Текст книги "Воспоминания (1915–1917). Том 3"

В сопровождении членов Совета и директора обошел я все классы, затем приказал собрать всех воспитанников в актовом зале, куда собрались и все преподаватели с инспектором Казаковым во главе.

Когда я вошел в залу, меня трогательно встретили, я обратился с несколькими словами привета к воспитанникам и приказал их освободить от занятий на три дня. Это конечно вызвало гром аплодисментов. Когда ученики разошлись, я обошел весь педагогический персонал, беседуя с каждым отдельно, многие, как мне показалось, чувствовали себя неловко, смотрели на меня как-то виновато. Затем я, на виду у всех, отозвал инспектора Казакова в сторону и довольно долго беседовал с ним, откровенно высказав ему свое недовольство, что он уклонился от правильного пути и пошел на поводу у отрицательного меньшинства состава преподавателей, что я жду от него поддержки новому директору и не сомневаюсь, что интересы академии он поставит выше своих личных.

Когда я, простившись с преподавателями и сказав им на прощание несколько слов, направился к выходу, меня остановил В. Н. Пичета, стоявший во главе оппозиции, и от имени всех преподавателей просил меня принять их чувства уважения и преданности и заверение, что они против моих желаний идти никогда не будут. Такое выступление Пичеты мне доставило большое удовлетворение, хотя я и не особенно доверял его словам, зная отлично подпольную игру, которую часть преподавателей, а с нею и Пичета, вели против директора Ефимова.

На другой день состоялось общее собрание Общества любителей коммерческих знаний под моим председательством. На этом заседании председателем Совета, на место скончавшегося В. Г. Сапожникова, избран был С. М. Долгов, человек достойный во всех отношениях.

Перед самым моим отъездом обратно на фронт, я узнал, что на предстоящем заседании педагогического совета готовится выступление оппозиционно-настроенной группы преподавателей.

Озабоченный этим, я послал В. Н. Пичете следующую телеграмму:

«Покровский бульвар 5. Практическая академия. Преподавателю истории Пичета.

Узнав, что на сегодня назначено заседание педагогического комитета и помня Ваше любезное обращение ко мне при моем последнем посещении академии от имени всех преподавателей, когда Вы мне выразили чувства преданности и готовность работать рука об руку и следовать всем моим желаниям, что меня весьма тронуло, я от души желаю всем дружной работы, проникнутой исключительно делом на пользу академии. Очень надеюсь, что своим отношением преподаватели докажут, что переданные Вами мне их чувства и заверения не останутся одними словами и помогут мне с легким сердцем довести до конца начатое мною, при содействии совета и директора, дело улучшения материального быта преподавательского персонала. Уезжаю сейчас обратно на фронт и шлю всем привет.

Попечитель Джунковский».

К сожалению, депеша моя запоздала и пришла уже после заседания. Я получил от Е. Н. Ефимова следующее письмо:

«г. Москва. 21 ноября 1916 г.

Глубокоуважаемый Владимир Федорович!

Мои предположения о планах противников – сделаться хозяевами академии, как в былое время, вполне оправдались. В конце заседания, в связи с докладом моим о постановлениях общего собрания, сообщенных мною (о прибавке) к сведению с целью исключить прения, выкладки, подсчет средств общества и т. д., Кислицын[335]335
  …Кислицын Николай Георгиевич, в 1916 – преподаватель Московской практической академии коммерческих наук.


[Закрыть] заявил о желательности представителя педагогов в Совете академии, т. к. между советом и педагогами нет связи и общения, во-вторых, восстановить хозяйственный комитет с его прежними функциями – контролировать финансовую сторону академии, и с этой целью – обсуждения и выработки соответствующих положений – я бы разрешил устроить им частное совещание.

Все малейшие попытки разговоров на эту тему в комитете я устранял. Но то смакование образов прошлого, которое проскальзывало в словах Кислицына, вполне определенно говорило за сущность и характер сформировавшихся тенденций. Собрание я разрешил, несмотря на явное противоречие этих домогательств и с уставом, и с прямыми обязанностями педагогов, и с требованиями корректности по отношению к распорядительному органу. Я разрешил, чтобы нарыв выявился не только для меня, но и для Советa, и так как уже решено, что нарыв подлежит вскрытию, то, когда наступит этот момент, иметь уверенность, что укол направлен в нужное место. И здесь я не ошибся.

