Текст книги "Издалека долго. Том I"

На главной, Крестовой улице Рыбинска царили оживление и непокой. Извозчики, словно ошпаренные, развозили клиентов по ресторанам, трактирам, домам и заведениям разного рода, расходились на ночёвку уставшие крючники и другие речные грузчики, некоторые горожане выходили на вечерний моцион, освежающий тело и душу перед сном. Невдалеке слышались затухающие удары молотков и запах свежеструганной древесины. Через четыре квартала плотники заканчивали возведение какого-то нового Электро-Театра «Иллюзiонъ».

– Что тут строится? – поинтересовался он у рабочих, собирающих инструмент. Серафим с удовольствием поглощал воздух, насыщенный сосновым смолянистым эфиром. Свежая древесная пыль витала по окрестности, кружа головы и напоминая о весне.

– А шут его знает, какой-то зал и представление на стене, – ответили ему.

Серафим непонимающе поглазел (Ему нравилось работать с деревом: «Наверняка в прошлой жизни я был плотником») и двинул к Волжской набережной, к которой во всех прибрежных городах дороги плавно или круто спадают к реке. На другой стороне улицы на него внимательно смотрели и улыбались, негромко переговариваясь, две прехорошенькие барышни. Тогда Серый исполнил любимый его и Бориса приём – встал на руки и, согнув ноги в коленях, пошёл на руках вниз к Волге. Из нагрудного кармана вывалился припасённый заранее николаевский рубль, который со звоном покатился впереди парня. Девушки бросились догонять монету, а Серафим продолжал номер, разворачиваясь вокруг вертикальной оси и сходя по ступенькам тротуара. Девчонкам ничего не оставалось, как идти рядом и комментировать путь. Так друзья придумали способ безошибочного знакомства. Молодой человек ловко обернулся на ноги и представился «мадемуазелям»:

– Серафим, знаменитый гимнаст приезжего итальянского цирка Труцци. Всего на неделю в ваши чудесные края! – сходу соврал новоявленный акробат.

– Мы сёстры Масленниковы, живём здесь недалеко, у Спаса Нерукотворного. Я – Каролина, можно, Каро, а она – Ангелина.

– Монашенки что ли? – брякнул Серый.

– Они в чёрное одеваются, а мы в светское.

– То-то смотрю вы похожи, – сказал восстанавливающий спокойное дыхание Серафим, – Ангелина – это Гелка?

– Да, – коротко ответила вторая девушка, исподлобья поглядывая на красивого парня и явно смущаясь. Она на год была младше Каро. Обе светленькие, с выцветшими за лето волосами и бровями и чистой загорелой кожей. Серый купил девчонкам мороженое, лихорадочно придумывая, что с ними делать.

– Давайте я вас покатаю на лодке, – неожиданно для всех предложил он.

– Ура! – закричали барышни, готовые следовать за красивым мальчиком и ожидая приключения.

Они втроём вышли на берег.

Волга затихала на ночь. Редкие кораблики чапали к одним им известным пристаням, и на них светились газовые фонарики, которые в свою очередь отражались в воде подпрыгивающими на волнах световыми дорожками. Дневной ветерок утих. Волга чуть плескалась на белом мелком песке. Серый быстро нашёл лодку и вёсла, вскрыл нехитрый замок, спустил судно на воду, скинув полотняные туфли на борт, и на руках по одной перенёс девушек к кормовым скамеечкам, потом лихо перескочил в лодку и ударил вёслами по воде. «Интересно, когда берёшь девушку на руки – у них у каждой надолго задерживается дыхание?», – промелькнуло у Серафима.

Он славировал между цепей и многочисленных нагромождений мостков и баржей, стянутых рядами, и выплыл на стремнину. Девчонки ахали от увиденного:

– Ой, смотри, мельница!

– Петровское на другой стороне, беседка Михалковых!

– Крестовоздвиженская колокольня!

– А биржа и Преображенский собор какие огромные, прямо нависают над рекой.

– Рыба плещется, крупная гоняется за мелюзгой, – заметил сушивший вёсла Серафим. Девицы были в восторге, но лодку сносило по течению, и он развернулся обратно к суше тем более, что быстро темнело, а Луна где-то запропастилась.

До берега оставалось совсем ничего, когда Серый как бы ненароком зацепился за якорную цепь баржи. Лодку резко качнуло, накренило, и троица вывалилась за борт. По пояс в воде хохочущий кавалер подхватил за талии визжащих девиц и выбрался на мостки.

– Смотри-ка, какую белорыбицу выцепил! Не многовато двух, рыбак! Лодку забыл! – кричали громко сидельцы у берегового костра, от которого несло смешанным запахом ухи и водки.

На мостках Серафим опять обнял мокрых девчонок с двух сторон и взлетел по ступенькам на крутой берег Волги, где, поймав извозчика, уселся меж сестёр, прижал их к себе, и они мигом домчались до Карякинского сада с белеющей в ночи церковью Спаса.

Девушки жили в двухэтажном доме на первом этаже с родителями, которые нынче находились на излечении в Германии. Маму мучили мигрени, а папа изучал немецкий и философию, чем несказанно умилял берлинскую учёную братию. Каролина нашла для Серафима новый халат, а сама с сестрой улизнула в спальню приводить себя в порядок. Серый, не спрашивая, разжёг камин и переоблачился в бардового цвета махровое одеяние, а свои штаны и рубаху выжал в раковину, повесив мокрое бельё на кухонные верёвки.

– О, я смотрю ты полностью освоился, – воскликнула появившаяся словно из ниоткуда Каро. Она натянула верёвку над камином и перевесила мокрые шмотки Серафима. – Давай выпьем вина для согрева. Сейчас Гелка найдёт бокалы, и мы переместимся в гостиную. Серафим понял, что приключение продолжается.

– Одной бутылки на троих, наверное, будет мало, – предположил, прищурив глаз, удачливый любовник.

– Не хватит, есть ещё, но оно крымское, забористое, свежего урожая, —

хитро пропела старшая сестрица, подмигнув младшей. Ангелина протёрла стекло и присоединилась к воркующей уже у огня парочке. Благоухающий аромат вина разлился по бокалам, и в воздухе заиграла полифоническая мелодия любви на троих. Одежда парила под очаровательную музыку, и девушки постепенно разоблачились. Ночь молодёжь не спала, даря друг другу незабываемые впечатления и ласки, а с рассветом Серафим, поцеловав на прощание «королевну» и «ангелочка», как он накануне прозвал сестрёнок, качающийся от волнительного обессиливания, вернулся на свой любимый чердак отдохнуть от внезапной «ночной смены».

– Где тебя носит? – спросила днём озабоченная стиркой мама, – Твой друг Борис вернулся. Помоги мне отнести бельё на речку и беги встречай. Серафим легко взял тяжеленные корзины и засеменил по ступенькам обрыва к мосткам для полоскания. Мать, спускаясь следом, любовалась силой взрослеющего сына.

– И в кого ты такой уродился! – довольно говорила она, вспоминая мужа в молодости.

Друзья встретились только следующим утром, потому что мужчин Щаплеевских днём известили о прибытии их каравана, и они, не отобедав, умчались на пристань «Щапа и К*», владельцем которой являлся Василий Степанович и куда Глеб пришвартовывал нагруженные баржи с рожью и пшеницей. Металлические изделия и самовары выгружались на Стрелке, ближе к промтоварному магазину, принадлежащему семье. Бор находился близко к дому, но нужно было принять и оприходовать товары по накладным, а наиболее ценные доставить в подвальный склад. Серый не стал дёргать друга и отправился к давешним девушкам в гости «пить чай», как он проафишировал маме с сестрицей. По пути он прикупил поповского мармелада, горячих бубликов с маком при пекарне Казанской церкви и скоро стучал металлическим наддверным кольцом к Масленниковым. Девчонки, увидев парня в окно, бросились наперегонки встречать его.

– Тише вы! Что соседи скажут? – гундел он на повисших у него на шее полоумных девчат.

– Ничего не бойся. Дом наш, а слуги с родителями. Мы предоставлены сами себе и делать необходимое по дому обучены.

– Круто. Где же учитесь?

– В женской Мариинской, а ты?

– Я, соответственно, в мужской гимназии на Крестовой, но лучше нам там не встречаться.

– Больно надо, город большой – места всем хватит, – заявила Каро, доставая вино и штопор.

– Я так понимаю, чай-то нам пить… не придётся… сегодня, – Серый послушно откупорил зелёный сосуд с игристой жидкостью и выдал чистый экспромт, – Наша цель – не чашки «гжель»!

– Горячий самовар в гостиной, на всякий случай, – бросила мимоходом Каролина, неся три длинных фужера за ножки и манерно рекомендуясь округлыми формами.

Камин мягко согревал спальню и негромко звучал граммофон. Девушки в дурманящих мозг халатиках уселись по-турецки у огня, а свечки поместили на изразцовую полку камина таким образом, что языки пламени плясали на расписном в античном стиле потолке и верху стен. Увидев стройные девичьи ножки, Серафим забыл о друге Борисе, о великом Толстом Л. Н. и исканиях его главных героев, о гениальном Наполеоне Бонапарте и о других мировых знаменитостях…

Девушки угомонились далеко за полночь, и, пользуясь темнотой, Серый улизнул восвояси. Домашние не слыхали, что он вернулся и лёг спать, а рано утром его разбудил Бор.

– Хорош дрыхнуть! Сматываемся, пока народ спит, и меня снова не припахали. Как ты, чертяга?

– Вот с такого вопроса и надо было начинать, как это делают приличные люди, – улыбался Серый, – Здорово, силач! Сейчас, я быстро. – Он ополоснул лицо и шею, растёрся полотенцем, и они спустились к Черемхе, в укромное убежище, известное только им двоим.

– Видел, как сеструха моя вымахала? – начал Бор.

– Да-а, красавица… Ну, рассказывай, как сплавал?

– На судах не плавают, а ходят, – заметил приятель, словно что-то припоминая. – Прикинь, всю дорогу играли в карты и пили пиво. Я на обратном пути послал команду к чертям и читал книгу по навигации, у капитана буксира позаимствовал… Волга, конечно, бесподобна: крутые берега, церквушки почти в каждом селении, прибрежные монастыри, несущие, как и река, тихое упокоение, торговые городки задиристые, но мы шли почти безостановочно.

В Нижнем на высоком холме огромный кремль, стены в три сажени, город заложен аж в 1221 году, холмистый, крикливый. Ярмарку нижегородскую за день не осмотреть. Она раскинулась у самого устья Оки. Я тебе нож складной привёз в подарок, потом принесу. В три дня я все дела обтяпал и ударился в загул от нечего делать, подрался, пошалил маленько. В ресторации подцепил двух барышень весёлых, едем на извозчике, смотрю спьяну, два мужика на постаменте застыли – один другого ударить хочет с размаху. Ну я остановил коляску, вышел и говорю: «Бей уже что ли», а тот словно окаменел. Девки хохочут. Зато городовой оказался подвижным и давай мне угрожать. Так я врезал ему по жирной харе, аж фуражка, как наш рубль, покатилась к речке… Еле откупился от него потом, сволочуги. Мужики те, с виду сталевары, оказались памятником знаменитым Минину и Пожарскому. Такой же, оказывается, на Красной площади в Москве стоит. Девки, жалко, уехали, но я других нашёл. Вот и все приключения, братан, вкратце. А ты что здесь, скучал?

– Скучал… – усмехнулся Серый, выдержав паузу, и поведал другу о несчастиях и любовных приключениях.

– Хорошенькое дело, целый гарем окучил. Силён ты, паря.

Друзья проболтали целый день, переместившись на мыс, где развели костёр и сварили ушицу из украденной щуки, застрявшей в старой «морде». Серый поделился новостями города: на Ярмарочной площади в цирке новая труппа из Италии с бассейном и смертельными прыжками – надо сходить, скоро откроется новый театр на Крестовой – четыре квартала отсюда, начали проводить телефонную связь в городе, тянут «жилы» по телеграфным столбам, вышла новая газета «Биржевые новости» – купцы её за правдивые репортажи о ценах на зерно ругают по чём зря.

