Текст книги "Бюджет на всю жизнь (сборник)"

Зигзаги моды

Мода – вещь переменчивая. И даже очень-очень. Надо иметь стальные нервы и хорошую физическую подготовку, чтобы поспевать за ней.

Ко мне – владельцу «Дамского клуба», приехал тогда еще только начинающий модельер, Валентин Юдашкин. В «Дамском клубе» состоялся показ его мод. После, за чашкой чая, он – столичный кутюрье, объяснял мне негласные законы показа мод: «На показ джентельмены должны приходить с дамами, близкими по фигуре моделям и одетым в тенденциях Подиума на сегодняшний день. А иначе все это будет пошло и провинциально…»

И он пригласил меня на показ к себе в Москву, где у него будет демонстрация вечерне-спортивной линии с худыми и длинными моделями.

Я решил не ударить в грязь лицом, так сказать, взять реванш. У знакомого проктолога вытащил из палаты на пару дней длинную и тощую до синевы, поседевшую от горя, девушку. Вставил ей голубые линзы, одел ее в костюм Российской олимпийской сборной по волейболу, и на машине рванул в Москву.

На показ к Валентину Юдашкину.

Во Владимире заехал в ресторан, перекусить. Свою даму оставил в машине, чтобы не волновать едой. Пока я ел, по телевизору показывали выступление какого-то Кутюрье, но изображение было отвратительным, ничего не видно, но получше слышно. Там этот Кутюрье говорил, что новая тенденция предусматривает пухленьких, темненьких, небольшого роста моделей для его спортивно-домашней коллекции. И в конце диктор сказал, что это выступал Валентино. Я очень удивился, почему Валентин Юдашкин говорит по-итальянски. И как это он так резко сменил моду? Но художник – есть художник. А вот, что теперь мне делать? Если я приеду с этой тощей, длинной дылдой, меня все куры в Москве засмеют. Но я был человек действия, а не паники. Не буду рассказывать сколько мне стоило усилий пристроить свою старую пассию назад к проктологу, но уже во Владимире и как тяжело было найти маленькую, пухленькую брюнетку, вдобавок ушить олимпийский костюм и уговорить ее поехать со мной в Москву. Правда процесс уговаривания был самым легким и быстрым.

Подъезжая к Москве, я был в приподнятом настроении: «Вовремя сориентировался». И теперь я – парень из провинции, буду на показе у Валентина Юдашкина соответствовать самым высоким традициям и стандартам мировой моды.

Перед самой Москвой, наконец, мне удалось дозвониться до Валентина. Оказывается я перепутал интервью. Там в телевизоре был итальянский Кутюрье – «Валентино», и у него показ моделей будет через месяц и не в Москве, а в Монте-Карло, а у моего Валентина – российского Кутюрье все осталось как и прежде – высокие, худые, бледные и голубоглазые блондинки. Расстроился я, плюнул на эту так переменчивую моду и повернул назад к себе в Нижний. Туда, где все понятно и предсказуемо на сто лет вперед.

Мода – «девушка» капризная.

Модный ли я человек? Вопрос весьма сложный. Или, как у физиков модно говорить – вопрос относительный.

И это не от того, что я не хочу быть модным, а от того, что мода – «девушка» весьма капризная, непостоянная, изменчивая и непредсказуемая.

Чтобы быть модным, надо, чтобы эта «девушка» вас полюбила.

Сегодня ты считаешься модным, завтра – нет.

Или наоборот: зачастую бывает, что вчера казалось смешным и пошлым, сегодня становиться популярным и модным.

На моду не угодишь, вот, я, например: вроде, как бы писатель, но не модный, потому что сейчас модный – тот писатель у которого в каждом предложении мат или пошлость.

Я даже считаюсь отсталым от жизни, потому что до сих пор секс у меня только с женщинами, и в любовниках нет ни одного мальчика. Я не бреюсь на лысо, не езжу в Куршавель, не состою ни в какой партии, не работаю в ЖКХ, обворовывая бабушек.

В общем совсем не модный я сейчас человек, хотя в моей жизни было светлое пятно.

В юности я испытал прикосновение Ее Величества Моды. Все прелести этой райской жизни, но какой ценой!

Мода – это всегда жертва.

Но все по порядку.