Когда я сообщил С. М. Долгову об этом пожелании Кислицына, конечно, не его только, то он был возмущен глубоко не только сущностью пожеланий, но и тем, что их выражает Кислицын, выдвинутый Реформатским, производивший впечатление скромного человека. Глубоко отрицательные качества этого человека для меня были совершенно ясны, но ясными для С. М. они становятся только теперь. На реплику С. М. – «Кислицына нельзя терпеть ни одного дня, я не пущу его на порог» – я просил его сохранять прежнее обращение. Кислицын очень хитер, и я боюсь, что он изберет только подполье, как это было до сих пор, а теперь он начинает выходить наружу и будет жаль, если он всецело уйдет в подполье, так как терпеть его в академии, как и Казакова, нельзя.

В связи с сообщением о прибавке сделал заявление и Пичета: так как заявление педагогов вырабатывалось комиссией под его председательством, так как Совет готов был удовлетворить их просьбу о 30 %, но кем-то это было потом изменено (добавка Кислицына), то он просит у меня разрешения устроить частное совещание для определения своего отношения к совершившейся реформе: «Наденут ли они фрак и белые галстуки и будут благодарить Совет, петь ему гимны или оденут черные галстуки и выразят скорби, или пойдут в печать с протестом», – или что-то в этом роде.

И это собрание я разрешил. Не допуская обсуждения в педагогическом комитете, я не имел оснований устранить частное совещание, тем более, что такое устранение не устранит, а наоборот, усилит будирование, во-вторых, такое совещание может внести раскол, так как довольных реформой много, большинство – многие уже получили деньги и в том числе Пичета, угрожавший возможностью отказа. В третьих, я глубоко убежден в целесообразности реформы и с общественной точки зрения и с точки зрения будущего академии: эта реформа делает заманчивой службу в академии и облегчает руководителю выбор педагогических сил. Это хорошо понимают и мои противники – здесь-то и лежит истинный источник их недовольства. Принципиального нет абсолютно ничего в их недовольстве.

Но все эти заявления были сделаны в конце заседания и прошли при пониженном настроении. Им предшествовала напряженная борьба, открытая Пичетой по вопросу, Вы удивитесь, об утверждении журнала предыдущего заседания. Натиск был направлен на постановлении предыдущего заседания об устранении механизации наказаний. Пичета возражал против утверждения журнала, так как отсутствовало голосование баллотировкой этого постановления. Пришлось дебатировать долго и напряженно целый ряд формальных вопросов самого элементарного свойства, которые не возбуждают никаких сомнений и в практике академии. Все время бурно выступал Пичета, поддерживаемый двумя-тремя подголосками. Приходилось несколько раз останавливать Пичету, который чем дальше, тем больше возбуждал неудовольствие со стороны серьезной части педагогического комитета.

По всем формальным вопросам Пичета потерпел поражение. Последний же вопрос: признает ли педагогический комитет состоявшимся постановление об устранении механизации наказаний? – был отвергнут 6-ю против 5 при значительном числе воздержавшихся, отговаривавшихся запамятованием, значительная же часть не могла принимать участие в голосовании, так как не присутствовала на заседании, на котором дебатировался этот вопрос. Моральный смысл этого голосования – один: оно как бы развязывает руки к прежнему порядку постановки у стены, в угол, удаления из класса и т. д. Но фактически возврата к прежнему не может быть, так как в моем распоряжении 60 статья Устава, предписывающая во всем подчиняться директору.