– Да-а. Здесь нельзя без присмотра. На месяц стоило уехать, и столько изменений, – подытожил Борис, мечтательно глядя на восточный горизонт. – Вряд ли отец позволит мне уйти в море, да и хорошо мне на Волге.

– Что передумал… в капитаны?

– Нет ещё, но передумываю, а учиться придётся, так что в Питер поедем вместе, – заверил Бор. Они решили перед учёбой в гимназии последний раз навестить июльских девчонок, а потом готовиться к учебному году.

Понимая тягу сына к знаниям, Щаплеевский старший не стал привлекать его к разгрузке-перегрузке барж, но взял обещание «учиться крепко»… Друзья просмолили рязанку спозаранку и отправились искать Лизетту с Маргаритой. Август выдался особенно жарким, с грозами и проливными дождями. Парило, когда они появились перед окнами подружек. Не прошло и часа, как обе красотки в изысканных нарядах выскользнули из парадной, и две молодые парочки направились в центр города. Девушкам понравилась идея заволжского пикника, и, купив шампанское и холодных закусок с фруктами, компания отчалила к устью Шексны, куда шли сейчас караваны судов. Чтобы против течения не напрягаться, парни прицепились к замыкающей барже «зайцем». Учёба в гимназиях Рыбинска начиналась с 15 августа и длилась до середины июня следующего года, когда город наводнялся рабочим людом и приезжими. Хотелось оторваться перед бесконечными занятиями и полицейскими запретами (учащиеся гимназии должны были ходить в форме, застёгнутыми на все пуговицы, носить ученические билеты, вести себя пристойно и не гулять позже десяти часов вечера). У весёлых девчонок надвигался выпускной класс, после чего начиналась самостоятельная взрослая жизнь, поэтому не терпелось почудить напоследок.

Они отплыли миль за семь и расположились между пятиверстовыми харчевнями, выбрав впадающий в Шексну прозрачный ручей, куда они затащили лодку, устроив под ней лежачие места на случай дождя, вполне вероятного. Перед красивыми девушками парни время от времени «рисуются» – начинают рассуждать о войне, о революции, о политике. Газеты громко кричали о причинах поражения от японцев, и, естественно, ребята переживали за Россию. Пресса описывала героизм моряков крейсера «Варяг» и защитников Порт-Артура, но отмечала, что войну мы бездарно проиграли и на суше, и на море. Парням было обидно и непонятно, каким образом погибли две Тихоокеанские эскадры, а также почему при нашем численном превосходстве мы оставили Манчьжурию – обвиняли в предательстве и бездарности командование, а самодержец почему-то слишком всё время «пыжится». Девочки улыбались и поддакивали ораторам, задавая провокационные вопросы и подсмеиваясь над горячностью двух «великих полководцев». Ребята связывали неудачи на Дальнем Востоке с нынешними беспорядками в стране: январские события в столице, в которых войска расстреляли мирную демонстрацию народа, баррикады и вооружённое сопротивление рабочих в Москве, стачки железнодорожников, роспуск Государственной Думы. В Рыбинске шествие гимназистов и рабочих местная власть разогнала с помощью подговоренных волжских грузчиков – никого не убили, но ранили и покалечили более ста человек. Как обычно, нашлись знакомые из пострадавших… Закрапал дождик, и молодёжь весело забралась под лодку. Серафим, надо признаться, находился в смешанных чувствах: с одной стороны Александра, Ева и сестрички, с другой – Бор и прежние подруги. От калейдоскопа событий кружилась голова, и, в итоге, он решил, будь что будет. Риту одолевали другие проблемы, поэтому некоторое охлаждение со стороны возлюбленного казались ей логичными, ведь ей надо было уезжать на целый год, а там кто его знает, что произойдёт… Когда выглянуло солнце, они вдвоём отошли за поворот реки и искупались, наслаждаясь вольностью, прохладой и чистотой воды. Вечером у костра Марго расчувствовалась до слёз, догадываясь, что это их последние счастливые юные деньки.

– Я смотрю, ты загрустила совсем, пойдём к ребятам – надо выпить вина и ни о чём плохом не думать, – предложил Серафим. Они молча облачились и вернулись к покинутому лагерю. Лиз и Борис куда-то ушли или спрятались, тогда Серый откупорил шампанское, крикнул Бора и налил вина в походные кружки. Они чокнулись и выпили. Вдруг из-за кустиков вынырнули взъерошенные товарищи.