В девятом классе, когда я увлекался романами о гангстерах, сильных и свободных людей, стал мастерить себе пистолет. Смастерил, а затем стал делать к нему, этому пистолету, патроны. Но так, как плохо знал физику, надо было увлекаться Энштейном или Ньютоном, а не гангстерами. Стачивая напильником пульку мелкокалиберной винтовки покороче, чтобы она вошла в магазин моего пистолета, нагрел патрон. Патрон взорвался, пуля рванула вверх и пробила мне глазницу. Глаз не задела, но осталась в черепе, в передней черепной яме (Fossa cranii ant).

Когда я тряс головой, а известно, что голова – это прекрасный резонатор, то было прекрасно слышно, как пуля стучит по кости.

Было очень оригинально.

Обладая великолепным слухом, я стал даже вытрясать определенные мелодии, а затем уже целые модные на то время, песни.

Девчонки за мной толпами бегали. Парни с гитарами прямо помирали от зависти.

Так я несколько лет был самым модным в нашем микрорайоне парнем.

Некоторые завистники пытались последовать моей моде, но то оставались без глаза, то совсем без головы.

Так, что мода, я вам скажу, вещь к тому же и опасная.

Правда, мода на меня быстро прошла.

Один из моих сверстников научился есть лезвия от безопасной бритвы пачками.

И девчонки стали толпами ходить за ним.

Я расстроился и пошел в больницу, там мне пулю вынули, трясти стало нечем и мода на меня прошла.

Но вам дам совет: хотите быть модным будьте оригинальным и неожиданным.

И мода вас полюбит.

Мой звездный час

Это было самое грандиозное и в то же время самое необычное соревнование.

Бег.

Пятьдесят миллионов будущих людей застыли на старте.

И мужчины, и женщины.

Перед стартом спортсмены традиционно разогревались для придания наибольшей стартовой скорости.

Не запрещалось ничего.

Кто подогревался физическими упражнениями, кто алкоголем, а кто и наркотиками.

Некоторые предпочитали смотреть фильмы или читать прессу.

Хотя в атмосфере и витала нервозность, все стоящие на старте были абсолютно равнодушны друг к другу.

Все участвовали в этом беге добровольно.

Ни одного из пятидесяти миллионов никто не принуждал к этому старту.

Все пятьдесят миллионов были четко ознакомлены с условиями соревнования.

Каждый абсолютно точно знал, чем может закончиться для него финиш. Каждый знал, но каждый шел к старту.

Шел с надеждой.

С надеждой на победу.

Это было соревнование, а не слепая лотерея. Здесь все зависело от тебя. От твоих способностей.

Бег есть бег.

А финиш есть финиш.

И там победитель будет один.

Только один.

И приз один.

Всем призам приз.

Все остальные 49 миллионов 999 тысяч 999 потенциальных мужчин и женщин, которые не дойдут до финиша первыми, будут убиты. Все до одного. Подчистую.

Таковы условия этого грандиозного и в то же время самого необычного соревнования.

И я участвовал в этом соревновании.

И победил.

Победил всех.

Победил из пятидесяти миллионов.

И мне за победу подарили жизнь.

Я победитель!

Победитель!!

И этим уже счастлив.

Счастлив тем, что я родился.

Победил и родился.

А мог бы не родиться…

Это и есть мой самый главный звездный час.

Момент времени

На завтра мне предстояло дать взятку, пятьсот тысяч рублей. А у меня пятисот тысяч нет, есть только сто.

Пошёл я к своему другу художнику. Хотел занять. Он как раз продал картину под названием «Дерево» и был в запое. Так себе картина. Правда, большая, и во всю раму – это дерево. Я мм у даже помогал эту картину дорисовывать, листочки рисовал. У него к концу роботы уже запой начинался, а листочков на дереве было мало, вот я ему и помогал. Листочки дорисовал.

Оказалось, друг уже все пропил и денег нет. Но он мне предложил на стотысячной бумажке вместо цифры 100 нарисовать 500. Говорит, все равно сейчас ничего не поймешь, что-то старое исчезает, что-то новое появляется. Время такое. Пройдет за новую деньгу. Так и решили.

Я сбегал, обменял свои деньги на одну бумажку в сто тысяч рублей. Друг с полчаса порисовал на ней, и вышла отличная пятисоттысячная. Как настоящая. У нас даже возникла мысль сбегать разменять ее. Но то ли друг на сегодня уже упился, то ли я пожадничал, но до утра я ее, эту бумажку, сохранил.

А утром в одном солидном учреждении, у подоконника в коридоре я со страхом вручил взятку. Чиновник взял ее с таким видом, будто всю жизнь получал взятки только пятисоттысячными банкнотами. И документы мне нужные отдал, и дальнейших творческих успехов пожелал. А я с радости занял денег, купил в ларьке вина и поехал к своему другу-художнику.

Сегодня утром, у подоконника в коридоре, мне дали взятку – пятьсот тысяч рублей. Одной бумажкой. Хотя хватило бы и ста. Никак не думал, что найдет столько. Но вот ведь время какое – одни неожиданности. Новые деньги появились. После совещания хотел позвонить управляющему в банк, чтобы оставил несколько пачек, но вызвал шеф и попросил взаймы пятьсот тысяч.

«Взаймы» это только так называется. Это «взаймы» повторяется каждый месяц, регулярно и в одной и той же сумме. И никогда не отдается, вот уже несколько лет. Но меня это устраивает. И я дал. И не просто пятьсот тысяч, а пятьсот тысяч одной бумажкой. Хотя и жалко было. Однако на это было несколько причин: во-первых, шеф, кажется, уходит на повышение, во-вторых, только он будет решать, кто вместо него будет брать «взаймы», сидя в этом кабинете, а в третьих – «приятно удивить» в нашем деле значит больше, чем «взаймы» дать.

Но шеф и «взаймы» взял, и не удивился.

«Наверное, уже кто-то удивил», – подумал я и, расстроенный, пошел к себе принимать народ, благо часы приёма уже заканчивались.

Слух о повышении шефа, обретя реальность, взорвался и раскатился всюду, тревожа даже самые темные уголки солидного учреждения. Все встрепенулись, вспомнили и побежали.

Давать взаймы.

Шеф после ураганного нашествия сотрудников пересчитывал под столом взятые «взаймы» деньги и тихо ворчал: Прибежали, поздравляем, денег взаймы не надо ли? Подлецы.

А этого надо вызывать, сам и не подумал принести. Негодяй… Никакой порядочности. Но, надо отдать ему должное, смотри-ка, что принес. Все новое, что ни появится, у него у первого.

Пятьсот тысяч одной бумажкой!

Хорошо я вида не подал, что первый раз такую в руках держу, а то бы растрезвонил тут же, что шеф, мол, у нас отстал, не перестраивается, не ускоряется. Каков все же подлец! А купюра интересная. Вечером надо жене отдать. А почему жене?

Тут у него появилась одна шальная мысль, и шеф, грузно повернувшись, стал быстро набирать номер телефона своей тщательно законспирированной, но привередливой любовницы.

За такую деньгу не откажет, – с уверенностью предположил он.

Отдыхая, дитя порока внимательно разглядывала честно отработанную новую купюру. Денежка ей нравилась – и одной бумажкой, и так много.

– И где только этот толстый боров её достал?

Тут в ее глазах промелькнула тень беспокойства – уж не фальшивая ли? Она осторожно потрепала ее, потом зачем-то понюхала, а уж затем посмотрела на свет. Ленина не было – значит, новая, настоящая. От этого она сразу успокоилась и заторопилась.

Она быстро оделась, навела лоск и ринулась в лабиринты базаров тратить то, что только что заработала.

Дела у представителя косметики капиталистического мира шли успешно. За два французских набора с ним расплатились новым денежным знаком.

Когда он недоверчиво стал вертеть банкноту в руках, вокруг собралась толпа. Поглазеть. Кто-то похвалился, что он уже пять таких видел, а другой поведал, что вчера депутатам выдавали зарплату пятисоттысячными и миллионными банкнотами. По телевизору показывали. Человек с юга тут же предложил разменять ее.

Но «представитель», быстро сунув купюру в карман, отбыл в сторону ночного бара, где в подсобке собралась компания по интеллектуальному изъятию денег у тех, у кого их много, для тех, у кого денег еще больше.

В карты он успеха не имел. И недолго крепившись, разменял свой ценный денежный билет. Кто-то его тут же выиграл, потом еще кто-то и еще, и след пятисоттысячной постепенно затерялся.

После закрытия бара и подсобки те, кому всегда везло в игре, набрав вина девочек, решили пообщаться с «бомбой» и поехали к одному знакомому художнику, пару дней назад усиленно топившему в этом баре свой творческий подъем.