Второй выпад и того же Пичеты заключался в следующем – он требовал внесения в журнал своей фразы: «Чтобы директор, прежде чем делать замечание преподавателям, справлялся бы с конституцией академии». Мотивировал он свое требование сначала желанием, чтобы его пожелание, обращенное ко мне, запечатлелось в истории академии, потом – потом необходимостью защитить свое доброе имя. Так как последнее заявление готово было увлечь опять в сторону слухов, всякого рода инсинуаций и клевет, то я стал на формальную почву и при поддержке огромной части педагогического комитета против одного-двух отказал ему, во-первых, потому, что отдельные фразы и слова заносятся в протокол по заявлению, сопутствующему их произнесению, а не через месяц после такого произнесения, во-вторых, потому, что фраза, не говоря уже о ее точности, имеет смысл лишь в связи со всей речью и с дебатами – восстановить же все это не представляется возможным, с чем и согласились все присутствующие. Но так как он ссылался на необходимость защиты доброго имени, то я предложил ему подать особое мнение с желаемой для него фразой.

Моя твердость дезорганизовала комплот[336]336
  Заговор (франц.).


[Закрыть], и когда дошли до указанных мною домогательств о хозяйственном комитете и т. д., то настроение сильно упало. Еще сильнее дезорганизация чувствовалась на другой день, когда громко раздавались голоса, негодующие на поведение Пичеты и ясно выраженный личный характер его выступления. И сам Пичета не явился на другой день на занятия. Вот почему заседание педагогического комитета я считаю своей победой, внесшей дезорганизацию в ряды противников. Но дезорганизация эта временного характера – настроение массы не может долго держаться в напряжении, негодование уляжется и сменится равнодушием и вновь начнется подпольная работа, которая и завершится к декабрьской конференции новым выступлением…

Препирательства с Пичетой длились два часа, так что на педагогическую работу не осталось ни времени, ни сил, ни настроения. Очевидно, трудно ждать при таких условиях усовершенствования собственно педагогической системы: приходится все силы воли, ума и нервов затрачивать на борьбу и на поддержание порядка в школе, не идя вперед. Это бесконечно грустно, но что же делать?

Задача в том, чтобы довести до весны, когда и произвести соответствующие мероприятия. Противники уверены, и в этом смысле уже слышал в широких педагогических кругах, что весной уйду я.

Этого им бесконечно хотелось бы, и я их понимаю. Вот почему я должен ждать, кроме шумливых выступлений, углубления и обострения приемов итальянской забастовки. Бороться с ними трудно и даже невозможно при отсутствии кадра вполне надежных и доверенных сотрудников. И не поставьте мне в вину возможные дефекты в ходе дела – пока идет не хуже, а пожалуй, лучше, чем прежде, но могут быть и неожиданности.

Ваша телеграмма Пичете, полученная им после конференции – в субботу(19-го), взбудоражила как будто, решили организовать товарищеский чай, на котором, очевидно, телеграмма и будет предметом обсуждения. Как ее истолкуют, какое она произведет действие, трудно сказать. Но это видно будет по делам и поступкам. А между тем, мне думалось бы, что было бы хорошо, если бы они чувствовали поддержку, оказываемую мне и Советом и Вами, ровно настолько, чтобы дело школы и работа в ней шли своим чередом. Мне кажется, что они или не верят этой поддержке, или слишком недооценивают ее. Но это лишь при удобном случае.

Мне стыдно и ужасно грустно, что и знакомство с Вами и первое общее собрание застали меня в подавленном настроении, озабоченным мелочами борьбы, далекой от величественного размаха. Этой борьбой и ее нюансами полно и настоящее письмо. Но эта борьба оказывается необходимой ступенью к положительной работе в Академии, о которой я думал, идя в нее, и необходимость которой Вы чувствовали до меня. Теперь такая работа становится мечтой лучшего будущего. Очевидно – все лучшее не дается даром: его нужно выстрадать.

Глубоко уважающий Вас и горячо преданный Вам

Евгений Ефимов».

После этого письма последовала его депеша от 27 ноября, написанная им после окончательного заседания педагогического совета:

«Большой день окончился победой, необходимость экстренных мер отодвинуты дезорганизацией, буду писать. Ефимов».

Моя депеша Пичете очевидно возымела должное действие, я почувствовал большое удовлетворение.

В ответ на мое письмо С. М. Долгову по поводу его утверждения председателем совета я получил следующее письмо от него от 22 ноября:

«Ваше превосходительство,

глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

С чувством самой искренней признательности и глубокого нравственного удовлетворения я прочитал Ваши официальное и частное письма. При таком добром отношении с Вашей стороны, конечно, легче будет нести то нелегкое, но зато столь лестное для меня бремя, которое уже вполне возложено на меня состоявшимся избранием.

Как человек верующий, я надеюсь, что Бог поможет мне принести родной школе ту пользу, какую я всем сердцем желаю принести ей своей деятельностью, в меру своих сил. Будем думать, что, хотя не без борьбы, но нам удастся направить жизнь академии на правильный и спокойный путь. Для меня лично, а вместе с тем и для всего Совета, я считаю очень полезным вступление в его состав такого умного, энергичного и преданного интересам академии лица, как Н. К. Смирнов.

Что касается Ваших слов по поводу применения 3-го пункта, то я вполне разделяю Вашу мысль о необходимости осторожного его применения, в чем вполне солидарен с нами и Е. Н. Последний, конечно, доложит Вам обстоятельно о том, что говорилось на конференции, о всех обнаружившихся на ней и впоследствии настроениях в педагогической среде. Ваша депеша Пичете получена была, как слышно, с большим опозданием, во всяком случае после конференции, но, по словам Е. Н., оказала, по-видимому, должный эффект. Если выступления отрицательного характера имели место на конференции, то сегодня авторы этих выступлений (Пичета и Кислицын) как будто притихли. Ближайшее будущее покажет, действительно ли это так, и тогда мы увидим, как нам действовать.

Вопрос об удовлетворении Кадужинского я поставил на обсуждение в ближайшем заседании Совета, и почти уверен, что он разрешится в желательном для Вас смысле.

Завтра академия не учится, справляет свой храмовой праздник Александра Невского.

Вчера от смотрителя В. А. Кемпе и фельдшера Минакова я выслушал горячую благодарность совету за крупное увеличение их содержания, но пока так высказались только эти двое, а как относятся к прибавкам некоторые другие – еще неизвестно.

До сих пор желанного циркуляра от министерства еще не поступало.

Очень прочувственное благодарственное письмо я получил еще от П. П. Петрова по поводу решения совета повесить его портрет в товарном кабинете и избрание его в почетные члены Общества любителей коммерческих знаний.

Вот пока все, о чем я имею довести до Вашего сведения. О дальнейшем ходе событий мы вместе с директором будем стараться осведомлять Вас возможно полнее, зная Ваш горячий интерес к академии.

Да хранит Вас Промысл Божий.

Глубокоуважающий и всецело преданный Вам

С. Долгов».

17-го декабря в день праздника академии я послал следующую депешу:

«Директору Императорской Московской практической академии коммерческих наук.

Сегодня в день торжественного акта и праздника академии я невольно переношусь всеми своими мыслями в дорогую мне академию сожалею что уже третий год не могу быть с Вами в этот день от души шлю совету академии, Вам и всему педагогическому персоналу служащим и воспитанникам мой искренний привет и пожелания всем здоровья, сил, бодрости, необходимой в настоящее тяжелое время, переживаемое Россией, когда все должны жить в полнейшем единении друг с другом с одной мечтой принести посильную помощь нашей великой Родине в борьбе с дерзким врагом, а эту пользу можно принести только строго относясь к себе и исполняя лежащий на нем долг. Дай же Бог академии идти твердо по своему пути и своей общей дружной работой внести свою лепту на то, о чем мечтает каждый русский на окончательную полную победу над нашим врагом.

Попечитель Джунковский».

В ответ на нее я получил следующую:

«м. Койданово. Генералу Джунковскому.

Бесконечно сожалею о Вашем отсутствии в день своего праздника академическая семья глубоко благодарит своего дорогого попечителя за привет и поздравления и шлет ему самые горячие пожелания здоровья и сил на радость академии и благо родины.

Председатель совета Долгов,

директор Ефимов».

и затем письмо от С. М. Долгова от 28 декабря:

«Ваше превосходительство,

глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

Наш годичный праздник 17 декабря прошел очень хорошо, о чем Е. Н. Ефимов вероятно, уже доложил Вам.

Все было выполнено по обычной программе. Открыв собрание, я обратился с несколькими словами к ученикам. Поздравив их с праздником, я высказал надежду, что, сознавая необходимость образования, они прилагают и будут прилагать все силы к усвоению преподаваемых им знаний, которые в будущем облегчат им достижение тех несомненных благ для них самих и для родины, которые даются только наукой и просвещением. Поблагодарив родителей и всех собравшихся за их участие в праздновании 106-й годовщины академии, я высказал сожаление об отсутствии на празднике г. попечителя академии, которого святой долг защиты родины лишил возможности лично присутствовать на нем. Но как никогда не забывающий академии, всегда чутко отзывающийся на все выдающиеся моменты ее жизни – говорил я – он и на этот раз, среди тяжелых условий военной обстановки, вспомнил об академии, прислав ей приветствие. Огласив таковое через директора, я предложил послать вам ответное приветствие. То и другое было принято особенно горячо: долго пришлось ждать, пока кончатся аплодисменты, чтобы упомянуть о тяжелых утратах, понесенных академией за текущий год, в лице незабвенного председателя совета В. Г. Сапожникова и бывшего директора академии А. С. Алексеева, а также 6 павших в боях и умерших от ран бывших ее воспитанников.

Затем мною было обращено внимание собравшихся на исполнившееся в этом году 25-летие службы в академии о. протоиерея Диомидова и преподавателя немецкого языка Э. Ф. Мейера[337]337
  …Мейер Эрнст Федорович, в 1916 – статский советник, преподаватель Московской практической академии коммерческих наук.


[Закрыть]. Приветствуя их от имени совета и благодаря за понесенный ими на пользу нашей школы тяжелый и ответственный труд, я просил присоединиться к этому приветствию и всех собравшихся.

Должен прибавить, что мною получено было составленное в очень сердечных и теплых выражениях по адресу академии письмо от Реформатского. Я не счел себя в праве не огласить такого письма, должен сказать, что судя по тому, как горячо было принять это приветствие, симпатии учеников к только что ушедшему директору еще очень сильны, о чем я и сообщил ему в своем ответном письме.

По обычаю, розданы были ученикам наградные книги и, в заключение, пропеты гимны национальных и союзных держав.

4 декабря был устроен учениками старших классов под руководством П. И. Шелкова концерт в пользу недостаточных их товарищей и академического лазарета. Концерт был очень удачный как в отношении исполнителей, так и по своим материальным результатам – отчислилось более 2000 руб.

О событиях в педагогической среде Вам лучше всего доложит Евгений Николаевич. Теперь он чувствует себя много бодрее и увереннее в возможности упорядочить дело с этой стороны. Произнесенная им на акте речь о значении коммерческого образования была очень интересна по содержанию и по форме и вызвала большие похвалы со стороны присутствовавших.

Пользуясь случаем, от души поздравить Вас с праздником и наступающим Новым годом и пожелать Вам от всего сердца полного здоровья и всякого утешения.

Глубокоуважающий и всецело преданный Вам

С. Долгов».

Письмо Е. В. Ефимова:

«г. Москва. 24 декабря 1916 г.

Глубокоуважаемый Владимир Федорович.

Первая половина учебного года закончилась. 17-го декабря состоялся акт и прошел благополучно. Директорская речь меня очень заботила, так как мне приходилось говорить о том времени в жизни академии, участником которого я не был, с другой стороны – говорить перед аудиторией, которой я не знал и часть которой, заведомо для меня, враждебно была настроена. Но и речь прошла благополучно, судя по многим данным: в совете, между прочим, высказано было настойчивое пожелание, чтобы она была напечатана в будущем отчете.

Мне вообще представляется, что директорская речь 17-го декабря должна иметь не столько отчетный, сколько идейный характер, и даже отчетные данные должны бы освещаться не с точки зрения статистической, а с точки зрения задач, поставленных школе временем. Вот почему большую часть своей речи я посвятил истории коммерческого образования в России, указанию о месте в этой истории академии, о значении даты 17-го декабря, которой впервые была признана общественная инициатива, а ей-то и обязано отечественное коммерческое образование своим расцветом, как под влиянием условий русской действительности коммерческая школа сделалась по преимуществу общеобразовательной и специальная задача ее коммерческого образования осталась не выполненной, а между тем эта задача приобретает теперь характер национальной потребности – победа на фронте обязывает коммерческого образование и академии одержать другую победу – над экономической зависимостью, освобождение от которой невозможно без коммерческого образования. В этом отношении моя речь счастливо совпала о Вашей приветственной телеграммой. Считаю своим долгом дать Вам отчет о своей речи, потому что директорская речь, полагаю, очень ответственный момент в жизни академии, затрагивающий ее руководящие органы. А моя мечта, позвольте мне сознаться, – чтобы академия, старейшая в России коммерческая школа, сделалась бы оплодотворяющим идейно началом по отношению к среднему коммерческому образованию нашей родины, и чтобы потому речи директора академии ждали бы не только в академии, но и за ее стенами.

Что касается внутренних отношений, то с момента моего последнего к вам письма от 21-го ноября не произошло ничего выдающегося. Выпады, инсинуации, клевета – все продолжается по-прежнему, но их личный безыдейный характер стал еще очевиднее. Вот почему у меня родилось полное спокойствие и уверенность за будущий исход – приходится бороться лишь с отвращением, вызываемым постоянным соприкосновением с моральной грязью определенной, очень небольшой кучки.

Из событий учебной жизни позвольте отметить последнее постановление педагогического комитета об увольнении трех учеников VII и VIII классов в виду их исключительно небрежного отношения к своим занятиям, оказывавшего деморализующее влияние на классы. Один из них (Беликов) за все полугодие в школе появился чуть ли не один только раз. Мои приглашения родителей оставались без ответа, так что школа здесь по всем данным служила средством уклонения от воинской повинности. Таким же средством была академия и для другого ученика (Давыдова), очень богатого армянина, совершенно определившегося типа золотой молодежи, в котелке разгуливавшего по Кузнецкому мосту, устраивавшего базары, завсегдатая «Летучей мыши», но редко появлявшегося в школе, но без тетрадей, без книг, и, конечно, без сделанных уроков. Третий ученик (Шерер) – швейцарский подданный, не выдержавший передержки и переведенный с обязательством усиленно заниматься, ничего не делал, так что остался не аттестованным по ряду предметов. По отношению ко всем трем была пройдена вся гамма предупреждений, бесед, увещеваний, вызова родителей, впрочем не являвшихся. Четвертый, которому угрожала такая же опасность, вовремя взялся за дело, так что педагогический комитет сохранил его в школе.

Постановления педагогического комитета, как поворот от прежней традиционной дряблости в сторону требовательности, произвел благоприятное впечатление и в среде педагогов, и в совете. К сожалению, последующее поведение некоторых педагогов было крайне двусмысленное, значительно ослабившее принятую меру. Ученики, хорошо понимая справедливость ее, естественно встревожились. Воспитатель (Грунер) вместо того, чтобы поддержать незыблемость решения педагогического комитета поддержал их ложно понятое чувство товарищества и направил их ко мне с просьбой перерешить постановление. В беседе с ними (VIII и два VII-х класса in corpore[338]338
  Все вместе (лат.).


[Закрыть]), длившейся целый час, я констатировал точную их осведомленность, кто и что говорил в педагогическом комитете. А Казаков, голосовавший за увольнение, обещал им свое содействие и к благоприятному пересмотру постановления так же, как и некоторые другие преподаватели. Я отказал в постановке вопроса на новое обсуждение педагогического комитета. Так как постановление об увольнении восходит на рассмотрение совета, то ученики в день акта обратились со своей просьбой к С. М. Долгову и В. В. Усачеву. После акта состоялось частное совещание совета, единогласно примкнувшего к постановлению педагогического комитета. Ненормальность этого инцидента с точки зрения школьного порядка, авторитета органов и их соотношения, глубоко печальна. Беседа моя с учениками имела широкий принципиальный характер и протекала безукоризненно мирно и корректно. Надеюсь, если не будет стимулов извне, инцидент совершенно будет исчерпан.