– Ты смотри, Лизет, эта парочка уже пьёт, не ждёт ни друзей, ни уходящее лето, – затараторил Бор.

– За вас, друзья! – выпалил Серый и, поцеловав, улыбающуюся Марго, снова выпил, но тут же, не закусывая, налил трезвой парочке.

– Гуляй, девчонки, болей печёнка! – крикнул Бор и опрокинул содержимое внутрь. Помаленьку молодежь разогрелась, запели песни, частушки, потом отправились в лес за грибами и сварили к вечеру грибной суп с куском баранины. Вкуснотища! Бор не давал грустить и кликнул всех купаться в ночной реке… Проснулись рано, так как костёр потух, и ночью похолодало. Пацаны пошли ловить рыбу на уху, а девушки навели порядок и, разведя огонь, заранее подвесили котелок с родниковой водой. На донку попался судак, с которого сварилась славная ушица… Возвращаться было неохота, но необходимо, и в обед пары расстались… Серафим и Маргарита – навсегда.

Серый облегчённо вздохнул, когда распрощался с Ритой. Он понимал, что перспективы отношений нет, кроме того, он не был развратным человеком, лишь человеком с не оформившимися ценностями и мировоззрением. Девушки вдохновляли его. К нему часто приходили дивные поэтические строки, которые парень гнал от себя, не позволяя отдаваться грёзам и ментальным вызовам. Более широкие и глубокие мысли довлели над ним, преследуя и направляя в ближайшее будущее. Он был, как летняя Волга, впитывающая в себя каждый ручеёк и речку, неполноводная пока, но текущая своим неумолимым маршрутом, со своей судьбой. То же можно было сказать о Борисе, который, когда надо, мог быть серьёзным и вдумчивым. Они не метили в гении, но ставили перед собой достойные цели, постигая разные грани открывающейся жизни, такой притягательной и зовущей. Им хотелось испытать себя везде, попробовать всё на зубок, пощупать этот материальный и духовный мир собственными руками, догадаться до истины без подсказок и советов. Почему-то они сильно торопились, и нельзя было объяснить, почему. Может, от того, что в них накапливался огромный потенциал разных сил – люди чувствовали и внутренне восхищались ими, особенно, девушки.

Ребята перешли в шестой класс. После каникул черепной коробке будто не хватало наполненности. Она не просила – требовала загрузки. Юноши просиживали за уроками целыми вечерами, помогая друг другу. Серафим дополнительно изучал французский язык, умиляя ошибками искушённую Еву. Ей нравилось, как он сосредоточенно учился, как выписывал слова, словно рисовал, особенно, любовалась буквами «к» и «б». Он не замечал никого вокруг, когда концентрировался на насущной задаче или упражнении. Её так и подмывало возмутиться: «А я? Посмотри на меня!» Он обращался к ней, и Ева тонула в его голубых глазах, глупея и теряя нить вопроса. Тогда Серафим говорил фразу: «Сочиняшка пела пташкой», и девушка тоже улыбалась и приходила в норму. Постепенно холодало, осень наполнялась красками и дирижировала цветом, начинались дожди и появлялась непременная грусть в стихах:

 
Потухли краски октября,
Без солнца полиняли,
Одежды люди поменяли,
Надев плащи не зря.
 
 
Песок и слякотная грязь,
На входе коврик плачет,
А капли по карнизу скачут,
Чему-то веселясь.
 
 
В новинку голубая высь,
Дожди дождей сменяют,
Пусть на себя октябрь пеняет,
Что люди разбрелись.
 
 
Октябрь ветрами одарит,
И потускнела осень,
А лист, поникший, скоро сбросит,
Когда – не говорит.
 

В начале ноября пошли первые снега. Белые хлопья кружили, совершая броуновское движение, таяли, а днём позже тучи хмурились сильнее, и белая масса снежинок брала в плен поверхность земли и города. Волга обретала стальной лоск, прогоняла баржи, дебаркадеры и кораблики в гавань Черемхи, степенно леденея по берегам и отмелям. Жизнь в городе замирала, ярко вспыхивая по выходным в цирке и театрах. Серафим и Борис прилежно и систематически занимались программными предметами, сильно не отвлекаясь на внешние факторы. Приближались Рождественские каникулы и их Дни рождения. Они оказались «декабристами» с разницей в один день, отчего празднование имело заметную длительность. По современным представлениям астрологии они были Стрельцами. Василий Степанович перевёз жену с малышнёй зимовать в Рыбинск. Большая семья объединилась, соскучившись по родным людям, и теперь в доме стоял шум и гвалт. На общий праздник Щаплеевские пригласили всех Ершовых. Выдались морозные, но душевные деньки.

Серафим не любил копаться в прошлом, лишь в свой День рождения волей-неволей подводил итог прожитого. Вечером в гости заглянула Муза:

 
Дорога сплошь занесена,
Но ненадолго – тает сразу,
И грязь, и слякоть, как заразу,
Заносим в дом, ну чья вина?
 
 
А мокрая кружится твердь,
Зима от Северов пахнула.
Так хочется прогреться впредь
И лечь уже под ночи дуло.
 
 
Задуло – кружева в загон,
Дорога забелела снова,
Душа в печали нездорова —
Причинно-следственный закон.
 

Он никому не показывал стихи, записывая их втайне и пряча тетрадь на чердаке под перекрытиями. Как-то стихи выпали с балки от резкого порыва ветра, и любопытная Иришка, часто вывешивающая там бельё, прочла записи брата. В праздники она сблизилась с Евой и по наивности, и чтобы произвести впечатление рассказала старшей подружке, как Серафим развлекался летом, какие у него приключились романы, тем паче, что она случайно услышала часть разговора брата и Бориса по его приезде из Нижнего Новгорода – у неё рядом с секретным местом парней оказалось своё укромное местечко. Ирина была незаметной тихой девочкой, у неё не было близких подружек, а тут красавица Ева. Девичьи тайны – особая тонкая история…

В Рождество веселились, дарили подарки и катались с крутых речных берегов, заливали водой спуски, и с криками, с визгами неслись под гору, краснея от мороза и излишка тёплых вещей. В санях Серафим впервые поцеловал в смачную щёчку разгорячённую Еву, но она сделала вид, будто не заметила. Сама же счастлива была по уши, а самым довольным выглядел Бор, катавший Марту, признанную красотку из соседнего дома, дочку немца-аптекаря. Она оказалась желанной и желающей, кто бы мог подумать! Их зимний роман получился плодотворным – девушка, как ни скрывала, оказалась в интересном положении, правда, выяснилось это в конце мая, а пока колючие морозы сковали русские водоёмы, на которых люди катались на коньках, спокойно перемещались, нарезали лёд для летних ледников и подвалов, ловили в прорубях задыхающуюся от недостатка кислорода рыбу. Широкие речные дороги издревле использовались для быстрых перемещений войск. Так нас, к слову, когда-то быстро завоевали монголы.

Снега на Руси всегда хватало. Мороз непременно бодрит и заставляет двигаться.

Холодно-белая улица, газовый скрипучий фонарь под окном, стёкла в узорах, ворожба и гадание, сани с лихими кучерами, меховые шубы, горячие печи и камины – навсегда волшебная сказка Руси…

Каникулы и зима промчались, словно быстрые санки с горы. Наступила весна, с которой девушки расцветают одновременно.

Ева действительно ещё похорошела, часто мечтательно сидела с отсутствующим взором или лихорадочно записывала нисходящие с седьмого неба поэтические посылы. Она много читала и знала наизусть огромное число стихотворений Пушкина и Лермонтова, которых обожала. Стихи её непременно принимали классическую форму и как бы округлялись, наполняясь смыслом. По крайней мере, ей так казалось.

 
Июньское тепло пришло в апрель,
Щебечут птицы, серьги на ветвях,
И низко пролетел недельный шмель,
Невесту ищет в серых тополях.
 
 
И разом насекомые взвились,
А птицы налету жуков ловили,
«Сезон открылся!», – объявила Высь,
Пред Пасхой вдруг постановила.
 
 
В весеннем небе поэтичный штиль,
Природа млела, а жара плыла,
Клубилась по дорогам знойным пыль,
Реальность расступилась, не была.
 
 
Мы сняли шубы: платья – на показ,
От красоты земной играют токи,
Весна с меня не сводит глаз —
Не будьте же ко мне жестоки!
 

На что Серафим многозначительно говорил:

 
Всё про любовь пою.
Какие наши годы!
 

А «вредный» брат вторил:

 
Весна, апрель —
Пищит мамзель…
 

– Спелись Гаврики, – парировала непризнанная поэтесса и гордо удалялась в соседнюю комнату, где либо по-детски дулась, либо всё-таки «перетряхивала нетленное творение», тем боле, что в последнем стихотворении ритмы «прыгали».

Нагрянула Масленичная неделя: яркое мартовское солнце, ослепительный белый снег, вкусные талые сосульки и сдоба, разносимая коробейниками, чайники со сбитнем, водка, икра, балаганы и обледенелые столбы с призами. Друзья с сёстрами катались на русской тройке, качались на качелях и объедались тонкими блинчиками с икрой, вареньем, мёдом, рыбой и другой начинкой. Гуляния захватывали огромное пространство на льду Волги перед монументальным зданием строящейся хлебной биржи. Люблю русские праздники – они бесшабашные и вкусные в противовес Великому посту, строгому и болезненному, противоестественному разгулу просыпающейся природы.

Народ ожидал ледохода со дня на день, и вот грянуло. Грохот прокатился вдоль всего пространства реки, люди высыпали на берега с обеих сторон, молились и восхищённо любовались, как многотонные льдины, забираясь на себе подобные, ползут по Волге, сметая все преграды, снося и ломая в щепу застрявшие с осени баржи, корабли и выстроенные перед ними ледорезы. Давление воды и льда гипнотизирующие. Лёд трещит, поднимается вертикальными глыбами, переворачивается и падает с брызгами и шумом, а потом со стремнины льдины плывут огромными массами, приоткрывается водное тело реки, скидывающее зимний панцирь. Лёд более и более уходит вниз по течению, захватывая всю ширину растущей Волги, наполняемой бурно-таящей водой. Одним днём теоретически можно, перепрыгивая со льдины на льдину, перебраться на другой берег, но дураков нет, и льды плывут в красивом соединении или обособленности. Смотришь наутро – река чиста, переливается сталью, гонимая северо-западным холодным резким ветром, а к берегам прибивает колыхающуюся на волнах ледяную шугу, и обязательно ветер пронизывает до самых костей…

Серафим шёл в воскресенье из библиотеки по набережной Волги, когда за дом от своего услышал «Лунную сонату» Людвига Бетховена. Звуки доносились из приоткрытого балкона на втором этаже молчаливого особняка, недавно отстроенного и заселённого. Кто-то играл на пианино. В освещённом окне справа Серый увидел профиль Раушенбаха Ильи Моисеевича, одного из богатейших купцов Рыбинска. По делам хозяин нового дома захаживал к Щаплеевским, и парню был знаком… Музыка продолжалась и будто бы рассекала серый воздух разноцветными интонациями. И тут Серафиму пришло стихотворение:

 
Раушенбах читал письмо,
По вензелями скакали строчки,
Его он ждал давным-давно,
И вот – тиснёные листочки.
 
 
Тонка бумага, тонок слог,
Но дозволение по праву —
Уже ль он выстроит чертог
Там, где мечтал, во Божью славу!
 
 
Немного каменных домов
На волжском берегу высоком,
Ещё один воспеть готов
Архитектурой, не намёком
 
 
Теперь жене всё рассказать,
Она – красавица и дива,
И он всем сможет показать
Её и ум её красивый…
 
 
Раушенбах отставил стул
И тронул колокольчик в банте…
От Волги тёплый ветер дул,
Родной и несколько пикантный.
 

В подъезде на пролёте лестничной площадки он торопился записать строки, где его подкараулила Ева.

– Что это вы там записываете в полутьме, уважаемый учёный сосед? – весело спросила она. – Разрешите-ка взглянуть!

Серый сначала смутился, но взыграло авторское честолюбие, и он озвучил свалившееся откровение.

– Глядите-ка, – помедлив, заявила Ева, – для начинающего сказителя вполне сносно, фантазией не обделён. Он секундочку внимательно смотрел на неё и вдруг прижал к себе, наклонился и поцеловал прямо в губы. Девушка не отстранилась, а словно остановилась на огромном скаку, затаив волнительное дыхание.

– Что же мы будем делать? – спросила она куда-то в пустоту дома,

когда они нацеловались вдосталь.

– Жить, – просто ответил он.

– Что, вместе? – улыбнулась Ева.

– Да, но не сразу, глупышка. Ты закончишь гимназию. Я – кадетский корпус, стану капитаном. Я же должен уметь управлять кораблём. Ты меня будешь ждать. Ведь будешь?

– …

– Будешь. И мы женимся и станем жить семьёй, а ты родишь мне дочку и сына – будем жить вместе.

– Как долго – я хочу сейчас, – прошептала она и счастливо-обидно заплакала.

– Ты лучшая и моя любимая, поэтому ничего не бойся, – шептал ослеплённый Серафим.

– А я не страшусь. Я тебя никому не отдам, – скороговоркой повторяла она, прижимаясь к нему, а он целовал и гладил её волосы.

С этого вечера, как ни странно, с Раушенбаха, окружающие заметили, как глубже и серьёзнее стала Ева, а беззаботный смех её обрёл сдержанность и наполненность тайной. Щаплеевские, даже дети, кроме Бориса, поняли, что она – невеста, и, хотя никакого венчания не планировалось, сильную любовь не заметить было невозможно.

 
Глупое создание
 
 
Непозволительное счастье
Быть рядом с нею —
Страсти жар,
А неподдельное участье
Ловлю и получаю в Дар
Мгновенный взор —
Погибель власти
Чернёных глаз. Морозит дух!
Непозволительною лаской
Слова её волнуют слух.
 
 
Что голос льёт, не сразу слышу
И отвечаю невпопад,
Как будто капли снежной крыши
Весенний пробуждают взгляд,
Но отрезвлюсь и молвлю слово,
И очень глупо улыбнусь,
Уйду с дурацкой головою,
Конечно же, не обернусь…
 
 
Влюбилось глупое созданье —
Погибель от девичьих чар!
По талым водам трепетанье,
А в отражении Икар
Летит, невидимые крылья,
И я со стороны и сам
Всё понимаю до бессилья,
Но устремляюсь к небесам.
 

Началась страстная неделя, и люди готовились встречать Пасху. В домах везде наводился идеальный порядок, менялись занавески, скатерти, полотенца, мылись окна с зимы, натирались полы, белились печи, убирались в сундуки зимние вещи, начищались подсвечники и самовары. Накануне праздника ставилось в тепло пасхальное тесто и красились или расписывались куриные яйца. Рано утром люди несли пасхальную выпечку и цветные яйца в церковь на освящение, выстаивали праздничное богослужение и, просветлённые, следовали домой, произнося встречным знакомым: «Христос Воскресе». Им отвечали: «Воистину Воскресе!» И были праздничные обед и ужин.

Реки выше Рыбинска разливались, преодолевая пологие берега и иногда совершенно заполняя Междуречье. Талая вода казалась серебряной, а с островков лодочники снимали и эвакуировали несчастных зайцев и лис. Раз немой дед Митяй переправлял ребятишек на учёбу и оттолкнулся от бревна. «Бревно» так вдарило хвостом, что чуть не перевернулись, а Митяй от неожиданности выдал: «Б-б-б-лаха!». Оказалось, белугу пихнул… пятиметровую…

Как только снег сходил с холмов, народ отмечал «Красную Горку», призывая солнышко и тепло. Серафиму и Борису было не до гуляний – они готовились к экзаменам. Выпускные экзамены предстояли на следующий год, а ныне ожидались годовые, июньские. Они оба претендовали на медали, поэтому спуску себе не давали. Однако, «безжалостно» наступал цветущий май, а под окнами бушевали запахи черёмухи, сирени и липы.