Текст книги "Владимир Этуш. Старый знакомый"

Сейчас в Аксае на ул. Гулаева (бывшая Советская) на остановке автобуса, почти рядом с тем местом, где раньше была Аксайская переправа, установлен памятник воинам-участникам боев на Аксайской переправе. Памятник поставлен на средства жителей гор. Аксая и Аксайского района.

Это памятник нашим братьям по оружию и нам с Вами. Большое спасибо нашим дорогим потомкам за этот добрый знак внимания. Встреча с Вами будет всегда желанной для меня.

С искренним уважением к Вам, дорогой мой фронтовой брат.

Бывший командир 7-й батареи 485-го зенитного артиллерийского полка, Яловкин Борис Дмитриевич».

22 июля 1942 года. Противник подошел к первому поясу обороны. За два дня до этого штаб выезжает на КП – Большой Лог. Там очень напряженная работа – все время у аппарата.

24 июля. Накануне линия обороны, опоясывающая Ростов, прорвана. Основной клин в направлении Солтан-Салы, противник клин расширяет. Весь день шел бой на втором кольце (6 и 9 ОПАБы), связи с опергруппой нет. С батальонами – кое-как держим по радио.

К концу дня приказано батальоны отвести за Дон.

Весь штаб садится на машины, и едем к Аксаю. Подъезжаем. Посылаем разведку, через некоторое время донесли, что Аксай не занят противником. Командование пошло пешком, а я, начхим и еще несколько человек едем на машине к переправе. Аксай, знакомый и веселый Аксай – зловещ и пустынен. Даже таких признаков обитаемости, как кур и кошек, тоже нет. Спускаемся ближе к переправе, все чаще попадаются разрушенные бомбардировкой дома; у самой переправы снесены целые кварталы. Кругом много трупов лошадей, попадаются и люди – жертвы последних дней бомбардировки. Жарко. Воздух отвратительный. У переправы возится немного народу – переправляют лошадей и артиллерию. Еду доложить обстановку командованию.

Подъезжаем к дачам. Пустынно. В лощине, откуда мы приехали, километра полтора от дач, слышна ружейная перестрелка – это неожиданность.

Заезжаю в сад, кричу – никакого ответа. На полном ходу подскакиваю к нашему оперативному отделу – все вверх дном. Выбегаю к машине и приказываю гнать обратно.

При выезде из ворот сада две короткие автоматные очереди. Полетела авиация – безнаказанно спускается и поливает пулеметным огнем, бомбит.

Едем по улицам к Аксайской переправе, там началось что-то методически рваться. Подъезжаем к ж/д, на которой стоит состав. Раздается оглушительный взрыв.

Кругом со зловещим жужжанием проносится рой пчел-осколков. Звякает разбитое стекло машины, и я чувствую, как тысячи жал впиваются мне в лоб, руки, левую щеку, – все это происходит в мгновение.

Выбегаем из машины и бросаемся к дому, в огород. Вслед нам еще более оглушительный взрыв. 2–3 минуты проходят спокойно. Только сейчас сознаю, что ранен осколками разбитого стекла. Нужно выводить машину. Ищу глазами шофера. Он лежит с растопыренными руками, и плечи его судорожно сжимаются. Окликаю его, медленно, как бы боясь нового удара, он поднимает голову и глядит на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его измазано в крови, перемешавшейся с черноземом огорода, – он тоже ранен осколками выбитого стекла.

Я начинаю говорить, что надо постараться вывести машину, но слова заглушают два следующие один за другим взрыва. Осколок попадает в бензиновый бак, и машина загорается. Там все мои вещи – черт с ними.

Больше здесь делать нечего, иду к понтонной переправе.

Осталось три машины, одна передними колесами стоит уже на мосту, две других за ней в очереди.

Как назло, на середине моста, который в одном месте почти на полметра ушел под воду, застряла машина.

Откуда-то сбоку появляется капитан – с широко раскрытыми глазами, с пистолетом в руках, он идет, прихрамывая на правую ногу, оставляя кровавый след. В один голос спрашиваем – в чем дело.

Оказывается, немцы уже в Аксае, установили на церкви миномет и шпарят по селу. Дело принимает дурной оборот.

Мобилизуем своих людей разгружать застрявшую машину.

Из села доносится автоматная трескотня, некоторые пули долетают и до нас.

Вдруг какое-то столпотворение – все летит в воду, по мосту хлынула лавина людей, она увлекает и нас. Вырваться из этих людских клещей мне удается только на том берегу. Оказывается, какой-то группе автоматчиков удалось просочиться к ж/д полотну и на улицу, выходящую непосредственно на переправу. Паника – это страшная вещь на войне. Толпу быстро организовывают. Ко мне подбегает какой-то комбриг, дает мне «Максим», трех красноармейцев и приказывает занять оборону.

Сажусь в окопы, оставленные накануне зенитчиками, и начинаю постреливать по Аксаю. Стемнело… Над Аксаем появилась группа «мессеров». Они спустились так, что их можно было сшибать гранатой. Навстречу им взвились серии ракет. Но переправа еще наша, и переправа идет…

Через час меня сменили части 12-й армии, которая уже выступила за Дон, а сейчас возвратилась и заняла оборону.

Мне посчастливилось принимать участие в освобождении Ростова, так что я дважды воевал за Ростов. По окончании войны я много раз вспоминал места, по которым прошел, и меня всегда тянуло взглянуть, что происходит с этими местами. Прошло 35 лет, прежде чем я осуществил свою мечту, – в прошлом году я впервые попал в Ростов.

«Вновь я посетил тот уголок земли, где был изгнанником два года незаметных»…[2]2
  Отрывок из стихотворения «Вновь я посетил…» А. С. Пушкина (1835). – Прим. ред.


[Закрыть]

Мое волнение от встречи с городом, с памятными для меня местами трудно передать.

Через весь Кавказ, а затем – обратный путь, уже наступая, и что может быть счастливее для солдата, чем брать тот город, который он сдал. Тогда я был очень молод – шла война, было не до эмоций, а сейчас все нахлынуло, волнение овладело мною, когда приехал на традиционные встречи со зрителями.

Я приехал в Аксай и среди нового, рожденного после войны разыскал приметы того времени – церковь, где немцы установили пулемет и обстреливали понтонную переправу через Аксай; арочные проемы железнодорожного моста, под который нужно было подъехать, чтобы попасть на переправу; а на железной дороге горел состав с боеприпасами, и они методично рвались, нужно было найти промежуток, чтобы проскочить. Узнал место, где была сама переправа, от перегрузки на полметра уходящая под воду, на которой мне так и не удалось переправиться – обстановка сложилась так, что я вынужден был форсировать речку вплавь.

Я вышел из окопа, оставленного зенитчиками. Ноги у меня подкашивались, перед глазами круги… Я не ел по-человечески трое суток… И двинулся в путь один, надеясь дойти до ближайшей станицы, а наутро найти своих. Через 3 километра пути дорогу мне преградил Дон. Старик-рыбак переправил меня до следующего берега, как потом оказалось, островка. И следующие 30 метров воды я преодолел вплавь, в чем был, даже сапоги не снял, и часа в два ночи пришел в станицу Ольгинскую. Несмотря на позднее время, жители не спят. Жителей можно видеть около хат. Они стоят, смотрят на зарево пожарища, освещающее небосклон по ту сторону Дона, на ракеты, то и дело дополняющие то красным, то белым, редко – зеленым цветом картину пожара, и редко полушепотом переговариваются. Подхожу к одной из хат. Голод берет свое – решаюсь попросить что-нибудь покушать.

– Здорово, хозяева! – подбадривающим голосом говорю я.

Молчание. Только какая-то старушка, которую, видно, давно уже перестали считать равноправным членом семьи, молча кивает мне головой и снова продолжает смотреть за Дон.

На просьбу дать мне чего-либо поесть мне приносят вяленой рыбы, даже хлеба нет. Хочу приняться за еду, но резкий, напоминающий запах разложившейся живой ткани запах вяленой рыбы возбуждает, под влиянием недавно увиденного, сильнейшую рвоту. Так и спать ложусь, не покушав, с надеждой завтра найти УР.

Побывал я и на рубеже обороны, где немцы задержались в 1943 году, уже после того, как город был освобожден. Многие знают эти места: Приморка и Вареновка. Облик города за 35 лет меняется сильно, а поле так и есть поле. Машина выехала на взгорье, и я все вспомнил и узнал памятный мне рельеф местности. В этом поле, сейчас засеянном и ухоженном, узнал то самое поле, покрытое сорняками и изрытое снарядами и осколками.

Я увидел траншеи, окопы и минные поля, исхоженные и исползанные нами на пузе. А главное, эти немые знаки воскресили во мне дух того времени, образы людей сражавшихся и людей, несших все тяготы войны.

Это что касается тяжелых дней отступления. Товарищи, пригласившие меня в Ростов, любезно предоставили мне возможность вновь посетить и другое незабываемое место – рубеж обороны, на котором располагался полк весной 1943 года. С Таганрогского шоссе мы свернули по указателю на Приморку, выехали на взгорье, и я ахнул – прямо передо мной была Приморка, справа Вареновка, вдали был виден абрис города, а посредине Большой Лог – бывшая ничейная земля. Сейчас засеянное поле. Конечно, изменился абрис города вдали, в селениях прибавились новые дома, но ландшафт оставался до боли прежним, узнаваемым. Я смотрел на это мирное поле, а вспоминал колючую проволоку, противотанковый ров, минные поля и даже нашел заросший бурьяном котлован, где был наш НП, а главное – я вспоминал лица своих фронтовых друзей, верных товарищей.

Там ни с чем не сравнимый дух фронтового братства, который помог выстоять, выстоять!

Вот почему я приехал сюда с таким волнением. Вот почему, несмотря на то что я бывал во многих городах и странах, ростовская земля будет для меня всегда родной и близкой.

Сначала мы шли по течению Урупа, потом вошли в Карачаевскую автономную область. Микоян-Шахар уже был занят. Мы его обошли несколько восточнее, вышли на узкую горную дорогу, ведущую в Кисловодск. Прошли Верхнюю и Нижнюю Мару, свернули с дороги вправо и вышли в горы. Горы – раньше я имел о них представление по Пушкину и Лермонтову… Я считал, что более поэтичного зрелища быть не может. Но как раз именно здесь чего-чего, а поэзии не было и в помине для нас. Это зрелище величественное и бесспорно поэтичное, но как для кого и в какое время – «бытие определяет сознание».

Пока путь лежал по казачьим станицам Кубани и Урупа, я редко думал, что буду кушать завтра. Хорошо-плохо прокормиться можно было у населения. Сухой паек, который выдавали, я никогда не получал и не таскал его.

Но в горах пришлось позаботиться и о хозяйстве. Пятнадцать суток мы шли по горным тропинкам, не встречая ни единого человека. Иногда можно было встретить чабана, угнавшего свое стадо, – и все.

Повозками ехать нельзя было, пришлось перегружать на вьюки. Весь запас провизии выдавали на руки – гречка и рисовая крупа, немного муки, табак. Весь паек на двоих умещался в одной сумке из-под противогаза. Нормы на каждый день нетрудно себе представить. И вот карабкались, карабкались по этим горам. Налазаешься до того, что поджилки дрожат. Наконец привал. И вот здесь еще нужно километров пять походить, чтобы набрать кизяку на обед или ужин. Обед или ужин – каша, другого меню нет. Иногда замешаешь и испечешь лепешку (мацу). Но это роскошь – муки мало. Вся пища без соли.

Единственное, что там прекрасно, – это воздух и вода. Жара невыносимая – юг, но в горах не жарко, воздух чист и свеж. Я переносил эту жару значительно лучше, чем в средней России…

Вода холодная, прозрачная и прекрасная. Она, как целебный бальзам, возвращает силы человеку, измученному путешествием.

Бывало, идешь, идешь, попадешь на источник, вымоешь ноги, умоешься, сделаешь пару глотков – и снова готов продолжать свой путь.

На первый взгляд покажется странным, но мне пришлось в августе месяце терпеть и холода – в горах жарко, пока солнце. Как только солнце зашло – холодно так, что зуб на зуб не попадает. Это от близости вечных снегов.

На третий день пути мы увидели Эльбрус. Его белая шапка была видна далеко впереди за целым рядом горных кряжей, шедших перпендикулярно нашему пути. Впереди ясно различается большая, почти непрерывная цепь гор, несколько возвышавшаяся над остальными, – это и был основной Кавказский хребет, высшей точкой которого является Эльбрус.

Мираж в горах настолько велик, что нам казалось, что до Эльбруса не больше 30–40 километров. Однако мы шли ровно четырнадцать суток, пока наконец не вышли к селению Нижний Баксан, от которого по долине Баксана шла уже прямая дорога к Клухорскому перевалу, расположенному в 30 километрах от вершины Эльбруса.

Даты не помню (это было в последних числах августа или сентября), но прекрасно помню тот вечер, когда мы достигли туристической базы, которая являлась отправным пунктом для туристов, преодолевающих перевал.

Сюда когда-то приезжали любители ощущений, вооружались кирками, палками, веревками; надевали специальные костюмы, ботинки с шипами и, тщательно подготовившись, завтракали только легкой пищей – шоколадом, например, – как говорит инструкция туристам, найденная мною в здании базы, это лучшая пища перед восхождением, более того, рекомендуется брать шоколад и с собой. Подготовившись таким образом, люди начинали восхождение…

Пришли мы вечером, поужинали гречневой кашей, причем дровами нам служили остатки лыж и тех палок, которыми раньше пользовались туристы и которые еще не успели растащить новые проходящие «туристы». Поужинав, легли спать, проснулись утром и снова начали варить кашу – это вместо рекомендуемого шоколада. Решили, что при «переваливании» вряд ли будет возможность останавливаться и варить, и необходимо заготовить себе что-либо на день. Здесь заменителем шоколада должны были служить ржаные лепешки, которые мы замешивали с водой и жарили на воде, – по три штуки на брата. Кстати, успешный ли это заменитель, мне не пришлось узнать, так как мой продсклад – противогазовая сумка – попал в начале восхождения к Фишману, и увидел я ее только на следующий день. Благодаря этому я выяснил другое, как мне кажется, более ценное, – можно преодолеть перевал, ничего не кушая, а накануне утром вместо шоколада покушать гречневой каши. Нужно будет внести изменения в эту инструкцию туристам.

Погода нам явно не благоприятствовала. Шел мелкий осенний дождь, которому не придали особого значения, но который способен вымочить, что называется, до костей, – возможно, поэтому мы и не двигались.

Наконец, в первом часу – «Становись!» – пошли. Вся моя защита от дождя – румынская плащ-палатка, которая подвела меня, когда я еще не успел дойти до перевала.

Мы прошли по ровной лесной дороге километра четыре, когда увидели впереди себя довольно солидную гору, но не Кавказскую, а скорее похожую на наши Воробьевы горы – ее склоны сплошь поросли зеленой травой, местами кустарником, где встречалась и малина, а кое-где попадались и деревья, являя собой продолжение леса, по которому мы шли.

Началось восхождение. Люди шли гуськом, вернее, не шли, а почти ползли, распластавшись по склону, цепляясь за любые выступы почвы или кустарника, неизменно ошибаясь в своем выборе, за что уцепиться, – соломинка, за которую хватались эти утопающие, обязательно подводила, и они съезжали на животе расстояние вдвое большее, чем могли бы преодолеть при помощи этой соломинки. Короче говоря, когда мы вылезли на эту гору, откуда, собственно, только начинался перевал, зрелище было уже жалкое.

Я передохнул минут пять у колоды дерева – это был первый и последний отдых за весь перевал, и двинулся дальше.

Теперь уже путь шел по чисто кавказской природе. Был ясно замечен резкий переход к высокогорной растительности. Отсюда начинались громады гор, кое-где покрытые типично горной, выжженной солнцем травой и кустарником.

На творческих встречах зрители часто спрашивали: «Как вы смогли запомнить столько событий на войне?» Просто мозг в экстремальных ситуациях по-особому обострен и невольно фиксирует и запоминает множество деталей, которые уже не стираются из памяти. Кроме того, меня четыре месяца готовили в школе военных переводчиков к разведке. И даже собирались забросить в немецкий тыл. А враг в тот момент прорвал фронт, наши подразделения стремительно откатывались. Командир дивизии, генерал, говорит: «Мы тебя оставим с рацией за линией фронта, будешь докладывать, какие части на нас наступают». Можно подумать, ему не все равно было, от кого драпать. Но что-то тогда сорвалось, не получилось, и я отступал вместе с нашими частями, защищая из последних сил Кавказ.

А потом, когда уже пошли вперед, помню, как 13 дней не могли подняться в атаку под шквальным огнем. Там и пришлось личным примером поднимать солдат.

Помню еще такой случай. Я возвращался с задания и оказался у какой-то деревни. Рассвело уже, но деревня спала, и какая-то бабулька вышла из своей хаты. Я подошел и говорю: «Тетенька, дай попить». А я всю ночь шел, это была осень, и я был, очевидно, первый наш военный, которого она увидела, – они были под немцами. И она, всплеснув руками, запричитала: «Ой, миленький…» Взяла фартук, плюнула и вытерла мое запачканное, закопченное лицо.

Вспоминается и такой эпизод, когда комдив застрелил солдата только за то, что увидел его играющим на гитаре. Это тоже правда войны, обычные фронтовые будни. Ну чего тогда стоила жизнь бойца? Комдив застрелил солдата, потому что тот позволил себе взять в каком-то доме гитару и заиграть, хотя все силы тогда следовало отдавать наступлению. Или замполит дивизии лично расстрелял хорошего парня, старшину, за то, что он не туда побежал. А помощник замполита полка убил начальника продсклада за то, что тот отказался налить ему стакан водки. Застрелил за стакан. И ничего. Его разжаловали, но оставили служить при штабе. Так и болтался там без дела.

Мой отец был арестован еще до войны. Конечно, в моем личном деле содержалась информация об этом. И это, конечно, представляло для меня опасность. Когда в Ростове я был заместителем начальника разведотдела укрепрайона, меня вызвал к себе начальник особого отдела – особист их называли, и спросил: «Кто твои родители?» Я понимал, что это хитрость, ведь он прекрасно знает и о моих родителях, и об аресте отца. И я не стал ничего скрывать. Он поблагодарил за честность и сказал: «Вы будете писать мне каждый день о том, что видели и что слышали». Он хотел сделать из меня стукача. Я отказался. Он вроде бы спокойно отреагировал. Так мне показалось. А буквально на следующий день я увидел на столе моего начальника лист бумаги, на котором было написано: «Начальнику особого отдела укрепрайона. Довожу до Вашего сведения: все, что Вы хотели узнать относительно лейтенанта Этуша…» Дальше текст обрывался. Оказывается, он писал на меня доносы! Вот это тоже было шоком: свои могли предать и уничтожить своих же. Ужасно глупо было бы погибнуть не от вражеской пули, а из-за подлости товарища, с которым ты воюешь вместе, плечом к плечу.

На войне можно погибнуть в любой момент. Но к этому невозможно привыкнуть. Только в начале войны страх был больше похож на панику, я буквально дрожал. А потом, когда стал воевать, страх стал другим. Скорее всего, просто было обидно погибнуть и не дожить до конца войны…

Командиром нашего 581-го стрелкового полка был Андрей Николаевич Семенов – болгарский эмигрант, революционер, приговоренный у себя на родине к смертной казни за политическую деятельность и по совету Димитрова бежавший в СССР. Эту часть биографии Семенова знали все, но рассказывали вполголоса, отчего его личность казалась еще более романтичной. В нем угадывался не только профессиональный военный, строевик, но еще и интеллигентный человек. С нами он держался как товарищ и, как только выдавалось свободное время, всегда уделял нам внимание. Редкой сердечности и доброты был человек. Он никогда не поучал, а терпеливо объяснял. Компромиссов с начальством он не понимал и всегда открыто выражал свою точку зрения.

Мы поддерживали с ним теплые, дружеские отношения и после войны.

Из послевоенной переписки:

21.05.1965 года,

Карлово.

«Мой боевой друг Владимир Абрамович!

Письмо Ваше получил и очень Вам благодарен. Читал письмо и радовался от всей души. Радовался и радуюсь, что ты (не могу я обращаться на “Вы” к моим боевым друзьям) жив-здоров, радуюсь твоим успехам в театре, радуюсь, что написал мне письмо.

Двадцать два года и пять месяцев прошло с того памятного дня, когда я расстался с моими боевыми друзьями от 581 СП 2 января 1943 года в Каммаяке. Да, времени прошло немало, но я помню добрых моих боевых друзей: Громенко, Мельник В. М., Мельник К. К., Горбатов, Самойлов, Махровский, Этуш, Ермак, Дунай, Гойпа, Курбан, Машковский, Мельников, Мажара, Топандский, Власов, Миленин, Мирошниченко, Казацкий, Нескоромный, Ефимов, Евдокимов, Кашурников, Боровский, Арбатов, Заяц, Вася, Шура, Люба и др.

В живых нет десятерых из названных товарищей, это я знаю. А других? Не знаю, какова их судьба.

Ермака видал в начале 1945 года в Карпатах, а дальше Мельник В. М. (он Герой Советского Союза) находится в Баку. Письма от него не имею уже 5 лет. Абрамов работает в Дербенте. Этуш – в Москве. Где остальные друзья? Какова их судьба?

Я закончил войну в г. Прага как замкомандира 305 СД по части строевой. Из армии ушел в июне 1946 года и как полковник запаса жил 11 лет в Украине, г. Черновцы.

Очень поздно узнал, что жена и сын в Болгарии живы, но узнал и решил вернуться на родину.

В Болгарию вернулся в июле 1958 года и как пенсионер живу в г. Карлово, в центре знаменитой “Розовой долины”.

Семья из четырех человек: жена, сын, невестка и я. Жена – пенсионер, сын – в армии подполковник, невестка – прокурор, я – пенсионер. Все мы четверо – члены БКП.

Я здоров, очень упорный турист и на 72 года стал отличником Болгарского туристического союза (БТС). От всей души желаю, чтобы и ты, друг дорогой, когда будет 72 года, был здоров, как я.

Привет твоей семье и добрым товарищам. Обнимаю тебя по-дружески.

Твой боевой друг, Семенов (Я. Митев)».

11.03.1967 года,

Карлово.

«Этуш, друг мой боевой!

Позавчера получил Ваше письмо и очень дорогой для меня подарок. Письмо читал с большой радостью, за подарок очень благодарен Вам.

Друг мой, вчера читал и другое Ваше письмо, читал его с большим душевным волнением. Ровно 23 года тому назад Вы находились около с. Вареновка, там написали с Махровским письма и передали их моему адъютанту, ст. лейтенанту Бордаш. Это было 13 марта 1943 года.

Махровский написал тогда, что Рунай убит, что Аршинов умер от ран, что Ермак и Ефимов ранены. Написал Махровский, что и Мельник В. М. убит, но, к счастью, он остался живым, и стал он потом Героем Советского Союза.

А в Вашем письме сказано: “Прошу считать меня также Вашим искренним и преданным другом…” Тогда я не смог ответить Вам и Махровскому и высказать Вам мою благодарность за дружеские чувства. Теперь, спустя 23 года, я хочу высказать мою благодарность за боевую дружбу и добрые чувства ко мне от Вашей стороны и через Вас всем боевым друзьям от 581 СП.

После того как прочитал Ваше письмо и письмо Махровского, я взял свой военный дневник и долго читал свои записи за боевые действия 581 СП 1942 года. И все восстановилось в памяти, и перед глазами встала вся картина тяжелых боев в районе Хамидии, Ошха-Тах, Терское, Муртазино, Александровка, Котляревская, Каммаяк, Нартон и др. Как живые встали теперь перед моими глазами те прекрасные люди, смелые командиры, политработники и бойцы, которые не пощадили и силы, и жизнь свою в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, в защиту социалистической родины: Громенко, Курбан, Власенко, Голанский, Мельников К. К., Мошковский, Мажара, Махновец, Маначин, Нескоромный, Казацкий, Некрасов, Гойпа и многие другие. Да, было время боевое, были и люди боевые, но были тогда и другие…

Моя просьба теперь такова. Если Вы имеете связь с кем-нибудь из друзей моих: Мельник В. М., Ермак, Нурмухамбетов, Мирошниченко, Горбатов, Махровский и др., напишите мне их адреса.

Теперь немножко о себе. Из армии уволился в 1946 году и как пенсионер и как полковник в отставке жил 11 лет в Украине, в г. Черновцы. В 1958 году вернулся в Болгарию. Живу в Карлово, 4 километра от моего родного села Дыбене. Живу как пенсионер вдвоем с женой – тоже пенсионеркой. Имею хорошую квартиру, материально обеспечен.

Партийных и общественных поручений имею немало, но время свободное имею и я стал очень активным туристом. Условия за горный туризм у нас богатые, я стал отличником Болгарского туристического союза (БТС). Но увлечение в горный туризм довело меня до больницы, и уж четвертый месяц я больной сердцем.

Желаю Вам, мой дорогой друг, доброго здоровья и всего хорошего. Дружески обнимаю.

Ваш Семенов (Я. Митев)».

А это мое письмо Чрезвычайному и полномочному послу Н.Р.Б. в СССР:

«Товарищу Димитру Жулеву.

Уважаемый товарищ посол!

В связи с приближающейся 61-й годовщиной Советской армии позвольте по поручению ветеранов 151 Жмеринско-Будапештской стрелковой дивизии передать Вам знак “151 СД” для вручения бывшему командиру 581 стрелкового полка нашей дивизии Андрею Николаевичу Семенову – ныне Янко Митеву, гражданину Н.Р.Б., одному из ведущих общественных деятелей г. Карлово.

Товарищ Семенов-Митев, будучи политэмигрантом, долгое время прослужил в Советской армии, и мы, бойцы и командиры, сражавшиеся под его руководством в суровые годы Отечественной войны, всегда вспоминаем его принципиальность коммуниста, строгую справедливость и доброту к товарищам, высокие профессиональные качества военного, личную храбрость и мужество в борьбе с фашизмом. Мы чтим его и числим в своих рядах.

С уважением,

народный артист РСФСР В. А. Этуш (бывший помощник начальника штаба 581 СП)».

Ранение я получил самым нелепым образом. Но на войне и не такое бывает! В Запорожье был дан приказ идти вперед, а мы не могли в течение 13 дней сдвинуться с места. И вот я поднял роту в атаку. Мы пробежали всего метров двести или триста, но даже это было победой. Движение началось, и об этом уже можно было доложить командованию. Когда бой окончился, установилась удивительная тишина. На мне не было ни царапины, хотя только что я был под шквальным огнем. После боя я почувствовал сильный голод. И я вспомнил, что у командира батальона обед, встал из окопчика и пошел. Вдруг странный звук: пэк – и как будто рота солдат ударила меня по спине железным рельсом. Я потерял сознание… Даже испугаться-то не успел. Когда очнулся, внизу спины была дикая боль, хотелось землю грызть. И я решил, что ног у меня уже нет – я их не чувствовал. Оглянулся – ноги на месте. Пытался ползти… А вокруг слышалось: пэк-пэк-пэк. Это разрывные пули задевали траву. Бойцы кричали: «Товарищ лейтенант, полежите до темноты, мы вас вынесем». Но боль была просто адская. И тогда я увидел, что ко мне по полю бегут солдаты с носилками. На бегу меня закинули на носилки и побежали в укрытие. Лечился я долго – полгода. За это время прошел пять военных госпиталей. Четыре полевых и один фронтовой в Донецке, тогдашнем Сталино.

Потом меня перевели в Урюпинск. Оттуда раненые солдаты бегали на танцы. Вид танцоры имели странный – все в белом, начиная с белой рубахи и заканчивая кальсонами с зашитой ширинкой. Добавьте к этому еще бинты: у кого на голове, у кого на руках-ногах. Вот такие красавцы… Из Урюпинска меня забрала мама и повезла в Москву долечиваться. Когда мы добрались до Москвы, пришлось идти от вокзала домой пешком – транспорта не было, и у меня открылась рана, из которой стали выходить осколки кости. Позже выяснилось, что разрывная пуля повредила кости таза. Это только в Москве врачи обнаружили. Здесь меня лечили еще полгода.

Моя война закончилась в 1944 году. После ранения к военной службе я был больше непригоден, и меня комиссовали. Зато можно было вернуться к учебе. В Театральное училище имени Щукина, откуда я с первого курса ушел на войну, я явился хромой, с палкой, в военной форме, в шинели, которая была на мне, когда меня ранило. С дыркой от пули, с пятнами крови. Эта шинель долго у меня хранилась, а потом куда-то пропала… Кроме военного обмундирования, носить было нечего. Свое пальто я еще в начале войны выменял на кусок сала. Оно казалось тогда совершенно бесполезным, а есть хотелось. Полученный кусок сала я ел не один, делился с товарищами по школе военных переводчиков, где тогда учился. Один из них, по фамилии Бродский, будущий искусствовед, даже после войны вспоминал, какими тонкими кусочками нарезал я это сало, чтобы хватило на всех…

В Щукинском училище меня восстановили сразу на четвертый курс, а не на первый, с которого я ушел на войну. Это была удача: на четвертом уже давали паек. Можно сказать, что меня пожалели. Ректор Борис Захава сказал: «Если справишься – хорошо. А нет – пойдешь к первокурсникам». Актерская профессия – это было все, о чем я мечтал. Но это уже другая история…

Меня часто спрашивают: а было ли на войне место юмору, шутке? Бойцы на фронте «согревались» юмором. Часто голодные, раненые, полуживые… Но вдруг кто-нибудь расскажет анекдот, раздается сдавленный не то кашель, не то смех, и… все равно становится легче. А сейчас я уверен, что именно юмор продлевает жизнь. И на войне, и в мирное время.

Не помню, шутил ли я сам. Но был восприимчив к смешному. Например, у нас на курсах военных переводчиков учился Борис Бродский (в будущем знаменитый искусствовед, профессор ГИТИСа), и был с ним напарник Гефтер из города Горький. Так вот этот Гефтер обладал таким чувством юмора, которое его и погубило. Дело в том, что по заданию начальства Бродский взялся рисовать огромный портрет Сталина. Для того чтобы «правильно разводить белила», он каждый день просил у начальства литр молока. А поскольку для портрета товарища Сталина не жалели ничего, то начальство не возражало. Это молоко ребята, само собой, выпивали… Все шло хорошо, пока не сломался деревянный подрамник, и Бродский заявил, что для его склейки необходим килограмм творога. Тут уже Гефтер не выдержал – просто схватился за живот и чуть не умер со смеху. Начальство насторожилось, провело расследование, и ребята загремели на гауптвахту. Там мы с ними и встретились.

Я на гауптвахту тоже по неосторожности попал. Когда идет война, то мирные законы не действуют. И разбираться начальству некогда. Наша учебная рота жила в селе, а на учебу мы ходили в бывший санаторий. Четыре километра туда, четыре – обратно. Раз в неделю у роты был выходной, и мы оставались в селе. А дневальные должны были приносить обед из бывшего санатория. Делалось это так. Один человек в правой руке тащил мешок с хлебом, а левой держал тяжеленный бачок с кашей. Другой боец правой рукой держал бачок, а в левой нес ведро с супом. Получалось, что на компот рук уже не хватало. Поэтому была договоренность с ротой, что дневальные будут съедать компот на месте, все ведро на двоих. И вот однажды за этим процессом нас и застал политрук. Оправдываться не имело смысла. Что мы ему докажем? И мы покорно отправились на гауптвахту…