На днях состоялся высочайший приказ о моем утверждении в должности директора. На второй день Рождества я собираюсь в Петроград, чтобы побывать в Москве, пробуду там до 30-го. Порядок отпусков директора не предусмотрен ни уставом, ни практикой академии. Вот почему я, чтобы не беспокоить Вас, ввиду краткосрочности моего отсутствия из Москвы, ограничился разрешением С. М. Долгова.

Вчера я навещал А. А. Княжевича. Над этой милой семьей нависла тяжелая туча. А. А. уже шесть недель в постели с очень высокой температурой – очевидно, туберкулезный процесс развивается очень быстро, и это как раз тогда, когда наступает момент проводов Димы в Пажеский корпус. Отпечаток большого горя лежит на всем и, в особенности, на лице Лидии Павловны.

Позвольте мне поздравить Вас с наступающим праздником и пожелать Вам всякого благополучия.

Глубоко уважающий Вас и искренно преданный Вам

Евгений Ефимов».

В конце декабря я был тронут полученной депешей директора:

«Воспитанники Академии заготовили рождественские подарки воинам и просят препроводить их Вашему Превосходительству соблаговолите дать указания. Ефимов».

Дав соответствующие указания, куда направить подарки, я депешей поблагодарил учеников. Когда же подарки пришли, то раздав их, я отправил следующую депешу на имя директора:

«Сегодня роздал стрелкам вверенной мне дивизии подарки, полученные мною от академии. Не нахожу слов благодарить Вас и всех участвовавших в сборе подарков и учеников академии от себя и моих сибирских стрелков за дорогое оказанное ими внимание. Чудные подарки доставили стрелкам огромную радость, придали им еще больше бодрости, – для меня же раздача подарков от воспитанников родной академии был днем праздника.

Попечитель Джунковский».

Вслед затем я получил письмо от директора:

«г. Москва. 8 января 1917 г.

Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

Позвольте принести Вам поздравление с Новым Годом и искренно пожелать Вам всякого благополучия. Я был очень огорчен, узнав, что Ваш приезд в Москву и Петроград совпал с моим отъездом из этих городов, и я потерял таким образом возможность повидаться с Вами. Своей поездкой в Петроград я в общем доволен. Пробыл там три дня и все их провел в министерстве. Приняли меня как будто радушно, всех, кого нужно, повидал и намеченные вопросы выяснил. Прежде всего побывал у Лагорио – очень любезный человек, но интересующийся школой, по моему впечатлению, больше по должности.

По существу. Отношение его к академии я бы назвал иронически-почтительным: почтительность всецело относится к Вам, как ее попечителю; мягкая же ирония – к порядкам школы. С них он и начал свое слово. Я не посвящал его в status quo и ограничивался лишь самыми общими положениями и штрихами. Но чувствовалось его большая осведомленность и даже фактического свойства.

Со своей стороны, я больше старался держаться в плоскости задач и принципов коммерческого и профессионального образования вообще. При прощании он просил меня рассчитывать на поддержку учебного отдела, хотя в беседе я не дал ему достаточного материала для суждения о своих конкретных планах.

Иной характер имел визит к начальнику отделения Михайлову[339]339
  …начальнику отделения Михайлову – Михайлов Михаил Петрович, в 1916 – действительный статский советник, начальник отделения министерства торговли и промышленности.


[Закрыть]. Это желчный, обиженный чиновник, в день моего посещения страдавший к тому же ишиасом. Но очень интересный человек. Это он вместе с Витте начал насаждать в России коммерческое образование, так что история последнего не только прошла на его глазах, но он был ее активным участником.

