Текст книги "Москва и москвичи. Репортажи из прошлого"

В редакции газеты

– Эй, кто там, послать передовика! – раздался голос из кабинета редактора.

– Сейчас… Иван Иванович! Иван Иванович! Пожалуйте-с, сам требует!

– К черрту… спать хочу… – подбирая под себя кожаную подушку, бормочет, лежа на диване, мужчина лет сорока с длинными волосами, с интеллигентным лицом…

– Вставайте-с, Иван Иванович, сам требует, вставайте, поживей!

– Оставьте меня, наконец, ведь я ни минуты не спал всю ночь…

– Передовика ко мне! – еще громче гудит голос из редакторского кабинета.

Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.

– Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет…

Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.

– Ты спал, что ли?

– Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.

– А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович… Гладстона бы, что ли, обругать завтра… Его ведь любят англичане?

– Любят…

– Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим…

– Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.

– Стоит; так его и надо… Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел… Я им задам, этим великобританцам!..

– Не стоит о Гладстоне, поздно…

– Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ… Ну, садись, да позагвоздистее…

Передовик сел, взял перо и начал: «Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами…»

– Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30 000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать…

– Не надо, так напишу!

– Ну пиши, а я поеду… Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.

– Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?

– Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!

Редактор вышел, а передовик продолжает: «Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами».

Доморощенный треф

Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.

Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега – единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.

– Хоть бы заносы поскорее… А то ни жрать, ни топить нечем, – жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.

– Уж насчет топки-то – зря… Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый… Ужо я тебе хвост наломаю…

– Гнилые шпалы-то… Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри… Так разве я их на топку… На омшаник они…

Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке Новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда – товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.

Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку Волчка, которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к Жучке, содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.

И на сто верст кругом не было ни одной собаки – в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.

Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много – у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.

Сама же Новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.

Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.

Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:

– Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да… это что еще у тебя торчит, а?

И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.

– Что? Газета, видишь, чай!.. Бери, коли хочешь, подарю… Я уж прочитал…

– Поменьше бы глупости писали, – сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.

Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:

– Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..

И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.

– А верно ведь… я – ундрцер Федот Зюзя. Зюзя… Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи – а все трезвые… Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые… А Зюзя?.. Почему Зюзя?..

В первый раз в своей жизни задумался старый солдат и, придя домой, хотел посоветоваться с женой, Степанидой Зюзей, но ее не оказалось дома.

Повесив на гвоздь шашку, шинель и кобур с револьвером, Зюзя открыл газету и сразу заинтересовался напечатанным жирно заглавием:

«Собака, разыскавшая убийцу».

В ярких красках было описано зверское убийство монаха в келье, розыски полиции, наконец, появление околоточного с знаменитым Трефом, который по следам привел властей с места преступления в квартиру убийц и под кроватью разыскал окровавленную обувь, а затем побежал в трактир и открыл убийцу, который успел уже надеть другие сапоги.

В конце заметки было сказано, что околоточный, который привел своего Трефа, получил награду и повышение по службе…

Когда вернулась жена, он забыл уже о разговоре с кондуктором о происхождении своей фамилии и сразу прочел ей интересную статью.

– Стало быть, в офицеры околоточного-то произвели… До больших чинов может дослужиться… А все через собаку… – пояснил он жене.

– Может, наврали все… Мало ли что там напишут, ты сам говорил, что все они врут… Помнишь, когда жег газеты…

– Мало ли что! Написано, стало быть, верно… По имени и фамилии все названы и полицмейстер пропечатан.

– Нешто собака может? – сомневалась жена.

– Конечно, может; по следам, значится.

И долго продолжался спор у супругов. И на другой, и на третий день, и целое лето до самой глубокой осени ежедневно читал дома вслух Зюзя и утром и вечером эту газету, но никому на станции ее не показывал и молчал о подвигах Трефа. Наконец, убедил и жену в возможности этого собачьего подвига, и от нее услышал:

– Всяко, Федорыч, бывает… Может, и так, ежели пишут… Вот бы такую собачку нам – может, и я бы в офицерши вышла…

И фантазия их разыгрывалась дальше и дальше. А Волчка Степанида ругала:

– Как бы ты настоящая собака была!.. А то что в тебе, рыжем, толку, только жрешь дарма да в деревню бегаешь к своей…

* * *

Жандарм стал добывать у кондукторов газеты и все искал в них известий о дальнейших подвигах Трефа, но их не попадалось. Остальное ровно ничего его не интересовало. Раз только прочел он, что правительство ревизует интендантство, железные дороги и отдает под суд начальство.

Это навело Зюзю на новые мысли, и он стал строже присматриваться к жизни полустанка, но в этом мертвом углу без пассажиров и груза никаких злоупотреблений не было и никакой ревизор не являлся никогда.

Если же за расчистку снега платили меньше рабочим или крестьяне растаскивали шпалы, так это считалось традицией, а гнилых шпал никогда и никто не убирал, так как оба конца дороги проходили по глухим лесным местностям, где лесу столько, что нужды в старых шпалах не было.

Жили по-старому, по-хорошему.

В изморозный октябрьский день, поговорив о шпалах с Ванькой Глупых, Зюзя, пропустив поезд, ушел домой и стал в сотый раз перечитывать подвиг Трефа и ревизию Гарина… Кипел самовар. Жена слушала. Волчок жалобно выл, нюхая ветер…

– Опять завыл… Как бы не сорвался…

– Того и гляди опять в деревню убежит… Пойду перевяжу…

И жена вышла на крыльцо и потом вернулась с испуганным лицом.

– Федорыч! Поезд к станции из города идет… Вагоны синие да большие…

Зюзя взглянул в окно и бросился надевать амуницию.

– Екстренный! Что бы это значило… Господи помилуй, начальство, грехом, наехало… сроду и не бывало…

* * *

Зюзя первым делом бросился к паровозу и спросил машиниста.

– Ревизор из Петербурга. Все начальство под суд отдает…

Жандарм через минуту стоял уже у притолоки станционной конторы, где генерал на зеленой подкладке выслушивал доклад начальника станции и рассматривал счетоводство. Кругом стояли начальник дороги и начальники служб.

Часа два торчал жандарм у притолоки, пока проверяли кассу и документы, и, наконец, услыхал ласковое слово зеленого генерала по адресу начальника полустанка:

– У вас все в порядке… Все хорошо…

– А старые шпалы налицо? – спросил маленький чиновник, приехавший с генералом.

– Да… да… старые шпалы… А ну-ка покажите их! – сказал генерал и, не дожидаясь ответа, пошел на платформу.

– За два года у вас должно быть здесь 200 шпал… – продолжал маленький чиновник.

– Вот шпалы… только и есть… – указал начальник станции на неполные штабели, где было несколько десятков гнилых шпал.

– Да тут и полсотни нет? Где же остальные? Продали? – язвительно улыбается чиновник.

– Да… да… Где остальные? Продали?

– Никак нет, ваше превосходительство. Кому же их продавать? А так как они гнилые да без призору, то порастащили их… Дальше наша дорога лесная, там дерева много… Гнилые не надо… – объяснял начальник станции…

– Протокол за растрату шпал, – сверкнул очами генерал.

– Ваше превосходительство, не погубите… