Текст книги "Лиля Брик. Любимая женщина Владимира Маяковского"

«…Я устал, один по морю лазая»

1

Сегодня о Маяковском писать непросто. Можно сказать – писать немодно. Я имею в виду большого русского поэта, поэта-романтика В. В. Маяковского, одного из крупнейших представителей русской литературы XX века, чьим творчеством восхищались А. Блок и А. Белый, А. Ахматова и М. Горький, Б. Пастернак и М. Цветаева.

Насильственно канонизированный, обязательно «проходимый» и «любимый» – такой Маяковский привычно воспринимается лишь как той «силы частица», где «общие даже слезы из глаз». И читательская возможность самовыражения нередко проявилась в данном случае именно в отторжении.

Между тем вся поэзия Маяковского сама является, в сущности, самовыражением, чистейшей лирикой, «нигде не бывшей в найме».

«Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр. Любовь – это сердце всего», – записал поэт в своем дневнике в феврале 1923 года. Это был период создания поэмы «Про это», время решительного переосмысления своего прошлого и мучительных раздумий над будущим, время беспощадного самоанализа и серьезных нравственных открытий. И в этих словах поэта – ключ к пониманию всего его творчества, всей его биографии.

От первых поэтических строк до последнего признания в предсмертном письме – «любовная лодка разбилась о быт» – творчество Маяковского – это поиск дороги к счастью, поиск любви, ожидание отклика на свою любовь.

Но что нам, сегодняшним людям, переживающим небывалый исторический катаклизм Родины, что нам до мотивов и нюансов в стихах Маяковского почти столетней давности?..

Гораздо проще и эффектней при нынешнем плюрализме и «смене вех» увидеть в его стихах, например, лишь пустозвонство и «ячество», реанимировав тем самым известные эскапады Георгия Шенгели (Маяковский во весь рост. М., 1927) или экзерсисы его более молодого эпигона Сержа Космана (Маяковский. Миф и действительность. Париж, 1968). Можно и вполне «демократично» приклеить к поэту ярлык «сталиниста» и певца тоталитаризма.

Да, так, конечно, проще. Но Маяковский ли это?

Действительно, например, в 1925 году в стихотворении «Домой!» Маяковский писал:

 
Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо.
С чугуном чтоб и с выделкой стали
о работе стихов, от Политбюро,
чтобы делал доклады Сталин.
 

И все же здесь «штык-перо» не более чем своеобразное, «вещное», метафорическое обозначение понятия «острое слово», выраженное в терминах периода индустриально-технической эйфории начала XX века. Конечно, для дальнейшего «заострения» этого «штыка» немало было сделано как всем последующим ходом нашей истории, так и «курганами книг, похоронивших стих», нашей литературоведческой маяковианы. Поэт же лишь хотел, чтобы «перо, работа стихов» были для народа столь же интересны, важны, столь же необходимы, как и главнейшие, по его мнению, символы того времени – «штык, чугун, выделка стали».

Что же касается Сталина, то напомню, что это – ноябрь 1925 года, когда ни о каком культе речи быть еще не могло. Маяковский очень бережно и взыскательно относился к стихотворной рифме. Записывал удачные заготовки впрок, любил игры-состязания на подбор трудных рифм и т. д. В 1924 году в поэме «В. И. Ленин» в эпизоде Октябрьских дней в Смольном у него впервые встречается имя Сталина, рифмуемое с глаголом «стали» (от «стоять»):

 
– Вас вызывает товарищ Сталин.
Направо
          третья,
                    он
                              там. —
– Товарищи,
                    не останавливаться!
Чего стали?
В броневики и на почтамт!
 

В стихотворении «Домой!», написанном поэтом по возвращении из Америки в Европу, используется, по сути дела, та же звуковая пара «стали – Сталин», но образованная уже от существительного «сталь». Эта рифма у Маяковского, кстати, была под рукой, «на слуху»: поэт брал с собой в Америку машинописный экземпляр поэмы «В. И. Ленин», исполнял отрывки из нее на своих выступлениях. И это – все!.. На этом для Маяковского все возможности этой рифмы были исчерпаны. Больше эта фамилия в стихах поэта не встречается, хотя именно с 1926 года начинается реальное возвышение Сталина. Между тем поэзия Маяковского насыщена именами собственными, в том числе именами политических деятелей. Не говоря уж о Ленине, например, фамилии Рыкова, Калинина, Луначарского только в стихотворных текстах упоминаются от семи до десяти раз, Троцкого, Бухарина, Дзержинского, Семашко – четыре-шесть раз, Зиновьева – два раза. Выходит, нарком здравоохранения Семашко был Маяковскому более интересен, чем генсек.

Татьяна Алексеевна Яковлева (1906–1991) – французский и американский модельер женской одежды, художник-дизайнер русского происхождения. Возлюбленная и адресат двух любовных стихотворений Владимира Маяковского в 1928–1929 годах. Жена художника и редактора Александра Либермана

2

Вернемся, однако, к стихотворению «Домой!»

Традиционное многолетнее выпячивание тех строчек «бронзовеющего» Маяковского, которые несут в себе некий гражданский пафос, совершенно исказило как общий смысл творчества поэта, так и суть стихотворения «Домой!» в частности. На самом деле стихотворение «Домой!» – глубоко лирическое, пронзительно-личное, исповедальное стихотворение. Написано оно на пароходе, везущем поэта через Атлантику в Европу. Это была самая длительная, почти полугодовая поездка Маяковского за рубеж. Он отправился из Москвы в Кенигсберг 25 мая 1925 года. Затем – Берлин, Париж. Некоторое время в Париже ожидал американскую визу. Не дождавшись, 21 июня отплыл на пароходе «Эспань» в Мексику. Из Мексики после 20-дневного ожидания поэту наконец-то удалось въехать в США, где он пробыл три месяца.

Были выступления, лекции, поездки в крупнейшие рабочие центры страны – Нью-Йорк, Чикаго, Детройт, Кливленд, Питтсбург, Филадельфию. Встречи с рабочими, коммунистами, видевшими в поэте прежде всего представителя нового общества, многим тогда казавшегося столь притягательным. Отзывы в газетах, интервью. В Нью-Йорке в день отплытия парохода в Европу разразился проливной дождь. Но Маяковского провожали. «Холод и дождь, – вспоминал позднее Д. Бурлюк, – не помешали нью-йоркским рабочим прийти на последнее свидание с поэтом».

Но абсолютно ничего этого нет в стихотворении «Домой!», написанном на пароходе (за исключением, пожалуй, дождя). Итак – домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись, души и моря глубь.
Тот, кто постоянно ясен, —
Тот,
          по-моему, просто глуп.
 

Несмотря на частое цитирование последних двух довольно эффектных строчек, ставших почти афоризмом, так и неясно, что же они здесь конкретно означают, с чем или с кем соотносятся. Ясно, что далеко «не ясен» и сам автор.

Очевидно, душа поэта находится в смятении. Ситуация носит явно неоднозначный характер…

А дело все в том, что помимо шествия по Америке советского «агитатора, горлана, главаря», помимо выступлений, интервью, деятельности, бывшей у всех на виду, была еще и личная жизнь Маяковского-человека. Была любовь.

Она, Элли Джонс (Елизавета Петровна Зиберт) – русская (из обрусевших немцев), в свое время выехавшая из России с мужем-англичанином. Родилась Елизавета Петровна в 1904 году в Уфимской губернии. По словам Давида Бурлюка (его жена Мария Бурлюк была родом тоже из Уфимской губернии), отцу Лизы принадлежала кумысолечебница в поселке Давлеканово в ста с небольшим километрах от Уфы. Лечебные свойства кумыса привлекали сюда и иностранцев. Так Лиза познакомилась и вышла замуж за Джорджа Джонса, который приехал в Россию по линии международной помощи голодающим. В 1922 году Джонсы уехали в Англию, затем перебрались в США. Но их семейная жизнь в Америке не заладилась.

Три месяца Маяковский и Элли Джонс были вместе. И вот – расставанье, причем расставанье с любимой женщиной, ожидающей от поэта ребенка. Маяковскому уже 32 года, а настоящей семьи у него все еще нет. Что же мешает и ему, и ей сразу же уехать в Россию вместе? Для Елизаветы Петровны, дочери богатого землевладельца-колониста, некоторые родственники которой во время революции пострадали, пути назад, по-видимому, уже нет. Но что же делать? Остаться самому? Это, конечно, невозможно для поэта, воспринимаемого очень многими именно как посланца нового мира.

Билет куплен, все дела завершены. Да и с деньгами не густо. Надо уезжать. И вот, вспоминая момент расставанья, еще и еще раз мысленно «прокручивая» прощальный диалог со своей любимой, прерванный, видимо, на полуслове, поэт как бы вновь возражает ей:

 
Все равно – сослался сам я или послан к маме —
слов ржавеет сталь, чернеет баса медь.
Почему
          под иностранными дождями
вымокать мне, гнить мне и ржаветь?
 

О смятении мыслей поэта говорят и строчки, сохранившиеся в черновом автографе стихотворения «Домой!», но не вошедшие в окончательный текст (записная книжка 1925 года № 33):

Чтобы я мое имя Владимир, похожее на вымер, на стон, сменил на чужое имя и звался «мусье Гастон»?..

Нет, это не публицистические строки 1927 года о «всяких заграницах»: «Землю, где воздух – сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся» («Хорошо!»). Тут раздумья поэта явно выходят за рамки обычных туристических впечатлений: приехал – посмотрел – уехал.

Вся вторая половина стихотворения «Домой!» (в том числе и упомянутые выше «сталинские» строки) лишь набор самоубеждающих аргументов в правильности сделанного поэтом выбора, сплошное самонастраивание на советскую «сплошную лихорадку буден» после американского «лирического отступления». В философском плане – это попытка поэтическими средствами разрешить антиномию между духовным, иррациональным (счастье, поэзия, любовь.) и материальным, рациональным (завод, Госплан, комиссар.). Это мечта дополнить (или наполнить) процесс индустриально-технического роста страны ростом духовным, нравственным.

При этом Маяковский ясно понимает, даже остро ощущает, что он все же что-то существенное, что-то важное в себе утрачивает, теряет во имя такого вот «служения коммунизму»:

 
Пролетарии
          приходят к коммунизму
низом —
          низом шахт,
                    серпов
                              и вил, —
я ж
с небес поэзии бросаюсь в коммунизм,
потому что нет мне
без него любви.
 

Это – то, что в последней его поэме отзовется итоговым выводом:

 
Но я
          себя смирял, становясь на горло
собственной песне.
 

Пока же у поэта, даже расслабившегося физически («Вот лежу, уехавший за воды, ленью еле двигаю моей машины части»), никак не уходят «восвояси» тревожные мысли. Впрочем, как сказано в стихотворении, над ним, над его каютой на корабле – танцы.

 
Я в худшей каюте из всех кают —
всю ночь надо мною ногами куют.
Всю ночь,
                покой потолка возмутив,
несется танец, стонет мотив:
«Маркита,
          Маркита,
Маркита моя, зачем ты,
Маркита,
          не любишь меня».
 

Мотив, конечно, «несется» и «стонет» явно не по-русски, но у поэта под эту мелодию идет свой поток размышлений:

 
А зачем
          любить меня Марките?!
У меня
          и франков даже нет.
А Маркиту (толечко моргните!)
За сто франков препроводят в кабинет.
 

Маяковского в Париже буквально перед отплытием в Америку полностью ограбили. (Накануне, готовясь к отъезду, он взял все деньги наличными из банка.) Пришлось срочно занять довольно крупную сумму, которую еще только предстояло выплатить. Так что в Америке поэт неожиданно оказался весьма стесненным в средствах. В то же время значительную часть гонорара за свои выступления он традиционно жертвовал в поддержку левых профсоюзов и левых изданий. Приведенные выше строки говорят о том, что в непростых прощальных разговорах с любимой, видимо, затрагивалась и денежная тема. Ведь незаурядный талант Маяковского, не только поэта, но и художника, мог бы обеспечить ему в Америке вполне безбедное существование. (Кстати, въездную визу в США Маяковскому удалось получить не как поэту, а как художнику по рекламе.) Но, нет – домой!

В ходе своего заокеанского турне Маяковский кроме стихов написал также серию прозаических очерков «Мое открытие Америки». В этих очерках тот же мотив «Маркиты» описывается поэтом совершенно в иной тональности, как услышанный еще во время следования из Европы в Америку (а не обратно) в июне – июле на пароходе «Эспань»:

«Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз:

 
Маркита,
          Маркита,
Маркита моя!
Зачем ты,
          Маркита,
не любишь меня».
 

Маяковский на «Эспани» тоже плыл первым классом (билет был куплен до ограбления). Возвращался же он из США в ноябре на «маленьком пароходике «Рошамбо»: «Рассматриваю в последний раз пассажиров. В последний, потому что осень – время бурь, и люди будут лежать влежку все 8 дней».

Очевидно, именно такова и была в целом реальность. Поэту, однако, важно подчеркнуть в стихотворении «Домой!» смятение собственных мыслей именно в данной ситуации, т. е. при возвращении. Смятение мыслей, которое никак не дает возможности объяться «души и моря глуби». И поэт использует «мотив», услышанный еще на «Эспани» четырьмя месяцами раньше.

Танцевальная мелодия неслучайно становится опознавательным знаком «роковой любви» и разлуки. Вспоминается образ из поэмы «Про это», написанной в начале 1923 года. Влюбленный герой поэмы в полубреду, прячась, стоит на лестничной площадке у двери любимой, не имея права войти:

Сглушило слова уанстепным темпом, и снова слова сквозь темп уанстепа.

 
И снова
          хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
стен раскаленные степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе.
 

Справедливо наблюдение Р. Якобсона: «Поэтическое творчество Маяковского от первых стихов в “Пощечине общественному вкусу” до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. Однажды намеком брошенный символ далее развертывается, подается в ином ракурсе. Порою поэт непосредственно в стихах подчеркивает эту связь, отсылает к старшим вещам (например, в поэме «Про это» – к «Человеку», а там – к ранним лирическим поэмам)» [Jakobson R. Selekted Writings. Te Hague, 1979. Vol. 5. P. 357.]

После глубокой душевной травмы, нанесенной Маяковскому и вызвавшей к жизни поэму «Про это», его личные отношения с героиней этой поэмы существенно изменились. Летом 1924 года Маяковский в стихотворении «Юбилейное» констатировал:

 
вот
и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч.
Я теперь свободен от любви.
 

В сентябре 1924 года в стихотворении «Тамара и Демон» он вновь возвращается к этой теме: «Любви я заждался, мне 30 лет».

Элли Джонс (1904–1985) (Настоящее имя – Елизавета Петровна Зиберт) – актриса, мать дочери В. Маяковского

Встреча поэта в США с Элли Джонс вновь согрела любовью его «сердца выстывший мотор». Но подошла разлука. Когда-то состоится новая встреча? И в черновом варианте стихотворения «Домой!» появляются строчки:

 
Проценты на время!
Как не идти – в хороший отданы рост.
Мне 30 уже, и у тридцати
Пошел пробиваться хвост.
 

Да, сделанный выбор – домой! – дался поэту очень не просто. Принося столь серьезную личную жертву, фактически отказываясь от личного «мещанского» счастья во имя по-своему понимаемого им служения обществу, поэт ждет хотя бы минимальной взаимности от Родины:

 
Я хочу
быть понят моей страной, а не буду понят, – что ж,
по родной стране пройду стороной,
                    как проходит косой дождь.
 

Именно так заканчивалось стихотворение «Домой!», впервые опубликованное в январской (№ 1) книжке журнала «Молодая гвардия» за 1926 год. И именно так оно исполнялось на встречах с читателями.

Маяковский вернулся в Москву 22 ноября и сразу же включился в текущие дела. Начались выступления, отчеты о поездке перед читательской аудиторией. 19 декабря 1925 года на встрече в Политехническом музее Маяковский впервые прочитал стихотворение «Домой!». Накануне, 18 декабря, открылся 14-й съезд ВКП(б). С отчетным докладом выступил И. В. Сталин. Были и в стихотворении известные строки о Сталине. Поэт даже несколько видоизменил последнюю строку четверостишия – вместо «чтобы делал доклады» появилось «перед съездом докладывал Сталин». Эта редакция была сохранена и в первых публикациях стихотворения. Но называлось стихотворение тогда, 19 декабря, на афише в день первой читки, «Маркита»!

Продолжая свои отчетные встречи с читателями, Маяковский в конце февраля 1926 года прибыл в Тифлис. После выступления в театре им. Руставели компанией поехали к художнику Кириллу Зданевичу. В воспоминаниях В. А. Катаняна об этом говорится: «Маяковскому не сиделось. Со стаканом вина в руке он переходил с места на место. С тахты на качалку. Топтался, бормотал, напевал:

 
Маркита,
Маркита,
Маркита моя,
Зачем ты,
Маркита,
не любишь меня.
 

И потом последняя строфа этого стихотворения, которая не была еще тогда отброшена:

 
Я хочу быть понят моей страной,
                              а не буду понят, – что ж?!
По родной стране пройду стороной,
                              как проходит косой дождь.
 

Не один и два, а много-много раз повторялись те же строчки, и вновь он возвращался к ним:

 
Я хочу быть любим моей страной,
                              а не буду любим – что ж.
 

И в этом гипнотически-настойчивом повторении и варьировании все больше и больше слышалось тревоги и драматических интонаций.

Ушел он не прощаясь. Просто вышел в прихожую, взял шапку, пальто и стукнул дверью» [Звезда. 1977. № 1. С.183. В сходных тонах описывают эмоциональное состояние поэта еще два участника того же вечера, оставивших свои мемуары: Симон Чиковани (см.: Чиковани С. Мысли, впечатления, воспоминания. М., 1968. С. 74–75) и Г. Д. Катанян в статье «Азорские острова» в сб.: «Встречи с прошлым». Вып. 7. М., 1990. С. 335].

Стихотворение уже опубликовано, живет своей, отдельной от автора жизнью. Но нет, не давала ему покоя его далекая «Маркита».

Сердце поэта разрывалось между «моей страной-подростком» и «моей Маркитой», между общественным «наше», громогласным «улица – моя, дома – мои» и тихим собственно «моим домом». Да и где он, его дом-то?..

Конечно, на эти непростые раздумья поэта – «хочу быть понят. любим моей страной» – дополнительные тревожные обертоны наложила неожиданная трагическая гибель 28 декабря 1925 года другого великого русского поэта – Сергея Есенина. Поэта такого же бездомного, такого же скитальца.

Уже в поезде Тифлис – Москва (Маяковский выехал из Тифлиса 2 марта 1926 г.) начинают складываться первые строчки стихотворения «Сергею Есенину». 25 марта рукопись стихотворения была передана в Москве для публикации тифлисскому издательству «Заккнига» (редактору В. А. Катаняну). И нетрудно видеть, что по своей главной теме, ведущей идее это стихотворение – прямое продолжение стихотворения «Домой!». Здесь те же мучительные размышления о месте поэта и поэзии в современной Маяковскому вздыбленной стране.

Примечательно, что в статье «Как делать стихи», говоря о процессе создания стихотворения «Сергею Есенину», Маяковский признавался: «Работа совпала как раз с моими разъездами по провинции и чтением лекций. Около трех месяцев я изо дня в день возвращался к теме и не мог придумать ничего путного. Уже подъезжая к Москве, я понял, что трудность и долгость написания – в чересчур большом соответствии описываемого с личной обстановкой. Те же номера, те же трубы и та же вынужденная одинокость».

Именно после поездки в Америку у Маяковского начинается своеобразный период философско-поэтических исканий (1925–1927 гг.). Последовательно создается целая серия произведений, ведущей темой которых являются раздумья о месте поэта в современной жизни, о соотношении служения обществу и личной жизни поэта: «Домой!» – «Сергею Есенину» – «Разговор с фининспектором о поэзии» – «Как делать стихи» – «Письмо писателя. Маяковского писателю. Горькому». И везде, вторым планом – настойчивое самоубеждение в правильности лично выбранной позиции:

 
Очень жалко мне, товарищ Горький,
что не видно
                    вас
                              на стройке наших дней.
 

Между тем продолжалась внешняя и внутренняя жизнь стихотворения «Домой!»: Я хочу быть понят моей страной, хочу быть понят.

Однако при последующих перепечатках стихотворения Маяковский снял это заключительное четверостишие!

Грузинский поэт Симон Чиковани по этому поводу писал в своих воспоминаниях: «Я не соглашался и поныне не согласен с таким решением. Эти четыре строки – органическая часть всего стихотворения, и их “ампутация” мне до сих пор кажется недопустимой. Концовка эта вызвала споры не только в Тбилиси (речь идет об упомянутом вечере у Кирилла Зданевича. – В. Д.), но и в Москве, и автор после внутреннего сопротивления (достаточно сильного) все же уступил одному из близких ему советчиков» [Чиковани С. Мысли, впечатления, воспоминания. С. 74].

Об этом же случае упоминает Р. Якобсон в статье 1930 года «О поколении, растратившем своих поэтов», посвященной трагической гибели Маяковского: «Это исторический факт: окружающие не верили лирическим монологам Маяковского, «слушали, улыбаясь, именитого скомороха». За его подлинный облик принимались житейские маскарады: сперва поза фата, потом повадка рьяного профессионала-газетчика. Сам Маяковский (самооборона поэта) порою охотно способствовал заблуждению. Разговор 1927 г. – Я: «Ранний износ нашего поколения можно было предсказать. Но как быстро множатся симптомы». – Маяковский: «Совершеннейший вздор! Для меня все еще впереди. Если бы я думал, что мое лучшее в прошлом, это был бы конец». – Напоминаю Маяковскому о его недавних стихах:

 
«Я родился, рос,
                    кормили соскою, —
жил,
          работал,
                    стал староват.
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские острова».
 

– Это пустое! Формальная концовка! Только образ. Таких можно сделать сколько угодно. Стихи «Домой!» тоже кончались:

 
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят – что ж,
по родной стране пройдусь стороной,
как проходит косой дождь.
 

(Так у Р. Якобсона. – В. Д.)

А Брик сказал – вычеркни, по тону не подходит. Я и вычеркнул» [Jakobson R. Selected Writings. Te Hague, 1979. Vol. 5. P. 374–375].

Некоторые детали этого «вычеркивания» передает Л. Брик: «Стихотворение “Домой” раньше кончалось так:

 
Я хочу быть понят моей страной.
 

С этим концом оно было уже дважды напечатано, когда он (Маяковский) опять прочел его (О. М.) Брику. Поднялся разговор о том, что содержание этих строчек неправильное. Разве может так говорить поэт, цель всей работы которого, цель жизни – быть во что бы то ни стало услышанным и понятым своей страной? Маяковский сказал, что он и сам это знает, но прибавил, что очень уж жалко выбрасывать такие хорошие строчки. И стал придумывать способы сохранить их. Острил, что есть только один способ: приписать их какому-нибудь другому поэту, напечатать и покрыть “за идеологию”. Больше Маяковский эти строчки не печатал» [Брик Л. Из воспоминаний о стихах Маяковского // Знамя. 1941. № 4. С. 228].

Так «ближайшие друзья» успешно «помогали» Маяковскому «себя смирять, становясь на горло собственной песне». Так поэт был вынужден оберегать тайники своей очень ранимой души. Но такие размашистые жесты «рьяного профессионала-газетчика» давались Маяковскому поистине кровью сердца.

В журнале «Новый ЛЕФ» (1928. Июнь. № 6) Маяковский публикует «Письмо Равича и Равичу». Молодой поэт из Ленинграда Л. О. Равич прислал в журнал стихотворение «Безработный». В нем показана трудная, полуголодная жизнь молодого парня-безработного в период нэпа. От него, безденежного и голодного, ушла и девушка, ушла на бульвар, где «покупают их мясо за деньги». (Сравним у Маяковского: «За сто франков препроводят в кабинет».) Но заканчивается стихотворение Равича словами:

 
Эй ты, сердце, до жизни охочее,
Веселее и жарче стучи!
Скоро утро —
Придут рабочие.
Попрошусь таскать кирпичи.
 

Чем-то задела эта тема Маяковского, возникли какие-то ассоциации. Маяковский, главный редактор «Нового ЛЕФа», счел необходимым выбрать это стихотворение из потока присылаемых в редакцию и лично, печатно ответить автору. В целом одобряя этот стихотворный опыт начинающего поэта, Маяковский в заключение пишет: «Темы “голод”, “безработица” взяты чересчур поэтически, описанием переживаний. К сожалению, эти темы в жизни шире. Ноющее делать легко – оно щиплет сердце не выделкой слов, а связанными со стихом посторонними параллельными ноющими воспоминаниями. Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:

 
Я хочу быть понят моей страной,
                              а не буду понят – что ж?!
По родной стране пройду стороной,
                              как проходит косой дождь.
 

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем перышки вырвал».

Такова вкратце история, таков скрытый от посторонних «потаенный» смысл стихотворения «Домой!». Так на примере одного стихотворения видно, как поэта, для которого «любовь – сердце всего», постоянно засовывали в прокрустово ложе «гражданственности» и «идеологической выдержанности». Это делалось «ближайшими друзьями» поэта при его жизни, это на многие годы стало нормой нашего маяковедения после смерти поэта.

На этом можно было бы и закончить историю данного стихотворения, если бы она не имела продолжения в реальной жизни.