Встретил он меня сухо вопросом – по какому делу я явился в министерство. Но мало-помалу беседа приняла оживленный, принципиальный характер на тему о кризисе, переживаемом коммерческим образованием, и его перспективах и путях его реформирования. Михайлов оживился и с увлечением поддерживал разговор. Визит мой к нему длился 3½ часа. С ним-то я подробно выяснил и вопросы, меня интересовавшие.

Первый вопрос о технике назначения и увольнения преподавателей. Я хорошо представлял ее себе по законоположениям и уставу академии, но мне хотелось узнать, как она отражается в министерских канцеляриях, и какова возможная роль министерства в деле обновления педагогического персонала. Михайлов отнесся очень сочувственно к этой задаче и потому очень охотно делился своими соображениями и практикой. Назначение и увольнение преподавателей (штатных) совершается журнальным постановлением совета академии, утверждаемым попечителем. Прибегать к 3-му пункту нет никакой надобности, за исключением специфических случаев. Права попечителя, таким образом, в этом отношении равны правам главноуправляющего и министра, и его компетенция распространяется на все классы должностей. Отсюда жалобы на соответствующее постановление совета, утвержденное попечителем, возможны лишь в Сенат и то с формальной стороны.

Впрочем, Михайлов оговорился, что они принимают жалобы даже на своего министра, в отношении же академии министерство может просить только о сообщении мотивов постановления совета, но оно не властно над ним, если оно состоялось в порядке, предусмотренном уставом академии.

Он привел курьезный случай увольнения преподавателя по прошению, хотя им не было подано такового. На жалобу в Сенат учебный отдел ответил, что прошение было словесное, но если жалобщик предпочитает быть уволенным без прошения, то со стороны учебного отдела «не встретится препятствий». Выслужившие пенсии могут быть отчислены за выслугой лет. Наконец, возможно причисление к министерству путем сношений попечителя с управляющим учебным отделом. Но увольнению желательно, как я и имел в виду, чтобы предшествовало предложение о подаче прошения об отставке.

Второй вопрос – отношение министерства к предположенному изменению в преподавании немецкого языка. Министерство, как я заключил из беседы с Михайловым, утвердит как факультативность, так и сокращение числа часов. Но лично он склоняется к последнему – в этом отношении он высказал как раз те соображения и положения, какие были приведены на общем собрании Общества любителей коммерческих знаний.

Третий вопрос – о капитале имени Зосимы (на преподавание ново-греческого языка), возбужденный мною в заседании совета академии. Михайлов рекомендовал, в виду отсутствия положения о капитале Зосимы, составить такое положение, а они его утвердят, и внести в него пункт о расходовании сумм, остающихся за покрытием расходов по преподаванию новогреч. яз.

Наконец, четвертый существенный вопрос – прибавке персоналу академии по закону 22 октября 1916 г. По этому вопросу, по указанию Михайлова я беседовал с Фехнером, которому поручено ведение этого дела. От него я узнал, что общее направление работы комиссии (Кузьминского, по газетам получившего 2-x месячный отпуск) – возможное сокращение выдач. И первый акт комиссии – сокращение просимого аванса на 300 000. Распределять аванс (300 000) будет не учебный отдел, а комиссия Кузьминского. В виду этого Фехнер выразил большое сомнение, получит ли академия ассигновку, как богатое учебное заведение. Фехнер имел в виду поставить академию и некоторые аналогичные учебные заведения на обсуждение комиссии в первую очередь руководствуясь соображением «если пройдут такие киты, то за другие школы беспокоиться нечего». Мои доводы не произвели на него впечатления, и чувствовалось, что его положение в комиссии Кузьминского не авторитетно.

В виду этого я и позволил себе просить Вас о содействии. Но к сожалению, как узнал потом, и моя телеграмма разошлась с Вами. Я переждал с нею дня два, рассчитывая, что Вы на пути к месту своего служения, между тем, оказалось, что в это время Вы были в Петрограде».

Беспокоюсь, доходят ли до Вас мои письма? Позвольте засвидетельствовать Вам свое глубокое уважение и искреннюю преданность.

P. S. Сегодня неожиданно умер преподаватель немецкого яз. А. Ф. Грунер.

Мои два письма к Е. Н. Ефимову: