всех мужчин либо тургидами, либо фотографами, и в почти новой обуви, часто на каблуках. Для жителей всех стран мира улица – это инструмент общения. И только для США улица – это кратчайший путь из точки А в точку Б! Поэтому там нечего рассматривать. И я бы уделил этому сюжету больше времени, но эта тема не для моих героев. Единственное, что я могу сказать в оправдание американской простоте – так это про её пуританское происхождение. Как вы лодку назовёте – так она и поплывёт…

Зяма и его жена Анечка тоже выходили гулять по вечерам. Забавно было наблюдать за этой трогательной парой, идущей под ручку (чего никогда не делают американцы) и встречающей на тротуаре знакомых. Далее начиналось получасовое собеседование и, раскланявшись, медленное продвижение по периметру квартала, или, как они уже говорили на местном диалекте: блока.

Пример свободы и родина «Я», пишущегося с заглавной буквы, была вся поделена на блоки, рассечённые северо-южными и западно-восточными направлениями, напоминая сверху военный лагерь времен древнеримской империи. Потеряться в такой стране было невозможно, так же как и насладиться изгибом итальянской виньетки. Нагулявшись и обсудив последние события, Зяма и Анечка возвращались к телевизору и, поставив на плиту чайник, смотрели только русское телевидение. Благо, что тарелки на крыше уже позволяли оставаться в курсе событий, неважно в какой точке Земли находясь.

И райскому этому счастью не было бы предела, если бы однажды ночью Зяма, присев на краю кровати, не сказал: «Кажется, я умираю…» и умер. Вот так, в один миг, никого не мучая своей старческой беспомощностью или проблемами, взял и ушёл из жизни… И остался я со своими психологическими вопросами один на один, а жена его Анечка – в совершенном недоумении от поступка Всевышнего…

По соседству с номером ноль один обитала тоже пожилая семья и тоже из постсоветского пространства. Прожили они там недолго и через какое-то небольшое количество утренних приветствий переехали в другую часть города. А в их апартмент въехала одинокая американская мамаша, положившая конец нашему беспредельному постсоветскому общению. Она явно сидела на пособии по бедности, а может быть и ещё на каком-нибудь дополнительном пособии. Такими подробностями в Америке интересоваться было не принято.

США – это идеальная страна для тех, кто исповедует принцип «Мы пройдем с тобой нашару по всему Земному шару!» Если хотя бы немного использовать свои мозги и подходить к процессу «грабь награбленное» творчески, то с этой богатейшей страны можно было поиметь такого, о чём даже руководителю горкома в розовых снах не снилось. Например, народ регулярно несильно разбивался на своих же автомобилях, предварительно насажав туда кучу пожилых друзей. Потом все долго ходили по «своим» докторам и «лечились». Страховку делили на троих: себе, доктору и адвокату. Разводились и продолжали жить вместе, но теперь получая какие-то вспомогательные выплаты, которые полагались одиноким родителям. Шли к «своим» докторам и оформлялись на «дженерал релив», что означало примерно следующее: голова предмет тёмный и исследованию не подлежит или; по крайней мере, на инвалидный беджик, позволявший не платить за уличную парковку и ставить автомобиль почти у входа. Соответственно, пациент уходил на пенсию по нетрудоспособности и, судя по внешнему виду большинства наших соседей из здания 1149, эта тема проходила «на ура» не только среди постсоветских эмигрантов.

Зато здравомыслящие американцы без устали работали по 12—14 часов в сутки, и даже в субботу, и часто без отпусков. То есть, в этой стране любой человек, совершенно любой, мог найти себе слой жизни, который бы его полностью устраивал. Хочешь работать – работай! Не хочешь – не работай! Хочешь быть миллиардером – будь им! Не хочешь – сиди, бомжуй. Никто тебя за это не осудит. Не имеешь, дескать, никакого морального права раздавать непрошенные советы. Но если попросили – помоги! Giving is receiving! И это не просто слова. Это – философия жизни американского пуританского общества.

Конечно, всякое в жизни случается, и иногда полупьяная вечеринка через девять месяцев приносит плоды и тогда эти плоды надо собирать и за ними тщательно ухаживать. Кристинка, соседка номер ноль два, так и не удостоилась прозвища или клички, в раздаче которых так славен наш народ, и жила как-то тихо. К новорожденной от мексиканского никогда не появившегося папы девочке приходили бабушка и дедушка. Дедушка походил как-то совсем недолго, заболел каким-то странным расстройством глотательного рефлекса, отказался от кормления через трубку и покинул мир только что образовавшегося счастья. Похорон не было. Сама Кристинка про это печальное событие говорила мало. Как, впрочем, и вообще. Хай, бай, – вот и весь диалог при встрече. Будучи типичной белой американкой, она с трудом понимала наше произношение, хотя нам казалось, что мы старательно выговариваем все буквы и звуки. А вот тут-то, оказалось, и лежит самый большой секрет в изучении английского в его американском варианте. Он заключается в том, чтобы наоборот, ничего не выговаривать, и даже лучше всего, положить за каждую щёку по ореху или горячей картофелине. Вот тогда ваш американский будет идеальным!

С увеличением веса новорожденной странным образом рос и вес мамы. Вскоре Кристинка стала похожа на бурого медведя по размерам, к тому же она часто заявляла, что она так привязана к своей дочурке, что её можно называть bear mom, или попросту: медведицей. Девочку назвали не то Сиеррой, не то Сьярой, но никак ни Сарой, это точно. Тем более, что была она типичная протестантская пуританка. Никаких гостей в апартменте ноль два мы никогда не видели и, уж тем более, туда никогда не входили одинокие мужчины. Так она и прожила все двадцать лет в футболке, облегающей её жировые спасательные круги, и в шортах, показывающих копии ног одной известной советской звезды. Сиерра/Сьяра выросла и поступила по дотационной программе в хороший институт, который с отличием и окончила. Была она чистым порождением американского сообщества и за все двадцать лет соседства посвятила нашему общению от силы секунд двадцать (это выходит одна секунда в год). И это – не сарказм. Из хрупкого подростка она трансформировалась в медвежонка женского пола, а потом и в медведицу. Но пока ещё – не маму. Бойфрендов за нею не носилось. Видать, сказывалась мамина парадигма невербально переданная за эти годы.

Что меня поражало в американских соседях – так это полное отсутствие покупательной активности насчёт продуктов питания. Санта Моника бульвар, к примеру, в районе Фэрфакса радовал глаз табунами сарочек и фим с полными пакетами во всех руках, всё ещё ненашопившихся и полуголодных, входящих/выходящих в/из разных там «Арбатов», «Одесс», «Каштанов» и «Вишнёвых садов». Так они, на каблуках и в прическах, с золотыми пуговицами на двубортных пиджаках, входили в многоквартирные комплексы и чудесным образом, почти без рук открывали решётчатую калитку, протискивались в проход и счастливо выгружали свои покупки в холодильник, по размеру напоминавший Жигули-копейку. Я практически никогда не видел, чтобы мои американские соседи несли еду из супермаркета домой.

С другой стороны, надо как-то объяснить их неестественную полноту. Ведь если в дом еда не втаскивается, то чем же тогда обеспечивать энергетические запросы организма? Чуть позже я убедился, что даже нищие американцы дома не готовят. Средний американец питается дважды в день out, говоря на местном диалекте. Вне дома. И не важно, живёт ли он в субсидированном жилье, или в многомиллионном доме, запах кипящего в оливковом масле чеснока на собственной кухне этому пуританскому народу незнаком. В зависимости от толщины кошелька американец питается либо продуктом подешевле, либо – подороже. В случае с «подороже» ему приходится ещё и подождать, пока басбой, а потом и вэйтор соблаговолят обслужить. Более требовательный едок обужен ещё и часами работы ресторанов. Так что после 10 вечера ему уже светит разве что традиционный Макдоналдс, потому что даже трудолюбивые китайцы не выбиваются из стаи и в 11 вечера вешают замок на дверь. Так что, популярное с позавчера заявление: «Я ПОСЛЕ ШЕСТИ НЕ ЕМ» вполне может иметь своё объяснение: «Дык, раз нечего и негде, то как?».

Местным жителям все эти посиделки у кого-то в квартире были незнакомы. Другое дело: советские и постсоветские встречи и общение за огромным накрытым столом! Праздник то был, или чей-то день рождения, или заветная грин карта в письме прителепалась – всё это был повод собраться и поддержать друг друга в трудную минуту. Это там, сидя на продавленных диванах, купленных на гаражах-сэйлах, локтём локтя касаясь, мы пили чай из ломоносовского фарфора, привезённого в Америку вместе с полным собранием сочинений Чехова. Это там мы негромко пели песни про наш батальон и огонь смертельный. Там и тогда делились мы находками, помогавшими устроиться в новой жизни.

Однако этот период продолжался недолго. Новые постсоветские страны, а также их представители, разбежавшись по разным уголкам планеты, вдруг обнаружили в себе уникальную оригинальность и стали её внимательно разглядывать и пестовать. В результате чего: аджика, вареники и плов вдруг перестали быть русскими блюдами. Многие эмигранты вдруг осознали необходимость кошера, по крайней мере, в питании, и как-то всё стало поваливаться набок. Первым из жизни ушёл праздник 7 Ноября. Это было даже как-то естественно. В ноябре в районе Лос-Анджелеса наблюдается очень сухая, жаркая и ветреная погода. Температура +40 и ветер со скоростью 100 км в час, бьющий в стены домов, как-то мало способствовали включению газовой плиты и постановки в духовку мяса по-купечески с сыром и луком наверху. К тому же, вроде неделю назад уже оттусовались на Хэллоуине, празднике хоть и ненавистном и непринятом, но отмечаемом в костюмах, со столом и концертом. Не забываем, что уже через три недели в очереди стоял другой праздник: День Благодарения, такая странная смесь советского Нового года и Пасхи. В это время народец уже вовсю нарезал круги по местным супермаркетам с целью купить индейку побольше и подешевле. И дело тут было совершенно не в экономии! Постсоветский иммигрант продолжал охотиться за всем, что имело ценность. Раз слово «достать» было полностью ликвидировано американским изобилием, наш народ создал понятие «на сэйле» и с его помощью обзаводился чем-то необыкновенно редким по цене чего-то никому ненужного.

Потом отпала Пасха, потому что ей было трудно соревноваться с Пассовером, который внезапно уверовавшие ашкенази начали активно отмечать. Мацой, конечно, не разгуляешься, но если все вокруг только об этом и говорят – как же человек против племени пойдёт? Потом отвалился Первомай. Рональд Рейган забил такой осиновый кол в грудь профсоюзному движению, что возжелавшие новой жизни эмигранты были готовы тоже на него забить и работать по двенадцать часов в день, полностью игнорировав заявление своего же единоверца, написавшего «Капитал» и намекнув насчет взаимной корреляции свободного времени граждан и богатства общества. Тем более, что в этой уникальной стране не только температура измерялась в одной ей понятных фаренгейтах, вес в фунтах, а высота гор в ступнях. Эта волшебная самодостаточная страна отмечала день труда в первый понедельник сентября и переводила часы на летнее/зимнее время не тогда, когда это делала Европа и весь остальной мир, а тогда, когда сама считала нужным.

Рождество 24 декабря так и не прижилось по той же причине, что советский эмигрант был точно не католиком… В первые годы нашего приспосабливания к новым условиям мы ещё недоумевали: почему американцы не ходят в гости? Лишь чуть позже я узнал многообъясняющую техасскую пословицу: «Если ты видишь дым из трубы соседа, то ты живёшь слишком близко». Это не хорошо или плохо. Это просто так есть. Ковбой в соседях не нуждается. У него справа револьвер, слева сковородка и лошадь между ног. И никто и нигде ему не указ. Такой себе сам-с-усам.

Как только смысл этой пословицы дошёл до меня, так Америка открыла мне свои секреты. Всё везде может быть как угодно, но лишь бы не в моём огороде. Оказывается, есть даже такая парадигма и по-английски она красиво звучит как NIMBY: Not In My Back Yard!

Апартамент номер три, в котором мы прожили целых шесть лет и вправду оказался очень счастливым и везучим. Денег нам хватало и даже накапливалось. Культурная жизнь била ключом и появилась возможность ездить по миру. Солнце светило, перспективы открывались. Ну, чем не счастье!? Тут надо сказать, что Господь – он всё видит и однажды он решил, что радоваться должны и другие и послал нам ещё одного сына. Как тут не обойтись без чуда, которое я вкратце и опишу.

Когда Вовик из ноль пять заселил половину дома своими протеже, а сильно пожилой сефард отправился к могилам предков в Иран, случается метаморфоза и здание приобретается городской корпорацией, которая, как и положено новой метле, решила искоренить коррупцию на бытовом уровне и назначить нового менеджера из своих саксонов, каковой и оказалась наша соседка из апартмента номер шесть. Была эта типичная американская одинокая мамаша чуть ли не копией представителя апартмента номер два.

В принципе, это не она оказалась новым менеджером, а просто предыдущий удалился. Вовику и жене его подошла очередь на субсидированное жильё и, конечно же, всё их внутреннее существо, судорожно рвавшееся к оптимизации проекта «Мы с тобой пройдём нашару по всему Земному шару» победило даже бенефиты расположения их апартмента. Против такой цены не могли устоять ни две синагоги напротив, ни иранский магазин с хурмой и айраном, ни польские копчёные колбаски от пана Янека, ни маковый рулет «Украины-деликатессен», ни перезвон колокола католической церкви или аромат духов слушателей концерта классической музыки центра The Broad. Апармент в доме на седьмой стрит стоил в три раза дешевле!!! Так, нашим смотрящим стала стопроцентная американка, и жизнь слегка поблекла.

Она-то и сама не переливалась северным сиянием от счастья, хоть и носила имя Кароланн. На местном диалекте это звучало как Керулайн, но, тем не менее, эти колебания воздуха очарования имени не прибавляли. Такая же одинокая мамаша, как и Кристин, с той лишь разницей, что когда в её апартменте появлялся мужчина, то в нашей спальне мы были вынуждены слушать радио всю ночь наполёт. Поскольку у неё тоже была однобедрумная квартира, то она обязана была делить её с дочкой. Уложив её в постель, она отправлялась в ливинг-рум веселить гостя. Ну, и чтобы дочка все эти увеселения не очень слышала, включала в спальне радио. Как потом оказалось, это она объясняла девочке что: «Для того, чтобы мозг нормально функционировал – в него должна постоянно поступать информация, и особенно: во время сна! И чем умнее ты хочешь быть, – говорила она, – тем больше надо её грузить. И нет более эффективного способа, чем спать и слушать радио».

В это самое время, как вы понимаете, пока в детской спальне выгружалась произведённая опытными профессионалами сиэнэн или энбиси информация в ум ничего дурного не подозревающего ребенка, мамаша Керулайн самозабвенно предавалась охам и ахам с пришедшим в гости господином. Благо, что американские дикторы обладают необыкновенной способностью приковывать внимание к своим бредням не только взрослых. Нервозная смена интонации каждые пять секунд может кого угодно заставить бросить дела и прильнуть к динамику. И дальше остаётся только получать удовольствие от аудио-самоистязания.

Ничего более интересного про нового менеджера сказать не получится. Всё это было серой жизнью на сером фоне человека без имени, живущего посередине ничего в состоянии никак. Но однажды один из таких мужских пробников задержался и, о чудо!, она вышла за него замуж, и даже переехала в другое здание, тоже сдающее субсидированное жильё. На новом месте она чудесным образом заплодоносила и сильно улучшила свои жилищные условия и финансовое обеспечение благодаря помощи заботливого дядюшки Сэма, который хоть в три шкуры налоги и дерёт, но детишек, особенно из бедных семей, любит и поддерживает. Когда они из временно нищенствующих миллионеров превратятся в настоящих, он с ними посчитается и зарядит их налогами по-серьёзному.

Несмотря на то, что она поменяла местожительство, она оставалась менеджером. Была Керулайн одинаково строга ко всем жильцам и, если от кого исходил «сигнал», то реагировала потрясающе нейтрально. Она никогда не вербализировала проблему возмутителю спокойствия. Взамен она вывешивала распечатанный текст где-нибудь в наиболее посещаемом месте, например, возле почтовых ящиков, где политически корректно было чётко объяснено, что, дескать, случаться стало у нас то-то и то-то и это, вообще, не по правилам, по которых мы живём, а также противоречит статьям таким-то и таким-то (подробнее смотреть там-то и там-то), и вот, если это самое ещё один раз случится, то будем разговаривать в другом месте и при других свидетелях. Одного отблеска этого листка, трепыхавшегося на солнечном ветру было достаточно, чтобы Анечка, Розочка или Зяма в ужасе заламывая руки, просили донести содержание прокламации в люди. Ответ типа: «Вам этого знать не надо» или «А что Вы хотели бы услышать?» их не удовлетворял. Надо было конкретно объяснить ситуацию, что вот, дескать, ворует велосипеды какая-то сволочь. Это не Вы, случайно? Они сразу переходили в позицию турецкого гамбита и фразой: как ты мог о нас такое подумать, били дальше: а ещё что там написано?

Надо заметить, что содержание этих листовок действовало очень хорошо. Так или иначе, источник проблемы понимал, что в случае чего и его имя станет известно, и на время затихал. Дальше дворик жил своей почти райской жизнью и если бы его представителю дали возможность выступить где-нибудь в ООН, то долгие рукоплескания, переходящие в овации, сильно бы скрасили серые будни уже тогда никчёмной организации.

С Керулайн можно было поиграть в «павликаморозова». Именно благодаря своей советской открытости и лозунга по жизни: «А чё?», к ней можно было подтрусить, застав её сидящей в удолбанном «форде-эскейп» выпуска конца прошлого тысячелетия с заклеенной изолентой крышей. По приезде на точку она ещё минут сорок сидела в машине и трогала экран телефона. Двигатель её самодвижущегося экипажа продолжал подогревать и без того сильно потеплевшую атмосферу Калифорнии, а неубиваемый американский кондиционер продолжал запотевать лобовое стекло. Наблюдая все это можно было работать по накатанному. Ведь боковое стекло было полностью опущено.

– Хай, Керулайн! – произносил я с настоящим удовольствием выговаривая неподдающееся имя проводника диктатуры в жизнь. Дальше повисала сцена из «Зверополиса». Пальцы над телефоном медленно замирали и её полный бессмысленности взгляд переводился на источник звука, возвысившегося над обычным фоном.

– Хай, – говорила оптимистично и почти радостно она, обложечно улыбаясь. Это белоснежное сверкание зубов можно наблюдать разве что в Штатах, и феномену не хватит ни Фрейда, ни Павлова, чтобы объяснить причину этой спонтанной радости к каждому встречному.

Вот эта волшебная пауза после приветствия «хай» меня бы могла сподвигнуть на описание пролетающей мимо чайки по имени Джонатан Ливингстон или какой-нибудь другой беспредельной мути, в которой был так велик Пруст или Сарамаго, или намёка на то, что эта чайка прокричала, или какой-нибудь другой парадигмы, увлекающей за собой в мир непознанного. Но это было лишь мгновение между тем, когда я хотел посвятить Керулайниху в свою тайну и фантастически красивым зеркальным отражением на тему: а не сходил ли бы ты туда сам?

Не помню ни одного подхода ни на одну тему, чтобы эта почти неграмотная американская красота прореагировала бы в русле мною ожидаемых результатов!!!

Есть в русском языке хорошая идиома: «Как с гуся вода». Вот эту, почти что Билибинскую иллюстрацию я наблюдал каждый раз приближаясь к её машине.

Потом следовало моё сбивчивое и от того сильно страдающее в грамматическом плане объяснение ситуации и её:

– ОК, я подам заявку в корпорацию.

Процесс подачи заявки или жалобы в корпорацию был примерно таким же, как в фильмах Лукаса отправление требований планете А прекратить тёрки с планетой Б. Только там бы всё это выглядело очень апофеозно. В случае моего разговора с Керулайн это более походило на шедевр Басё:

 
Старый пруд.
 
 
Лягушка прыг.
 
 
Круги по воде.
 

Но, тем не менее, мне хотелось бы иметь такого депутата в Российском Парламенте; круги по воде бы в нём расходились неизмеримые.

Слава Богу, в нашем доме было много бывших советских и мы, как на Новгородском вече, решали многие проблемы сами. Варягов было нам не надь, да и лишне высовываться тоже не хотелось.

Детей в нашем дворике было немного. После того как в апартменте бывшего владельца номер три моя жена забеременела, мы переехали в номер пять, что стало возможным благодаря действиям того самого несостоявшегося депутата в парламент РФ, зовущегося Керулайн.

В номере пять безрезультатно доживала свои дни одинокая мамаша Джулька с очень активным мальчиком лет пяти. Звали его Джастин и был он сущим волчонком из фильма «Про Красную Шапочку». Кроме посещения её квартиры (я уж и не припомню, по какому вопросу) меня не хуже грома с молнией поразила её входная дверь. Она была ровесницей дому и вместо дверного глазка обладала окошечком 5х10 сантиметров, с красиво оформленной ручкой для стучания. Звонка на двери не было. Надо было стучать бронзовой ручкой в это самое окошечко. Я об этом не знал. Ну, не было на советских дверях каких бы там ни было стучалок: ни бронзовых, ни стальных, ни деревянных! Я, не обнаружив звонка, недолго думая, постучал в дверь культурно сложенной фалангой указательного пальца.