Текст книги "Издалека долго. Том I"

Дурманящие ароматы весны не давали учиться. Количество народа в городе, а одновременно, уличного шума и гама увеличивалось с каждым последующим календарным днём. Корабли и баржи выстраивались под загрузку на одних причалах, на других же шла бойкая разгрузка на берег или сразу на подгоняемые возы. Плоскодонные судна наполнялись по ватерлинии мешками с мукой, солью и сахаром, зимовавшими на казённых и частных складах, а потом на пока ещё высокой талой воде быстро отправлялись по одной из трёх водных магистралей в Санкт-Петербург. Примерно, пятая часть суммарного тоннажа шла по железной дороге, вовремя выстроенной на деньги рыбинских купцов. Опытные дельцы и управляющие споро руководили многочисленным прибывающим рабочим людом, надеющимся на хорошие заработки. Хозяева обычно не скупились, так как уровень рек падал чуть ли не ежечасно. Мариинская, Тихвинская и Вышне-Волоцкая водные артерии трудились на полную мощь, пропуская через речушки и шлюзы караваны мелких судов, идущих днём и ночью. Тысячи людей были задействованы на этих путях, зарабатывая на напряжённом сезонном сплаве товаров. Максимально справлялись с задачей только наиболее опытные и богатые хозяева, и работали гораздо успешнее государственной системы поставок…

С объёмами учебного материала тоже управлялись те, кто усердно трудился на протяжении года, Серафим и Борис были в числе отличников. Основную часть экзаменов они сдали досрочно, и Бор активно помогал отцу в работе. Серафим тоже участвовал в некоторых делах, когда периодически «зашивались» основные купеческие силы, отвлекаемые иногда на решение семейных проблем (например, переезд половины семейства на Юхоть). У Евы не было годовых экзаменов, но она отправилась помогать маме воспитывать младших подрастающих детей. Болезненная Алина не излечилась, поэтому требовались воля и дисциплина, чтобы переломить скверную тенденцию с лёгкими девочки. Ева сильно переживала за младших сестрёнок… Она находилась в жутком расстройстве, обнаружив, идя как-то из гимназии, Серафима, окружённого кокетливыми старшеклассницами и угощающими его конфетами. Он им тоже мило улыбался. «У-у, развратная личность, сладострастный искуситель!», – ревновала «невеста», понимая, как он ей дорог, и украдкой плакала. Не видишь-не бредишь, а тут вот заметила. Обидно. Ева с нескрываемым раздражением, не прощаясь с Серафимом, уехала на дачу. Досада выливалась в горькие стихи:

 
Вам что? – Вы красотой блеснёте,
А я замечу – есть приказ,
Волшебник не отводит глаз,
Когда в чарующем полёте.
 
 
Но, кто Вы? – Мне Вы не солжёте,
Раз в обаянии наказ,
Вас обману сияньем глаз,
Пусть Вы потом меня сожжёте.
 
 
Исчезла. В мысли обернёте —
Пишу для Вас, дышу для Вас,
Не описать лученье глаз
Ни в цвете, ни в высокой ноте.
 
 
Вам что? – Вы заблистали где-то,
А мне грустить, молить о Вас.
Читая маленький рассказ,
Поверьте блеску глаз поэта…
 

В другой раз серым дождливым днём («И когда же будет первая гроза!») писалось по-другому:

 
Не скрыться от надёжных чувств,
Весна стреляет плотно очень,
Уже я ранена, но грусть —
Не вижу грозные те очи,
 
 
Что так разительно палят.
Я молча истекаю кровью,
А пули-птицы веселят,
Ассоциируясь с Любовью.
 
 
На холоде пришёл озноб,
Надёжны чувства безобразны:
Поэт – чуток по жизни сноб,
Но эта рана не заразна.
 
 
Стемнело, можно выползать —
Укрытие течёт апрелем,
Преломит на глазах слеза
Ошибки, что нас печатлели.
 

Умом она понимала нелепость претензий, но злилась, не решаясь, однако, написать уничижительное письмо. Стоит заметить, что Ева не признавала слова «поэтесса», не без основания считая себя поэтом. Неделей после сдачи оставшихся иностранных языков ребята вдруг наведались к ним на дачу как бы порыбачить. Ева, да не только она, очумели от радости. Какая рыбалка! За ними ходили по пятам, и с трудом девушке удалось утащить Серафима от остальных, чтобы остаться с ним наедине. Её выдуманные обидные слова мгновенно выветрились, когда парень обнял её и поцеловал. Она не могла насмотреться на него, а потом попросила его сфотографироваться и выслать ей снимок.

– А ты нарисуй меня – ты ведь умеешь, – предложил он. Ева и Борис, действительно, неплохо рисовали карандашом, и это был хороший повод побыть вдвоём.

– Ты – умница, но всё равно сфотографируйся.

– Ладно, ненаглядная моя – ответил Серафим, и они расположились в её комнате.

Ева усадила Серафима у окна с видом на дальнюю Волгу. Здесь свет давал разные тени, и она заставляла его перемещаться влево-вправо, вперёд-назад до тех пор, пока не нашла подходящий ракурс. Он же, двигаясь по её указке, мешал ей, пытаясь обнять и долго целовал, если удавалось поймать увёртливую художницу. Ева рисовала простым итальянским мягким карандашом без использования серебряного – сразу начисто. Она нигде не училась, но видела, как это делал учитель по черчению и рисованию, господин Карл Фабер. Через два часа портрет был готов. Серафим лишь заворожённо искоса подсматривал за Евой, восхищаясь её творческому энтузиазму. Она не хвалилась, но вышло великолепно. Родные и слуги признали, что получилось очень похоже и красиво. Её золотые руки, правда, чернели от графита, но Серый попытался их целовать, что художница не позволила ему делать. Картину вставили в рамку и повесили в светлой комнатке Евы на втором этаже. Случилось редкостное чудо – многим, даже тем, кто никогда не видел Серафима, казалось, что глаза у нарисованного героя голубые…

Борис, наконец-то, прозрел о любви сестры и друга, и, забрав младшего братишку, наслаждался рыбалкой, обучая Егора нехитрым премудростям лова. Юному рыбаку везло с крупняком, и старший брат со смехом помогал вытянуть то окуня, то жереха, то леща, видя, как Егорку охватывает азарт. Дачники с удовольствием пробовали ушицу и слушали Егоркины сказочные рыболовные истории. «Да ты, наверное, купил этого язя у пастуха Яшки. Он завидный рыбак,» – Ева подзуживала братца, и тот распалялся, краснея и сверкая глазёнками, что потешило честную компанию. Егор дулся на сестру, но она признавалась в хитрости, и ласкала его, понимающего, что в очередной раз попался на провокацию… Бор отпросился у отца на три дня, которые промчались как стайка перелётных птиц.

– Раф, ты будешь писать мне? Напиши, хотя бы коротко, пожалуйста, – просила Ева Серафима (Теперь она называл его именем собственного изобретения), – и не забудь сфотографироваться.

– Хорошо, ты тоже.

– Всё-всё, едем друг-любовничек, – торопил Борис, сидя в почтовой карете. – Сестрёнка, не рви сердце. Будь благоразумна!

Ребята поехали. Алина и Алёна вытирали слёзки, Егорка держался, чтобы не расплакаться, а Антонина Фёдоровна шептала тихонько: «Мальчики милые мои.» Беленькая усадьба дружно махала им на прощание…

Бор не просто спешил. Он в полдень заприметил волжский караван судов папиного знакомого и решил сделать отцу сюрприз. На Никола Корма они, не сворачивая вправо по булыжной дороге на Рыбинск, махнули до Глебова, где имелась пристань. Интересна история Глебова! По преданиям жили давно три брата: старший – Семён, средний – Глеб и младший – Иван. Крепкие были ребята. Много и справно трудились они, разбогатели на икре рыбной и торговле, решили жениться. Долго выбирали девушек, а когда определились, те не захотели жить вместе, и тогда построили братья на Волге три дома, от которых пошли названия сёл по их именам: Семёновское на левом берегу реки, Глебово и Ивановское на правом через ручей. Красивые места – высокие. Выстроили братья три церкви в своих селениях. Прошли сотни лет – стоят красавицы христианские, бьют колокола песни божие. Далеко слышно, за десятки вёрст. До сих пор переговариваются так души братские…

В Глебово друзья наняли лодочника, который доставил их на подплывающую цепочку пустогрузов. Илья Львович, знавший Василия Степановича, подобрал с лодки двух молодцов, которые весь вечер слушали речные истории и байки у причала древнего города Молога, славящегося прежде богатейшей ярмаркой, а ранним утром, миновав устье реки Юги, караван с верховья пришвартовался к пристани Щаплеевских, чем немало удивил хозяина.

– Сдержал-таки слово, – сказал он, довольно обнимая сына и здороваясь с Серафимом. – А я прождал вас целый вечер, выпил рюмку водки, да и лёг спать. Молодцы! Ладно, сегодня отдыхайте, а завтра идём на Астрахань.

Целые сутки свободы! Они подъезжали к дому, когда из парадной Раушенбахов грациозно вышла с летним зонтом мадемуазель в розовом. Её сопровождала не менее симпатичная, видимо, служанка.

– Красивая жена у Раушенбаха! – воскликнул Серафим.

– И, главное, она не замужем. Это дочь его, – пропел Борис.

– Первый раз в жизни вижу прелестную евреечку, – мечтательно сказал Серый.

– Всё когда-то бывает впервые, – как бы соригинальничал Бор, и они, дураки, вышли из оцепенения. Пацаны переглянулись и засмеялись одной и той же мысли, промелькнувшей с волжским ветерком: «Что же мы медлим!» Они полетели домой переодеваться и приводить себя в божеский вид.

Серафим дома застал мать и сестрёнку. Он быстро умылся, перекинулся в выходной прикид, поцеловал обеих и крикнул, выбегая:

– Мам, я завтра с Бором уплываю в Астрахань, собери мне что-нибудь в дорогу, – Мария Семёновна не успела ответить, как его и след простыл. Мать любовно смотрела в сторону двери.

– Мам, ты чего? – спросила Иришка, подходя и прижимаясь к ней.

– …Отца вашего вспомнила, – она спохватилась и стала укладывать стиранное бельё в корзины. Они давно привыкли делать работу без мужской помощи…

– Побежал с кем-то знакомиться, скорее всего, на пару с Борисом, – прокомментировала Мария, не заметив, как Ирина вдруг вспыхнула и зарделась.

Бор, прифранчённый слегка, ожидал друга на улице.

– Даю руку на отсечение, они отправились по магазинам на Крестовую, – заявил он.

– Почему не ногу? Я их вижу в конце Набережной, – сказал глазастый товарищ.

– Потому, что надо догонять, – парировал Борис, – и они быстрым шагами двинулись за плывущей вдалеке парочкой.

Девушки явно никуда не торопились, наслаждаясь июньским теплом. Тополиный пух вихрился при плавном покачивании подолов платий, а голубой воздух обдувал без пыли, чистый после съезда спозаранку на Мытный рынок базарных телег и ещё спящих, сумасшедших вечно извозчиков. Молодые люди скоро преодолели два квартала, оказавшись у Спасо-Преображенского собора со стороны алтаря – девушки испарились, будто утренняя дымка над рекой. Ребята форсированно пересекли Крестовую площадь и чуть не сшибли выходящих из вкусно-пахнущей кондитерской девушек, обременённых высокими подарочными круглыми коробками, стянутыми разноцветными лентами.

– Барышни, Вам помочь? – нашёлся быстро соображающий Бор.

– Неплохо бы, – пропела черноволосая Раушенбах, улыбаясь и показывая ровные белые зубки.

Борис огляделся и свистнул кучке мальчишек, наблюдающих за происходящим.

– Ну-ка, орлы, отнесите ценный груз на Набережную 19, – приказал он. Пацаны вежливо и дружно подхватили коробки, а Серый сыпанул Мишке, главному из них, мелочи, с которой ватага, звеня металлом, радостно помчалась на Стрелку.

– Откуда Вы знаете мой адрес? – спросила, озорно поглядывая из-под длинных ресниц, богатая красавица.

– Мы давно мучаемся от того, что Вы не замечаете нас, мадемуазель, -театрально закатывал Бор. – Мы живём рядом с Вами. Разрешите представиться, Борис Васильевич Щаплеевский и мой друг, Серафим Васильевич Ершов.

– Мария, а это моя кузина, Инесса, – представилась соседка. У неё был певучий завораживающий глубокий голос.

– Разрешите Вас проводить, – галантно заигрывал Бор.

– Мы уже пришли. Я живу здесь, во-он на втором этаже, – внезапно сказала, мягко улыбаясь, кареглазая Инесса. – У нас заказана укладка причёски на девять утра, извините, за столь интимную подробность, и я не могу Вас пригласить, а вечером у отца Марии День рождения.

Разочарование чайкой промелькнуло на лицах молодых людей, но Борис мило улыбнулся и сообщил, что рад знакомству и скромно понадеялся на будущие встречи, в чём получил полное согласие. Пары расстались, и ребята, чуть огорчённые поворотом дел, отправились перекусить мороженым… Солнце припекало, неумолимо поднимаясь над жестяными крышами домов. Ребята зашли на рынок, купив в лавке гитару, самоучитель и песенник с нотами. Дорога предстояла длинная, и надо было чем-нибудь заняться – решили вдвоём освоить семиструнку (У Бориса дома гитара имелась) … Они сидели в ресторации и делились впечатлениями:

– Как тебе наши красавицы? – мечтательно спросил Бор.

– Ты о музыке или о девушках? – умничал Серый. – …Обе хороши… Ты не находишь, мы их оцениваем как лошадок?

Борис ел пломбир и, проглатывая холодную мякоть, ничего не мог ответить, только мотал головой, отчего его чёрная шевелюра сотрясалась и увеличивалась в объёме.

– Я вот сестрёнке расскажу, как ты тут рассуждаешь и чем занимаешься, – ехидничал он. – Любовь у него, видишь ли. – И без перерыва продолжил:

– Еврейки, известно, правильно воспитаны и в семейном плане, и в деловом. Хочешь головокружительную карьеру – женись на жидовке, не прогадаешь.

– Да ты всё сочиняешь.

– Да вот и нет.

– Да вот и да, сходу придумываешь себе оправдание грязным низким коварным помыслам, которые я разделял до поры-до времени, а теперь не осуждаю, но не поддерживаю, – вдруг пуритански заявил Серафим, не сильно веря своим же словам, но сохраняя серьёзную мину. Он после напоминания друга подумал о Еве, и защемила совесть. Однако, Борис не сдавался.

– Ты заметил, какие у них маслянистые глазки, а какие фигурки, а какие тонкие пальчики в перчатках! Каковы!

– Прелесть, – сдался Серый и предложил. – А не накатить ли нам по доброй кружке пива за прекрасных дам-не дам?

– Всё-таки соглашусь «За дам!», – улыбнулся Бор и заказал пенного. Под прохладным, обдуваемым речным ветерком навесом ресторанного балкона они зависли до вечера и на обратном ходе чуть не забыли о новых приобретениях.

– Вина небось пьют, – не унимался Щаплеевский, вспоминая длинные реснички и слишком открытый (или так ему показалось) взгляд Марии на прощание.

– Ну ладно, горе-влюблённый. Мне надо кое к кому зайти в гости – утром увидимся, – заявил неожиданно Серый. За минуту до этого он подумал о Еве, что она ещё маленькая, до взрослых не доросла, а жизнь бьёт ключом… Когда надо, оправдания всегда найдутся.

– Вот ходок! Знаю, куда ты лыжи навострил. Всё, всё доложу Еве, – грозился незлобно Бор, забирая у друга дневные покупки.

Они разошлись. Серафим пошёл сначала на Волгу, искупался, а потом направился к Спасу нерукотворному, что у Карякинского сада. Борис же свернул на Черемху, чтобы освежиться после жары и пива, где, обсохнув в двадцать минут, побрёл прочь от жаркого заката. Он никуда не торопился, никого не задирал, мирно вышагивая по сумеречному берегу, когда откуда-то сверху его окликнули.

– Борис Васильевич, что же это Вы проходите мимо и нисколько не знаетесь? – лукаво негромко пропела Мария Раушенбах.

– Не зайдёте ли на огонёк? – продолжала она. Второй этаж здания сверкал от многочисленно зажжённых свечей. Борис, показывая на поклажу в поднятых руках и не мало не смущаясь, вполголоса заявил:

– Сейчас отнесу и через пять минут у Ваших ног!

– О, Вы можете оставить Ваши ценности в гостиной – никто не украдёт, – подсмеивалась красотка явно навеселе.

– Я скоро, – сказал Борис серьёзно и скрылся в тёмной арке своего огромного дома. Он быстро умылся, почистил зубы, переоделся, и, напшикавшись папиным одеколоном, смело ринулся, как он догадался, в пьяненькие девичьи объятия.

Она ждала… Она стояла внизу широкой лестницы и улыбалась. Как она была прекрасна! Борис подхватил её на руки и понёс наверх в залу, где кроме них никого не оказалось.

– Гости разошлись, так как папа не приехал из-за какого-то происшествия при погрузке. Его сегодня не будет, – откровенно-определённо поведала молодая хозяйка. – Мне так грустно.

Бориса аж в жар бросило от свалившегося счастья. Он закружил с нею, не зная хода.

– Туда, – сказала Мария, указывая на дверь в женскую половину дома, где им никто не мог помешать отдаться во власть любви. Они не стали включать огней в спальне – незачем…

А Серафим, не застав никого у Масленниковых, пошёл в парк, где чуток погоревал на лавочке и только было смирился с проказницей Фортуной, как увидел сестриц, грустно пересекающих центральную аллею. Он помахал им рукой. Девушки обрадовались и подошли к нему, однако Серафим почувствовал, что у них что-то случилось, и оказался прав – их мама находилась при смерти. Папа был совершенно неутешен и потерял интерес к жизни. Молодой человек, понимая бесполезность слов соболезнования, рассказал девчонкам, как закончил учебный год и о завтрашнем отплытии в путешествие по Волге. Девчонки оживились на некоторое время, и на пике переключения их внимания он позволил себе откланяться, пожелав на прощание не киснуть и вспоминать его добрым словом. По дороге Серафим два раза заходил в шумные трактиры, выпивая по кружке пива, а часов в девять вечера, уставший сильно, уже дрых дома, издавая необыкновенный, видимо, пивной храп. Вещи его были собраны в походную котомку, а мать с вечера затворила тесто на пироги.

Василий Степанович приехал домой поздно и, не застав сына, собрал багаж и отправил его на буксир, потом помолился, выпил «ночную горькую» и лёг почивать, надеясь на лучшее.

Борис Васильевич вернулся в начале пятого утра, он не спал ни секундочки, но не забыл гитару и прочее, собрался и будил отца, плохо отдохнувшего. Они знали, что плыть в речном рейде долго и времени восстановить силы будет предостаточно. Бор оставил чаровницу в изнеможении и, извинившись за ранний уход, обещал через месяц вернуться и показать себя по-настоящему. Мария наградила его глубоким взглядом, праздничными бисквитами и обещала ждать.

Ночи в Рыбинске, находящемся на одной широте со столицей империи, походили на сумерки, и, если и не были белыми, то быстренько уступали место рассвету. Солнце в три ночи уже стреляло лучами света, а вездесущие чайки несли постоянную крикливую вахту.

В восемь утра караван Щаплеевского начал сплав.

Капитан дал гудок, и суда по течению тронулись в путь-дорогу. Василию Степановичу выделили каюту на буксире, а молодёжи определили места в кубрике баржи, с которой можно было перебраться в случае необходимости на главный корабль. Капитан, Порфирий Игнатьевич, он же лоцман, был опытным моряком, и, как пишут в старинных романах, бороздил многие моря и океаны. Команда тоже не первый год ходила по Волге, выполняя, если нужно, погрузочно-разгрузочные работы. Приработок к окладу никому ещё не мешал.

Поначалу пассажиры крутят головой налево-направо, стараясь насладиться пейзажами и подспудно запомнить близкие к городу ориентиры, а потом через час хода народ переключается на обычные бытовые дела… Погода выдалась солнечная и безветренная, поэтому люди, кроме дежурной смены, сидели на палубе, предоставленные своим мыслям.

– Ну, рассказывай, где ты вчера завис? – спросил Серафим Бора, едва караван снялся с якорей.

– Угадай!

– Что, у Раушенбахов?

– У них родимых, точнее, у Неё, – с чувством произнёс Борис, и Серый понял, что это правда. Друг поведал о нечаянном счастье, естественно, без интимных подробностей, отметив только исключительную страстность еврейской красотки.

– Я всегда знал, что ты – везунчик. Молодец! – искренне прокомментировал Серый, самую малость завидуя другу («Така девица!»). Он не испытывал потребности в сравнении девушек и их коллекционировании. – На берегу говорили, у Раушенбаха два крючника при переходе между баржами упали и разбились: один – насмерть, другой покалечен.

– Да-а. Кому горшок с кашей, с маком, а кому – с таком, – грустнул Бор и пошёл за пивом, поправлять буйную головушку – такой бурной отвальной у него ещё не случалось.

Серафим ушёл на нос баржи и там, чтобы никому не мешать, трынкал на гитаре по самоучителю. Виды берегов пока мало менялись, и они с Бором наслаждались холодным пивком или просто дремали. Иногда ребята перекрикивались с встречными нагруженными караванами, шедшими снизу. Выглядело это, примерно, так:

– Эй, смотрящий, что тащим?

– Пшеницу.

– Не нужна пшеница – треба красна девица. Почём пуд?

– …

– Те стоко денег не дадут. Ты не отвлекайся, а то от тоски заплывёшь за буйки, а не доберёшься до места – убежит невеста…

– А у меня жена хороша без вина.

– Так пока ты с пшеницей, мы к твоей «царице».

К вечеру тихим ходом причалили в Романово-Борисоглебске. Ночью суда не ходили, если только единицы, отчаянно опаздывающие по какой-либо причине – опасно это, легко напороться в темноте на мель. Пристань возглавлял речной пристав, ответственный за гладкое движение на его участке реки. Матросы разожгли костры под уху и чай. Ребята сошли на сушу побродить вокруг старых церквей и соборов. Здесь жило много староверов, и молельные дома отличались от рыбинских. Зашли в трактир, выпили по рюмке водки и вернулись спать. Утром отчалили засветло, чтобы образовалось побольше времени на Ярославль, губернский город, являющийся второй остановкой вниз по Волге.

Ярославль – город с тысячелетней историей, центр ведичества, ранее многих целенаправленно и жёстко охристианенный пришельцами с юга. Десятки церквей и соборов в городе поют звонкими, а то гулкими голосами, собирая паству на проповеди или службу. До прихода православия это были сокровенные земли, мудро управляемые русскими волхвами. На стрелке реки Которосли, впадающей в Волгу с правой стороны, выстроен был Успенский собор, а ниже – первая на Волге каменная крепость, окружённая церквями и церквушками. Правый берег высокий, крутой… Василий Степанович договорился о поставках льняного полотна Большой Ярославской мануфактуры в обмен на муку и пшеницу. Успешную сделку обмыли водочкой и долго опустошали пузатый кабацкий самовар.

Следующий город за Ярославлем Кострома – вотчина царской династии Романовых с самой красивой в стране центральной площадью, с торговыми рядами и памятником царя Михаила Ивану Сусанину, спасшему молодого самодержца от поляков. Кострома легла по левую руку течений Волги и реки Костромы, но дел у Щаплеевского там не предвиделось, и они, не задерживаясь, отправились дальше, к Плёсу.

Серафим не скучал и уже спокойно брал ноты и простейшие аккорды. Музыка и поэзия плывут вместе с водами реки. Ему славно сочинялось:

 
Волга, небо, волны, чайки,
Плавное судьбы теченье.
Пролетели птичья стайка,
Их стремительное пенье.
 
 
Судно носом режет воды,
Над рекой туман тягучий
И плывут тихонько звёзды
В одиночку, в паре, в куче.
 
 
Глубока река и вольна,
Редко пропускает тучи.
Ра, Итиль, сегодня – Волга,
Медленный поток, могучий.
 
 
Воздух свежий, чаек крики,
Колокольный звон плывущий,
Солнечные пляшут блики
На воде, к себе зовущей.
 

Часто вспоминалась Ева:

 
Для одной
 
 
Для одной всегда пишу,
Той, что выберет упрямо
И поймёт, по мне, незнамо,
Чем я вовсе не дышу.
 
 
Интуицией схвачу,
Но уверую не сразу
И не поведу и глазом,
Незаметно закричу.
 
 
Заколотится внутри
На дыхании учащённом,
Посмотрю вокруг влюблённо
В свете утренней зари
 
 
И словами окачу,
В волны брошу ум и пламя,
Брызги будут между нами,
Для тебя зажгу свечу,
 
 
Никуда не отпущу —
Будешь плакать, зацелую…
Как тогда, в пору былую,
Я тебя любить хочу.
 

Он бренчал простенькие мелодии, кончики пальцев болели нещадно, но Серафим не сдавался. Снова и снова он набирал мелодии и выполнял упражнения самоучителя. Борис не отставал, и у них мало-помалу стало получаться. Конечно, на язык просились старые русские песни:

 
Матушка-Волга
Широка и долга,
Укачала, уваляла —
У нас силушки
не стало!
 

Как-то вечером они распелись, а Борис обладал шикарным басом, так собрались подпевать все, плывущие моряки, и даже Василий Степанович присоединился, выкатив бочонок пива… Так с песнями дошли до Плёса.

Плёс в бытность оную охранял Кострому от набегов кочевников и не пропускал судна по Волге, организовав искусственный каменный перекат на реке, своеобразный сторожевой пост. Городок занял высочайшую точку верхней Волги на крутых холмах и кручах, и взять штурмом его было трудно. как и ходить по нему. Улиц, транспортных, нет здесь и поныне. В Плёсе Щаплеевские и Серафим перекусили в уютном трактире на набережной с шикарным видом на Волгу и на свою незатейливую цепочку судов, так как других корабликов не оказалось. На ребят с неприкрытым интересом посматривали местные красавицы, которые не единожды прошлись под окнами. Борис потом на палубе их артистично изображал, и все смеялись. Молодые парни – дуралеи, чего с них возьмёшь!

…В Рыбинск меж тем приехал Глеб Щаплеевский, блестяще окончивший столичный университет, став юристом по экономическим вопросам, и телеграфировал отцу, что дома дела идут хорошо, и он готов к работе. К обоюдной радости, он встретил дома Еву, приехавшую с гувернанткой в город за лекарствами, а также проведать дом. Они прошлись по магазинам и лавкам, чтобы закупить подарки младшеньким и маме. Глеб на правах старшего важно выбирал, важно оплачивал покупки, за что вечером был искусно осмеян сестрой, и они хохотали от души.

– Ты изменилась и повзрослела. Я вовсе не ожидал и рад за тебя, – признался Глеб сестре.

– А ты отрастил бородку и пытаешься выглядеть солидно. Будь самим собой, и люди к тебе потянутся, – подсмеивалась Ева.

– Я тебя обожаю, сестричка, – лепетал Глеб, клюнувший красного папиного винца из погреба. Редкие минуты бывают у родных, когда души чувствуют родство и им легко и привольно.

– Я в начале июля познакомилась с новой соседкой, Марией Раушенбах. Она с большим любопытством расспрашивала о нашей семье. Хочешь, представлю тебя ей? – предложила Ева.

– О-о, эт-то здорово! Кон-нечно, – бормотал уставший с дороги и событий старший брат. Ева уложила его на мягкий диван в гостиной, укрыв пледом.