Текст книги "Черный камень"

Она присела на край койки. Мы разговорились. Во мне вдруг шевельнулось желание пожаловаться на свою долю, излить душу, и я рассказал Верочке о том, как я потерял Тоню. Она слушала, приоткрыв рот, и смотрела на меня с сочувствием и восхищением.

– А может, она и найдется, – вздохнула она. – Знаете что, если я увижу где-нибудь гражданку с таким знаком, то прямо подойду и спрошу: «Не вы будете Тоня?» И если удачно – я непременно-непременно дам знать. Честное слово. Адрес только свой напишите.

Когда я выписался из госпиталя и подошел к знакомой читальне, в глаза бросилось объявление на русском и эстонском языках: «Читальня переводится в помещение волостного клуба. Газеты сегодня можно получить там».

«Что за притча?» – подумал я.

Едва я вступил на порог зала, как застыл в нерешительности: незнакомые бойцы передвигали мебель, ставили принесенные откуда-то ящики и тюки. За конторкой сидел седой подслеповатый ефрейтор, с виду тыловой писарь. Я прошел в мезонин, не нашел там Лухманова, спустился и разбудил дремавшего писаря.

– Кого вам? – спросил тот.

– Капитана Лухманова.

– А вы обождите немного, посидите, – проговорил вдруг писарь голосом Лухманова.

Я опешил и сел.

Когда бойцы вышли, кроме одного, удалившегося за перегородку, Лухманов поманил меня и тихо сказал:

– Не узнаешь начальника? Нехорошо, нехорошо, молодой человек. Начальника надо узнавать в любом виде. Ну, здоров? Очень хорошо. Будем действовать сегодня на пару. У нас тут дела идут.

– Серьезно?

– Найдено зерно истины. Вернее, целая горсть этих ценных зерен. Не понимаешь? Тебе ставится такая задача: побегать по Аутсе и ко всем приставать с расспросами, когда уехал из этого дома капитан Лухманов и в каком направлении. Ясно! Потом – сюда.

Лухманов замолчал, вдавил голову в плечи и опять задремал. Пожилой, уставший от бумажной канители писарь. Изредка он открывал один глаз и косился на дверь.

Вернувшись, я застал его на том же месте.

В течение дня и вечера ничего существенного не произошло, если не считать телефонного звонка. Звонил Поляков из госпиталя, где лежал раненый Перов. Лухманов опустил трубку и сказал:

– Перов бредит. Ничего нельзя понять. Впрочем, ты не знаешь всю эту историю. Ладно, потом узнаешь. Будем болтать о чем-нибудь другом.

Я тоже получил роль – тылового старшины из писарей. Я о многом хотел расспросить Лухманова: мне хотелось знать, кто такой Перов и что произошло с ним, какие зерна истины нашел Лухманов, но я понимал, что Лухманов расскажет сам, когда придет время. Мы спали по очереди за перегородкой. Под утро Лухманов заявил, что он покинет меня часа на два.

– Надо покормить голубя, – сказал он.

Он опустил руку в карман и вынул горсть кукурузных зерен.

– Зерна истины? – сказал я.

– Да. Кукурузными зернами, – сказал Лухманов тихо, – кормят почтовых голубей.

Он вышел. Я сел в кресло Лухманова. Снова я вспомнил таежных охотников, которые щекочут у себя в носу соломинкой, чтобы не заснуть. Я уже начал подумывать, чем бы заменить соломинку, когда в сенях вдруг послышались легкие, быстрые шаги.

Дверь отворилась. В зал вошла девушка в новенькой, туго перетянутой ремнем шинели, светловолосая и довольно миловидная. Она небрежно откозыряла и окликнула меня:

– Эй, солдат!

– Ну, – отозвался я, – чего тебе?

– Проспишь царство небесное, – сказала девушка и засмеялась. – Ты один тут, что ли? Слышишь, да хватит тебе спать. Где начальник твой? Лухманов.

– Таких у нас нет.

– И Полякова не знаешь?

– Нет.

– Ничего ты не знаешь, солдат. Э-эх!..

Она подошла к столу и оперлась руками о край. И тут что-то словно сжало мое горло. На запястье незнакомки я увидел четкий рисунок синей розы. И чтобы сгладить секунду смущения, чтобы не испортить своей роли внезапным замешательством, я стал пространно и добродушно говорить:

– Мы сегодня только въехали. Видишь, тюки лежат неразвязанные. До нас, может быть, и были они… Как ты сказала? Ухманов?

– Лухманов.

– Не слыхал.

– А старшину Заботкина знаешь?

– Заботкина знаю, – сказал я и высыпал табак из начатой самокрутки. – Миша Заботкин. Как же! Вместе служили. Он ведь, знаешь, ранен.

– Ранен?

Девушка прижала ладони к щекам и открыла рот. Я спросил:

– Знакомая его будете?

– Тяжело ранен? – выдохнула девушка.

– Нет. Вы не…

– Где он? В госпитале?

– В госпитале. Близко тут.

– Я жена Заботкина, – заявила гостья. – Моя фамилия Ахмедова. Тоня Ахмедова.

Если бы она увидела в эту минуту мои глаза, она прочла бы в них закипевшее бешенство. Но я смотрел в стол. С молниеносной быстротой старался я придумать, что делать дальше, как себя вести. Я никогда не бил женщин. Но эту… Если бы я ударил ее один раз, то, пожалуй, не мог бы остановиться и колотил бы, колотил до полусмерти. Между тем гостья продолжала непринужденно:

– Я так давно разыскиваю его. И вот пожалуйста, ранен. Специально взяла отпуск, приехала из Ленинграда. Вот документы мои.

Она положила на стол красноармейскую книжку и отпускной билет. Я взял документы левой рукой, а правой нащупал в кармане пистолет.

– Новенькая книжечка, – сказал я сухо, почти злобно и замолчал, подбирая слова.

– Только-только выписали. Старая истрепалась, знаете. Я и подала рапорт, чтобы мне, значит, новую выписали. В дороге, знаете, все должно быть в порядке. У вас телефон есть? Вы не можете позвонить туда, в этот госпиталь, и узнать, когда мне можно прийти?

– Можно это. Можно.

– Так звоните, а? Поскорей.

Конечно, ей не терпелось. Не терпелось ей, чтобы я ушел за перегородку и оставил ее одну хоть на пару минут. Она ведь не знает, что документы уже у нас в руках, что тайна шахматной ладьи уже известна. Что ж, я оставлю ее одну. План мой окончательно созрел. Я неторопливо прошагал за перегородку и там носом к носу столкнулся с Лухмановым, который сделал мне знак молчать. Я и не слышал, как он вошел с заднего входа.

Гостья быстрым движением сунула руку в карман и вынула небольшой инструмент, похожий на пульверизатор. Она не знала, что за ней следят сквозь щели в перегородке две пары внимательных глаз. Первым ворвался в зал Лухманов. Она не успела поднять и наставить на него свое оружие. Лухманов опередил ее. Удерживая ее сзади за локти, он крикнул мне, вбежавшему вслед:

– Веревку!

Арестованная извивалась, пробовала даже укусить мне колено.

– Да что это? – кричала она. – За что? Ироды! – И она пустила своим звонким девичьим голосом трехэтажное ругательство. – Я жаловаться буду! Солдаты! Я к мужу в отпуск приехала. А-а-а! Люди добрые, выручайте…

– Вот ведьма, – сказал я, зажимая ей рот. – Проклятая ведьма!

– Сейчас вызову машину, – сказал Лухманов. – Ну-с, фрейлейн, как вас там?..

– Какая еще фрейлейн…

– Ахмедова, кажется.

– Да, Ахмедова. Я к мужу приехала…

– А этот подарочек, – Лухманов поднял с пола инструмент, напоминающий пульверизатор, – мужу привезли? Хорошая вещица. Или передумали? Мне решили подарить?

– Лопух лесной, вот ты кто. Это трофейное. Мне один офицер дал. Дамская прыскалка для духов. Больше ничего.

Она не замечала, что Лухманов выпрямился и смотрел на нее уже совсем по-другому, что и я тоже перешел на свой собственный язык, совсем не похожий на язык недавнего писаря. Она продолжала в том же пошло развязном, деланом тоне.

– Для духов, – сказал Лухманов. – Да, вы собирались попрыскать духами. Сильный запах. Один раз в жизни вдохнешь такой запах – и хватит. Достижение вашей цивилизации, фрейлейн.

– Какая фрейлейн? Заладил.

– Интересно, – Лухманов повысил голос, – какой офицер дал вам такую славную вещицу? Может быть, Германрих или Руперт? Не помните?

Стало очень тихо в зале. Она сдавленно проговорила:

– Болтаешь невесть что…

– Вернее всего – Германрих. Не помните?

– Пошел ты…

– Скажете.

– Ничего не скажу.

– Скажете, фрейлейн, запираться нелепо. Всё скажете. А я вам подскажу. Германрих поручил вам выкрасть и переправить голубиной почтой чертежи, спрятанные в этом доме. Сперва вы надеялись, что это сделает Карен, и ограничились уходом за голубем и добычей кукурузы, которая, как известно, необходима голубям. Карен не оправдала доверия Германриха, проявила трусость и была убита. После этого на линию огня, так сказать, пришлось выйти вам. Один раз вам помешала девушка-санитарка, та, которая подошла к вам в сквере ночью. Чтобы замести следы, вы несколько дней не тревожили нас. Германрих перенес клетку с голубем поближе к читальне. Кукурузу вы доставали у кладовщика в отряде регулировщиц. Мы следили за вами, так как хотели взять с добычей в руках. И хотя нам удалось найти в печке шахматную ладью…

Шпионка, до сих пор слушавшая молча, зачмокала, собрала слюну, плюнула и забилась в истерике. Лухманов брезгливо поморщился, топнул ногой и гаркнул:

– Тихо!

– Вы… врете, – почему-то шепотом сказала она.

– Повторяю: чертежи, спрятанные в шахматной ладье, достались нам. Я хочу знать, есть ли еще в доме какие-нибудь важные документы?

– Нет.

– А что в газетах?

– В газетах совсем другое, – протянула она и резко выкрикнула: – Я ничего не скажу!

– Напрасно. Этим вы отягощаете свою вину, а она и без того нелегкая. Ведь вы – советская гражданка.

– Я немка!

Она хотела, должно быть, произнести это слово гордо и резким движением подняла голову, но и это движение было истерическое и настолько деланое, что Лухманов улыбнулся.

– Вот как?

– Да, – сказала она вызывающе. – Меня зовут Иоганна Виттих. Я немка.

– Вы советская гражданка, – повторил Лухманов раздельно. – Где родились?

– В Люстгартене.

– Где это – Люстгартен?

– Немецкая колония. Возле Дербента.

– Родные?

– Раскулачены. Я жила в Дербенте. Меня взяла к себе одна женщина. Наша бывшая прислуга. У нее квартира в Дербенте. Пожалела.

– Напрасно пожалела.

– Может быть.

– Откуда вы знаете Ахмедову?

– Я училась с ней в школе.

– Заботкина вы знаете?

Я ждал, что она скажет. Я слушал весь допрос, не двигаясь с места.

– Нет, не знаю. Тоня мне рассказывала о нем.

– В Ленинград вы поехали вместе?

– Вместе.

– Зачем вы поехали?

– К одному знакомому. Он погиб. Мы познакомились в Крыму на курорте. Мы переписывались, потом я решила ехать к нему. А Тоня в это время тоже собиралась в Ленинград.

– Дальше.

– Вы насчет того, как я попала к немцам? Думаете, нарочно перешла к ним. Ничего подобного. На Ладожском озере мы попали в бурю. Честное слово, можете проверить. Буксирный пароход «Гагара». Он сел на мель, а я и еще пассажиры отправились в шлюпке, и нас отнесло к немцам.

– Тоня была с вами?

Шпионка подумала.

– Да, – сказала она.

– Дальше.

– Нас держали сперва в Шлиссельбурге, в тюрьме, потом перевели в лагерь возле Вырицы, потом в другой лагерь – около Пскова, и там пришел к нам один офицер. Он прилично говорил по-русски.

– Германрих?

– Да, кажется, так. Настоящее его имя фон Кнорре, барон фон Кнорре. – Она видела себя пойманной, но пыталась выгородить себя. – Видите, я от вас ничего не скрываю. Он мне сказал: «Выбирайте: или мы вас выдадим большевикам, и с вами разделаются, как с изменниками, или работа для нас». Тоня, та сразу согласилась. Я не ожидала, такая на вид скромная. А я… знаете, я хоть и немка и, откровенно сказать, надеялась, что Германия победит и всем немцам будет хорошо, но шпионить как-то неловко. Тоня первая пошла через фронт, а я все отговаривалась – мол, неважно себя чувствую, то да се. Я у них там служила переводчицей почти год. А здесь Тоня действовала. Расхныкалась, разнюнилась: устала, мол, страшно, гонятся по пятам, пошлите Иоганну. Меня то есть. Этот фон Кнорре вообще ей симпатизировал. Вызывает меня: ступайте, говорит. Задание – выкрасть чертежи. Я не хотела идти. Он пригрозил: «К большевикам, – говорит, – желаете?» Это жуткий человек, жуткий, уверяю вас. Я пошла. И вот по неопытности своей с первого раза да и угодила к вам.

– Допустим.

– Я говорю правду.

– Откуда же вы знаете Карен?

– Со слов Тони. Все со слов Тони.

– Допустим.

– Клянусь вам.

– Кто зарезал Карен?

– Он зарезал ее! Фу! – Шпионка помолчала, повздыхала, перевела дыхание. – Я вам сказала: фон Кнорре – жуткий человек. Зарезать жену!

– Она его жена?

– Приблизительно жена. У него, то есть у его родителей, была усадьба в Эстонии. Недалеко где-то. Карен – дочка их экономки. Еще девчонкой влюбилась в Августина, ну, в этого фон Кнорре. А он бывал в усадьбе до сорокового года. Первые годы войны он путешествовал, был, кажется, в Африке. Недавно, перед тем как красные сюда пришли, он заявился сюда, разыскал Карен, обещал взять с собой в Германию. Ну и потребовал услуг. А потом ему показалось, что она собирается выдать его. Не знаю почему. Мне Тоня передавала. Карен все время страшно боялась. Вдолбила себе в голову, что Заботкин обнаружит где-нибудь Тоню, а Тоня выдаст всех – и фон Кнорре и ее.

– Где теперь Тоня?

– Здесь, вероятно.

– Вы не знаете, кто в прошлую пятницу был в читальне и вырезал иллюстрацию из номера «Известий» – «Московские студенты на Ленинских горах»? Кому понадобился портрет?

– Не знаю.

– Где фон Кнорре?

– Не знаю.

– Где голубь?

– Тут. У ручья. В бане.

– Правильно.

– Вы все знаете.

– Этот комплимент вам не удался, – усмехнулся Лухманов. – Ладно. А почему немецкому командованию так не терпится заполучить эти чертежи?

– Они должны быть во вторник.

– Во вторник там?

– Да. Кнорре сказал так: «Если ко вторнику мы не выкрадем чертежи, будет очень плохо. Тогда уже они вообще ни к чему». Почему – я не могу объяснить. Вторник сегодня. Сегодня еще ждут голубя. А завтра…

– Завтра, – проговорил Лухманов, – выйдет приказ изменить схему обороны шоссе Валга – Рига, так как ваше командование решит, что чертежи достались нам. Ну-с, пока хватит разговоров. Сейчас вы ведете себя лучше. Вы открываете половину правды. Надеюсь, что доля правды в дальнейшем будет возрастать.

Он вышел и велел мне отвести шпионку к начальнику отдела.

В машине она выкинула штуку. Она начала с того, что заявила:

– Вы Заботкин. Правда?

– Откуда вы знаете?

– Я видела вашу фотографию. У Тони. Я теперь вспомнила.

Я молчал.

– Бедная Тоня, – вздохнула шпионка.

Я молчал.

– Бедная Тоня, – повторила она.

Я посмотрел на нее, отвернулся и вытер рукавом ветровое стекло.

– Вы не знаете, что с ней будет, когда поймают?

– Не знаю, – сказал я. – Не знаю.

– Ее расстреляют, – проговорила лазутчица и вдруг схватила меня за рукав.

– Прочь руки! – сказал я.

– Вы понимаете, ее расстреляют! Такой порядок. Если ты меня не отпустишь, там сообразят, что я попалась. На этот случай у меня есть к тебе пара слов, Миша. Так, кажется? Послушай.

– Я вам не Миша.

– Хорошо. Если ты меня не выпустишь, твоя Тоня получит пулю. Вот и все.

Я замахнулся на нее, но удержался и опять начал тереть стекло машины рукавом.

– Рук пачкать не хочу, – сказал я со злостью. – Тварь!

Я сдал ее на руки часовым, доложил начальнику и двинулся в обратный путь.

Тем временем Лухманов пересек сад, спустился задворками к ручью и открыл подгнившую от сырости дверь ветхой, заброшенной бани.

Над кирпичной воронкой, оставшейся на месте выломанного котла, висела клетка. Голубь, заслышав человеческие шаги, захлопал крыльями и просунул между прутьями клетки острый клюв.

Лухманов порылся в карманах, насыпал птице кукурузы. Он стоял и смотрел, как клюет голубь, – смотрел, улыбаясь, разминая одеревеневшие мышцы. Извлек голубя, привязал к ножке крохотный пакет, погладил лоснящиеся крылья.

– А ты, бедняга, тоже воюешь, – проговорил он. – Ну, лети, лети. Отдай фрицам их бумаги.

Он подкинул голубя, как мяч. Голубь вспорхнул и растаял в жаркой синеве.

Наступление продолжалось. Один поток наших дивизий двигался на запад, к морю, грозя отрезать пути отхода для противника, все еще цеплявшегося за Нарву и Таллин.

Другой поток устремился на юг. Быстро, один за другим, были взяты Валмиера, Лимбажил, а за Яунциемс уже показались острые шпили Риги. Опорные позиции врага были заранее известны. Блокированные, измолоченные нашими снарядами, они сдавались почти без боя.

Дальше катились убранные душистыми березовыми ветками орудия, расписанные лозунгами и портретами героев, коробки радиостанций, составы груженых платформ, влекомые могучими накалившимися тракторами СТЗ. На запад двигались зенитки и прожектора, снаряды и бочки с бензином, пулеметные ленты и связки бикфордова шнура. И на них сидели тесными группами автоматчики, артиллеристы, связисты. А навстречу гремящему, поющему потоку брели пленные. Они брели обочинами, построившись в затылок, потому что на дороге им не хватало места. Зеленые кители желтели от пыли и как бы ветшали на угловатых, понурых плечах, пилотки сдвигались на лоб, пухлые мешки тоже съезжали вниз и болтались ниже поясницы, нарукавные медяшки – «крымские щиты», «демянские щиты» – тоже покрывались пылью и тускнели. Немцы не смотрели на танки, на орудия. Каждый немец упирался неподвижным взглядом в спину идущего впереди. Точно внезапно ослепшие и оглохшие, ковыляли немцы – солдаты, фельдфебели, оберфельдфебели ударных дивизий – вслед за скуластым казахом, вздрагивали от его крика:

– Вертай рехтс!

На мызе, пощаженной боем, наскоро оборудовали пункт по приему военнопленных. На дворе спиной к фургону со сломанной оглоблей встали в шеренгу немцы, доставленные бойцом-казахом. Переводчик – маленький, черный, с большой головой – командовал по-немецки. Он вращал глазами так свирепо, что и боец-казах, и другие конвойные, отдыхавшие на дворе, и наши офицеры, приехавшие допрашивать пленных, невольно посмеивались при виде грозного маленького переводчика. Только немцы не смеялись. Без улыбки смотрели они на переводчика, и их лица выражали одно – покорность. И когда переводчик, сосчитав пленных, приказал повернуться, они быстро и четко повернулись, как одно многоголовое существо, не ощущавшее ничего, кроме слепой покорности. Только один пленный несколько выделялся из массы, и выделялся не столько безбровым бесцветным лицом, сколько поведением своим – чуточку менее спокойным, чем у остальных. В строю он следил за равнением и слегка подтолкнул вперед щуплого впалогрудого солдата, а как только прозвучало «разойдись», безбровый подошел к переводчику и сказал, что он перебежчик Руперт Грымжа и ему необходимо видеть командующего русской армией, чтобы сделать важное секретное сообщение. Переводчик пожал плечами и подозвал инженер-майора, прибывшего на приемный пункт, чтобы уточнить при допросе немцев кое-какие детали расположения минных полей.

– Вот адьютант генерала, – сказал переводчик.

Безбровый с минуту подумал, помялся в нерешительности и процедил:

– Прошу вас, не здесь…

Он намекнул, что хочет помочь русскому командованию, но другие пленные не должны об этом знать, так как это небезопасно: среди них ведь есть фанатики.

Медленно и осторожно выжимая слова, он сказал, что Грымжа – фамилия польская.

Лейтенант-переводчик и майор видали немало пленных, которые, ударяя себя в грудь, доказывали свое польское, чешское и даже русское происхождение. Но этот немец не бил себя в грудь. Это был вежливый, рассудительный, аккуратный немец средних лет, державшийся скромно и с достоинством, не заискивавший.

– Я был ординарцем у полковника Вальденбурга, – сказал он веско. – Вы знаете это имя. Начальник инженерной службы. Я был у него с октября по июнь, а потом меня послали на передовую, с моими больными почками. Но оставим это. При мне полковник спрятал ценные для вас чертежи, господин майор. Может быть, вы их нашли, я не знаю. Но я думаю, они хорошо спрятаны, господин майор. Если мы поедем в Аутсе, я укажу.

– Хорошо, – сказал майор.

Он посадил в свою машину пленного, красноармейца с автоматом и поехал в Аутсе.

В доме на Утренней Заре их встретил Лухманов. Он пристально взглянул на пленного и, узнав причину посещения, провел пленного и майора в комнату, служившую недавно читальным залом. На столике у окна еще лежали подшивки старых газет.

Пленный попросил позволения сесть и передохнуть. Он всю дорогу держался за поясницу. В машине растрясло, видно, опять расшалились почки. Повздыхав, он сказал, что два дня не курил.

Лухманов угостил немца «Беломором». Немец взял папиросу, взял коробок спичек, зажал его между коленями и правой рукой чиркнул спичку.

Закурив, он шагнул к изразцовой печи, взял за крючки изразцы – первый и четвертый слева в верхнем ряду – и вынул их. Открылись две проволочные петли. Немец схватился за них, потянул – и о под печи стукнулся металлический ящичек.

Маленький черный переводчик до этой минуты непрерывно подмигивал, шутил, спрашивал немца, какая погода в Берлине, и вообще вел себя так, точно присутствовал на веселом представлении. Но когда в руках у немца появился ящик, когда он извлек из него ладью и начал развинчивать, переводчик притих и вытянул шею. И майор притих. Немец развинтил ладью, взглянул внутрь – и на лице его выразилось недоумение.

– Ах, боже мой! – сказал он.

Лухманов вышел вперед, положил немцу руку на плечо и спросил:

– Вы удивлены?

– Чертежи… кто-то взял.

Он медленно завинтил ладью и обвел всех подслеповатыми глазами. Лухманов сказал:

– Совершенно верно.

Наступила пауза.

– Они… у вас? – проговорил немец.

– Это обстоятельство вас совсем не радует, господин… господин, как вас…

– Грымжа.

– Господин барон фон Кнорре, он же Германрих – так будет точнее, – сказал Лухманов, повысив голос.

«Тони нет, – говорил я себе. – У меня нет больше Тони. Расстреляют ее или не расстреляют, это совсем неважно. Все равно, нет Тони».

И все же в глубине души еще шевелилось какое-то подобие надежды. А может быть, Тоня осталась на пароходе тогда, во время шторма на Ладоге, и шпионка врет? Уж очень она старается выгородить себя. Лухманов сказал ей: «Вы говорите половину правды». Тогда я не обратил внимания на эту фразу. Теперь она вспомнилась. Я повторял ее про себя. Интересно, что он имел в виду? С этими мыслями я ждал Лухманова в доме бывшей читальни.

Приехал он озабоченный, и я сразу заметил, что случилось что-то неладное.

Швырнув на стол куртку, он сказал, что фон Кнорре бежал из-под стражи.

– Эх, черт!

– Недаром он у них знаменит, – буркнул капитан.

– Фон Кнорре?

– Ну да.

– Тот самый фон Кнорре? Барон? Товарищ капитан, у него усадьба здесь…

Сразу вспомнил я подземелье, на которое набрел во время поисков «квакши», то самое подземелье, от которого ведет свое начало эта запутанная история. Неужели ей суждено и закончиться в нем? Я представил себе шпиона фон Кнорре, потомка баронов-крепостников, травивших людей медведями, – загнанного, злобного, притаившегося у ржавых прутьев медвежьей клетки или у надгробных камней с позолоченными надписями: «Людвиг фон Кнорре», «Амалия фон Кнорре». Он там. Он, наверное, там. Он надеется, что никто, кроме него, не знает о подземелье. Лучшее убежище трудно подобрать. Шпион сидит там, пока его ищут, выжидает.

– Очень может быть, – сказал Лухманов, когда я истощил свои доводы. – Скрылся он, кстати сказать, как раз в районе усадьбы. Надо посмотреть.

– Товарищ капитан, просьба…

– Ясно. Не разрешаю. Желаете в одиночку. О поединке мечтаете, разведчик. Признайтесь – так?

– Так.

Не знаю, что собирался сказать мне капитан, – в эту минуту раздался телефонный звонок. Вызывал лейтенант Поляков из госпиталя и – насколько можно было понять по лухмановским репликам – просил начальника немедленно приехать. Лухманов опустил трубку и повеселевшим голосом сказал:

– Перов заговорил.

Я меньше всего думал в эту минуту о неведомом мне Перове. Подземелье, черный гранит надгробий, золотые буквы и крадущаяся фигура не исчезли в моем воображении. Я спросил:

– Я пойду один?

– Заботкин, это очень серьезное дело, – сказал Лухманов, посмотрев мне в глаза, и я с радостью подумал, что в самом деле пойду один. – Это очень, очень серьезное дело. Это – экзамен для вас, понимаете? Но мне кажется… да нет, ничего мне не кажется. Я уверен, что теперь вы окрепли. Вы выдержите, – проговорил он твердо, сжал мои плечи и потряс. – Я может быть, нагоню вас. А если нет…

Он усадил меня и прочел обстоятельную инструкцию, затем дал мне под команду Петренко и еще двух бойцов, сказал, где стоит «пикап», и умчался.

Я тоже не задерживался. Про себя я решил, что постараюсь справиться до приезда Лухманова, взялся было чистить свой старый пистолет, но не успел и вычистил его уже в машине. Я мечтал о поединке. Нетерпеливо, жадно с первых дней в госпитале мечтал я о том, чтобы дотянуться наконец до врага, таящегося в темноте, схватить врага… Это будет моим экзаменом. Очень хорошо. Я выдержу экзамен, я заглажу свои промахи, свою неловкость, всё заглажу, я доложу потом Лухманову: разведчик Заботкин задание выполнил. Думая о предстоящей встрече с врагом как о своем деле, как о долгожданном, нужном моим рукам, моему сердцу поединке, я не предполагал, что события развернутся несколько иначе, что в борьбу вступил мой союзник.

Он появился – этот союзник – в лице щуплого старичка в соломенной шляпе, который шел навстречу и, завидев нас, загородил нам путь.

– Здравствуйте, – сказал он, сняв шляпу.

– Будь здоров, дед! – крикнул Петренко. – Извини, седоков не берем.

Старичок не торопясь надел шляпу, подошел и спросил, выговаривая русские слова с некоторым акцентом:

– Вы ищете кого-нибудь?

– А в чем дело?

– Я запер немца.

Он сообщил эту новость совсем просто, по-домашнему, точно так, как говорят: «Я выкопал картофель» или: «Я вывез сено». Старомодные овальные стекла очков добродушно поблескивали, отражая крохотные искорки солнца, и глаза его отбрасывали такие же веселые искорки, и я сразу не совсем поверил. Прихрамывая, повел нас старик прямиком через выжатое ржаное поле к усадьбе, до которой оставалось уже немного, по пути поправил две скирды, сорвал колос и дал нам, и непрестанно говорил. И из его быстрой, тоже как бы прихрамывающей, перебегающей от паузы к паузе речи можно было вывести заключение, что и жатва, и тучный колос, выросший на возвращенной земле, и запертый в сарае немец – все веселит этого старичка-прибауточника, старого солдата, носившего шинель еще в Первую мировую войну. Я спросил его, не в баронском ли доме он поселился, на что он, замотав головой, ответил:

– Нет-нет… Нехорошее место. Я коз своих пасу там. Козы любят там… там вот такая трава!

Он поднял руку, чтобы показать, какая там трава. Потом он начал расхваливать своих коз, и оказалось, что они сыграли немаловажную роль в поимке немца, они страх любят карабкаться по кручам над рекой и обгладывать листья.

– Козы полезли, и я за ними, – сказал старик. – Я их не отпускаю от себя, потому что кое-где есть мины. Да, есть мины, – повторил он и посмотрел себе под ноги. – Много мин. А он тоже лез наверх, – проговорил старик, и мы почувствовали сразу по его тону, что «он» – это немец. – Я в один момент решил: добрый человек тут не полезет, добрый человек будет идти по дороге, не правда ли? Зачем добрый человек полезет к старой баронской пещере? Он увидел меня, и ему не понравилось, что я тут. Он тогда сказал мне по-русски, что потерял тропинку. А тропинка заросла, и в усадьбе никого нет. Он сказал, что ему не нужна усадьба, а я подумал: «Ой, ты врешь». Немножко дальше усадьбы есть каменный сарай, пустой каменный сарай, там немцы держали бензин. Он пошел туда, в этот сарай, не знаю, зачем пошел, – наверно, чтобы спрятаться. Он там сидит. Сарай крепкий, каменный, он не может уйти.

– Как ты осмелился, папаша? – сказал Петренко. – Ты против него сморчок.

– Зачем сморчок?

– Выражайся культурнее, Петренко, – заметил я. – Приготовить оружие.

«Поединок будет. Поединок все-таки будет», – твердил голос внутри. Когда показался сарай с железной дверью коричневого цвета, старик молвил:

– Он не стучал, когда я запер. Он там спит, наверно.

– Неизвестно, – возразил я. – Отойди, нечего тебе соваться в драку.

Старик подозвал племянника – долговязого подростка, караулившего сарай. Подросток козырнул нам по-военному и тоже не хотел отойти от двери, так что мне пришлось приказывать. И тут произошло неожиданное: за железной дверью раздался глухой звук выстрела и вслед за ним – другой, менее отчетливый, но ни с чем не сравнимый звук падения человеческого тела. Петренко громко выругался:

– Кокнул себя. Ах ты…

– Очень может быть, товарищ разведчик, – произнес я лухмановскую фразу.

Я отстранил Петренко, взял на изготовку пистолет, поднял липкий от непросохшей краски засов и рывком открыл дверь. На кирпичном полу лежал человек в зеленом немецком кителе. Он лежал неподвижно, откинув в сторону большую руку, в которой тускло мерцала синеватая сталь «манлихера». Крови не было. Я инстинктивно наклонился, несколько удивленный тем, что не видно крови, как вдруг… Какой-то долей сознания я ожидал этого, я не верил мертвенной неподвижности этого распростертого тела, потому и успел парировать молниеносное движение руки с «манлихером», вдруг вскинувшейся. Ствол «манлихера» едва не коснулся моей щеки. Еще одна десятая, нет, одна сотая секунды, и я бы опоздал. Но опоздал немец. И прежде, чем Петренко или другие два бойца успели сдвинуться с места, все было кончено. Поединок завершился.

Он лежал теперь, прибитый к земле двумя пулями, а я стоял над ним и прерывисто, с наслаждением глотал воздух. Петренко перевернул его, вынул из кармана кителя желтую солдатскую книжку, а я смотрел, медленно-медленно соображая, что я в самом деле дотянулся, что передо мной действительно он – фон Кнорре, тот самый, кто убил Карен, кто стрелял в меня на мызе. Опаснейший враг. Затем что-то белое загородило его: Петренко совал мне записку, которую – как мы после выяснили – шпион написал для Синей Розы и не успел передать: «Появилась Ахмедова. Остерегайся. Герм.».

Тоня! Здесь Тоня!

Когда мы вернулись и Лухманов, сияющий и приглаженный, объявил мне с особенным ударением, что разведчик не должен ничему удивляться, а затем велел ждать и побежал в мезонин, я уже знал, что будет. Наперед переживая свидание, я мчался в Аутсе, повторял про себя слова записки, припоминая фельдъегеря Перова, который только что заговорил, и намек Лухманова относительно возможных вестей.

Конечно, я мысленно рисовал себе нашу встречу. Мы кинемся друг к другу, мы будем кричать и смеяться от счастья. А может быть, это будет совсем по-другому. Мы тихо, как люди, предельно уставшие от ожидания, от поисков, от разлуки, от сомнений, подойдем друг к другу, положим друг другу руки на плечи и долго будем смотреть, по-новому узнавая каждую черту, каждую морщинку дорогого лица.

Вырвавшись из Аутсе, машина мчала нас теперь по дороге к полустанку. Мы нагнали маленькую женскую фигурку, которая спешила в том же направлении. Она подняла руку с мольбой и отчаянием, я узнал санитарку Верочку, и водитель резко затормозил.