И мастерской компания шулеров застала совершенно пьяного художника с не менее пьяным другом. Они обновляли, лежа на полу, картину под названием «Два дерева». Толпа в немом и почтительном благоговении постояла над ними и рассыпалась по углам.

Никто никому не мешал.

Когда один из творцов шедевра поутру очнулся, то увидел в своей руке деньги – 500 тысяч рублей одной купюрой, правда, немного помятой.

Медленно вылезая из пьяного тумана вспомнил с трудом, что утром, вроде, отдал их в виде взятки, днем на радостях пили с другом, а вечером они начали рисовать картину он – листочки, друг – все остальное. Потом ночью кто-то приходил, опять пили. Все хвалили картину, и они продали ее за пол-лимона.

Все это он наконец вспомнил и тупо, с болью, посмотрел вокруг: на пьяного друга, на пустой мольберт, на фальшивую бумажку, зажатую в трясущейся руке, и подумал: «Надо же, почти как у Чехова».

Но тут же сам себя стал успокаивать. «А может, уже печатают пятисоттысячные, и у меня в руке не наша фальшивая, а настоящая? А значит… значит, на нее можно опять прикупить вина и опять в творческом подъеме нарисовать дерево с листочками».

От этой мысли ему полегчало, и он, встав на колени, пополз по заплеванному полу будить друга.

Побеседуем

Этот магнитофон мы, сложившись, купили в комиссионке, когда были еще студентами.

Он уже тогда был очень старым.

Кое-кто из моих приятелей даже предполагал, что создал это чудо техники сам прародитель звукозаписи Томас Альва Эдисон.

К тому же он не работал в обычном смысле этого слова.

Он хрипел и сопел, но от него никак было не добиться необходимого нашим здоровым телам заряда энергии в виде модной музыки.

Я в то время серьезно увлекался радиотехникой и смело взялся за ремонт этого пережитка прошлого.

Я вскрыл его. Отвинтил четыре шурупа. Снял пожелтевшую пластмассовую крышку. Плата была еще паяная – вывод диода к ножке триода, – а не печатная с медными дорожками.

«Какая древность», – подумал я тогда.

Почистил внутренности. Подпаял там, где, как мне показалось, отошли контакты. И вернул крышку на место. Магнитофон заиграл. Но писал он только «живьем», через микрофон.

В нашей студенческой жизни он пришелся очень кстати. Сколько он видел и слышал веселых вечеринок и невинных дружеских попоек. Потом он куда-то затерялся вместе со всеми пленками.

Наверное, в нем просто отпала надобность, и потому я о нем забыл.

Лет через двадцать, став уже законченным пьяницей, я жил вдвоем с моей тетушкой на ее пенсию и ее же подработку. У нее в стареньком домике в одном нудном пригородном поселке.

И вот однажды, уже распродав все мало-мальски ценное из дома старенькой тетушки, я залез на чердак и нашел там старый облезлый чемодан с моими студенческими конспектами. Перебирая тетрадки в чемодане, я обнаружил на самом дне – вот ведь чудо! – старый магнитофон и три бобины с пленкой.

Эх, и обрадовался же я ему!

Как он туда попал?

На меня дохнуло молодостью и счастьем минувших лет.

Я смотрел на свои конспекты и удивлялся, какой же я был умный. Это же надо столько исписать!

По моей небритой, синюшной, одутловатой щеке покатилась скупая похмельная слеза.

Я хотел заплакать, но вместо этого чихнул, чем вывел себя из сентиментального расслабления, и подумал, глядя на старенький магнитофон: «А за него ведь нальют!»

Взял его и спустился с чердака.

При дневном свете я понял, что это патриархальное чудо так обветшало, что честно обменять его хотя бы на рюмку нечего и надеяться.

Я попробовал его на предмет звучания.

Еще одно чудо: он играл! Зазвучали совсем забытые песни Владимира Высоцкого, «Аббы» и Челентано.

Боже, как же это было давно!

Моя рука машинально зашарила по столу в поисках стакана. Но там, конечно, ничего путного не было. Только кринка козьего молока, а молока я в рот не брал лет этак тридцать.

Вот если бы козы вместо молока давали спирт или на худой конец вино, тогда жизнь была бы прекрасна.

Дои козу или буренку и пей, дои и пей.

Я посмотрел на кринку с молоком и мечтательно закрыл глаза, слушая развеселые песни Высоцкого.

Но, как я ни мечтал, молоко в вино не превратилось.

А жаль.

Я вздохнул и выключил магнитофон.

Теперь надо было решить нелегкую задачу: кому в поселке может понадобиться это добро?

Перебрал в уме всех, но так и не нашел.

Если у человека были деньги, то был и магнитофон, а если магнитофона не было, то не было и денег.

Но я все же решил рискнуть и понес его к фермеру и одновременно – хозяину единственного в нашем поселке кафе.

Пришел.

Поскандалили, но впустили.

Я бармену показал, что у меня есть, он глянул и отвернулся.

Пришел хозяин. Он тоже посмотрел на мою вещь, покрутил в руках и отдал. Даже стакана, паразит, не налил.

Пришлось мне, огорченному и страждущему, ни с чем вертаться домой.

Шлепая по лужам и цепляясь за заборы. Да еще этот старый ящик руку оттягивал.

Я остановился у заросшего оврага, с презрением посмотрел на свою ношу, размахнулся и бросил.

Посмотрел, как магнитофон по склону оврага катится в чащу лопухов, зачем-то потер руки и пошел бродить по поселку, искать выпивку.

Часа через два одна бабулька, которой я пообещал поправить плетень, налила мне стакан крепкого первача.

День сразу стал светлее. Я долго беседовал с глухой бабулей, рассказывая, как учился в институте и что здесь я временно: так… на задании одном секретном. И, приложив палец к губам, не велел ей никому об этом говорить.

Бабуля на все мои слова кивала и со всем соглашалась.

Похоже, ее интересовало только одно: когда я начну подымать повалившийся плетень.

Я объяснил ей, что не это в жизни главное.

Плетень – тьфу.

Подумаешь, какой-то плетень, а у меня, может, душа ноет – я сегодня тетради свои студенческие нашел и магнитофон.

И стал оглядываться вокруг. Где же он у меня?

Спросил бабку, не она ли куда спрятала мою реликвию.

Бабка, уловив мой пристальный взгляд, закрестилась часто-часто, налила мне еще стакан и выпроводила вон.

Я постоял в проулке и тут вспомнил, где мой любимый магнитофон.

А вспомнив, очень удивился: как я мог, подлец, так обойтись с другом юности?

Часто спотыкаясь и падая, я побежал к оврагу. Удачно скатился в него и там, поползав немного, нашел-таки в лопухах целый и невредимый магнитофон.

Обтер его от земли и, засунув под полу фуфайки, бережно, как грудное дитя, понес домой – обрадовать тетушку.

Тетушка, правда, большой радости от столь ценного обретения почему-то не выразила.

Она молча посмотрела на мой затрапезный грязновато-пьяный вид и, вздохнув, молча ушла из избы, прихватив пустое ведро.

Я ее понял. Вот если бы я принес патефон, она бы наверняка обрадовалась.

Друг ее молодости – патефон. А моей – допотопный пластмассовый магнитофон цвета слоновой кости.

Для нее молодость – Утесов и Шульженко.

Для меня – Высоцкий, «Абба» и Челентано.

Я поставил привет из молодости на стол, поставил кассету и включил.

Вначале тихо, а потом прибавил громкость. И еще раз прибавил.

На кассете покойный Володя Высоцкий терзал себе душу конями привередливыми.

Я заплакал.

Встал, начал ходить из угла в угол и вокруг стола, бормоча:

– Где-то у тетушки должно быть припрятано… Непременно должно быть…

Подбадривая себя этой монотонной молитвой, я начал методичный поиск.

И повезло: за иконой нашел чуть початую бутылку бордового «Кагора».

Счастье, безмерное счастье! Приплясывая от радости, я водрузил бутылку на стол. Полюбовался ею. И осторожно налил в кружку. Володя в это время пел о золотых куполах России и о сказочных птицах.

– Эх, Володька… – сказал я в чувствах и чокнулся кружкой с магнитофоном. Пленка как раз кончилась, и динамик просто шипел.

Потом медленно, с удовольствием выпил теплый, пахнущий Богом напиток.

И не успел поставить кружку на стол, как услышал:

– Водку пьешь ты красиво, однако.

Я оглянулся. Никого. Но голос – прямо как у Высоцкого. Я заглянул под стол и спросил:

– Где ты?

И тут из магнитофона раздалось:

– Нет меня, я покинул Россию.

Я как услышал, с перепугу схватил шнур магнитофона и выдернул из розетки.

Всякое со мной бывало за последние годы, но до чертиков я еще не допивался.

Сел я на стул. Обхватил руками свою забубенную головушку, и так жалко мне стало себя, что налил я кружку по самый край и выпил залпом, единым духом.

А выпив, осмелел и решил опять включить магнитофон.

Включил, но отодвинулся вместе со стулом подальше от стола с магнитофоном.

Стал ждать, когда он заговорит.

Но он не говорил. И даже не пел. Тогда я поставил пленку.

Опять запел Высоцкий, про то, где был он вчера. Я прослушал песню до конца. Зазвучала следующая, потом пленка кончилась. И тут же я услышал сквозь шип и треск:

– Ну что, хлебнул для храбрости винца?

Но на душе моей от выпитого уже стало мягко и просто.

Ну, говорит магнитофон без пленки. И пусть себе говорит. Побеседуем.

– Хлебнул, а тебе что, завидно? – отвечаю.

– Да нет, только гадость ты пьешь.

И я ему ответил тут же с юмором:

– Из экономии.

Ха-ха, мы ведь тоже не лыком шиты, можем помнить кой-чего.

Он помолчал, никак не реагируя на мой выпад, и сказал мне с этакой грустью:

– Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза.

Ах так?! Я треснул кулаком по магнитофону, но тут же на всякий случай отскочил от него подальше. Кто его знает… Раз сам говорит, может и сдачи дать.

Но сдачи он не дал, а ответил с усмешкой:

– Постой, чудак.

– А чего стоять, мне и так все ясно: сидишь там и вместо, чтоб просто поговорить, поболтать по душам, оскорбляешь, можно сказать, хорошего человека. Кто этот магнитофон нашел и тебя оживил?

Сказал я это, и тут до меня дошел смысл того, что происходит: ведь я разговариваю с Высоцким так запросто, а его уже нет лет пятнадцать. Хоть я и залитый был, мне страшно стало.

А он из магнитофона:

– Ну что, руки задрожали, будто кур воровал?

Задрожишь тут.

Не стал я дальше рисковать и опять выдернул шнур из розетки. Свернул его и вместе с магнитофоном убрал подальше, на шифоньер, а сам спать пошел в сад, в сторожку. А то тетка ругаться будет за «Кагор».

Сколько ей раз говорено: лучше не держи дома вина, а если есть, ставь на видное место. Все равно, как ни спрячешь, я найду.

Поутру я проснулся, как всегда, без особой радости. Но и без похмелья.

Тетка сердитая, со мной не разговаривает. Но и не пилит, знает, что бесполезно: вино не вернешь, а ругать меня – только язык тупить.

Я потоптался, да и пошел к той бабуле, которой обещал поднять плетень.

Дома ее не было. Но я не стал ее ждать и быстренько все справил.

Потом сел на бревно у ее дома и закурил.

А закурив, задумался: что-то вчера было необычное. И тут меня как ошпарило – я вспомнил свои дебаты с магнитофоном.

И бегом домой. Достал магнитофон. Включил в розетку и стал ждать. Пять минут, десять – тишина.

Я потряс его.

– Эй, – позвал, постучав по магнитофонной крышке.

Безрезультатно. Я сел, подпер подбородок кулаком и снова задумался.

«Что же это мне, померещилось что ли? Если так, то очень жаль».

Тут кто-то заскребся в дверь. Я встал, пошел открывать. Дома больше никого не было, тетка ушла на работу. Она подрабатывает к своей пенсии, убирает в свинарнике.

Меня это прямо-таки бесит. «Они же свиньи, – говорю, – чего за ними убирать?» А она мне отвечает: «Ты вот хуже свиньи бываешь, так что, и за тобой не убирать?»

Ну, это я так, к слову. Открываю я дверь, а там стоит бабуля, которой я плетень починил, и держит что-то под полой своей плюшевой жакетки.

Бормочет она чего-то там, достает четверку с мутной жидкостью и протягивает мне.

Только не подумайте, что четверка – это трехлитровая четверть; нет, четверка – это половина нормальной поллитры.

Я, конечно, взял эту мзду у бормотливой бабули, она меня внятно поблагодарила за это и пошла себе.

Я посмотрел на свет через этот эквивалент моих тяжких утренних трудов, взболтнул посудинку и решил выпить.

Вошел в дом. Достал соленый огурец, очистил чесночину и налил мой гонорар в стакан, не весь, правда, а только половину.

Выпил. Занюхал чесноком. Закусил огурцом. Посмотрел на магнитофон, поставил кассету с Адриано Челентано и включил.

Слушал, иногда подпевал. Пленка кончилась, и тут я опять услышал речь – не пение, не музыку, а именно речь, будто кто-то из магнитофона обращается ко мне, но только уже по-итальянски.

У меня невольно вырвалось:

– Челентано?

– Си, си, Челентано.

И хотя по-итальянски я ни в зуб ногой, но это понял.

А магнитофонный Челентано заговорил, затараторил о чем-то своем. Я, естественно, ничего не понял, поскольку иностранный язык напрочь забыл, да и родной уже начал забывать.

Послушал я, послушал, что там лопочет знаменитый иностранец, и выключил его, то есть магнитофон.

Потом опять включил, но теперь поставил пленку с Высоцким.

Я уже понял, что магнитофон надо включить, выключить и опять включить, потом поставить кассету, а когда она вся проиграется, тогда и начнется вся эта чертовщина.

Пленка закончилась.

Я выпил чуточку и замер. Тишина.

Тогда я говорю громко:

– Значит, нет ничего. Пойду пошатаюсь по поселку.

И тут из динамика:

– Постой, чудак.

Я хоть и ждал, но опять напутался и даже сел, причем чуть не промахнулся мимо стула.

– Что пьешь?

– Водку, – ответил я.

– А я думал, денатурат.

Я признался, что бывает и такое, а он сказал, что и сам пил водку и реже коньяк.

И пошла у нас беседа душевная, дружеская, жаль только, что он не пил. Зато он то пел мне, то просто расспрашивал, что здесь у нас творится, и удивлялся на наши дела. Переживал, что зря он тогда перенапрягся на той дачке. Сейчас бы он спел! Он от творческого трепета даже зубами скрипнул.

А я, приняв еще немного, стал расспрашивать о нем самом. Как да что, зачем да почему все у него было так, и верно ли я чувствую, будто жалеет он, что умер.

Он на это помолчал, а потом сказал, что в гости к богу не бывает опозданий.

С этим я, конечно, согласился.

А он как начал выворачивать свою ДУШУ.

Я аж испугался – уж больно тяжело он говорил. Я ему тогда сказал:

– Ты погоди, браток, я быстренько сбегаю, добуду, принесу немного, а то у меня кончилось. Больно на сухую тебя тяжко слушать.

Сбегал. Принес. Налил, выпил.

Опять повторил всю процедуру с магнитофоном, и начали мы с ним по новой о нашей страшной жизни говорить.

Послушав, как я, и как все мы сейчас живем, он задумался и загрустил.

А я тоже почему-то расстроился.

Но с тех пор у нас так и повелось: я пил, а он мне свою душу изливал. Эх, и накопилось у него! Слушал я его, слушал, а как-то раз и говорю ему с тоской:

– Говоришь ты красиво, однако, а у меня на водку не хватает.

Думаю, может, подскажет что, у него ведь опыта в этом деле побольше, чем у меня.

А он мне и предлагает:

– А ты записывай и пой мои вздорные песни. У меня новых – море.

– Спой! – обрадовался я.

Он спел. Мне понравилось. Но тут я его разочаровал, признавшись, что у меня сроду не было ни слуха, ни голоса.

Стали думать, что еще делать? Он тогда и говорит:

– А ты вставь пленку на запись, я тебе целый концерт сбацаю.

Отличная идея.

Но пленок у меня было только три: на одной он сам, на другой – Челентано, на третьей «Абба».

Тут я сделал широкий жест и заявил, что ради нашего общего дела пожертвую иностранцами. И записал на этих двух кассетах его новые песни.

Да-а… Гений, он и есть гений! Теперь все ходят ко мне слушать его новые песни, а я за это беру небольшую плату – пузырь.

Просят и переписать, но я не даю. Враг я себе, что ли?

А какие песни! Если бы вы только слышали! И о нас самих, и о нашей жизни, и о наших делах. От одних со смеху лопнуть можно, а от других впору плакать.

Вот так теперь я и живу.

Хорошо живу.

И тетке моей тоже неплохо, Все же делом занят – с магнитофоном целыми днями разговариваю.

И ей не мешаю зарабатывать для моего пропитания деньги.

А выпить у меня теперь и без нее всегда есть.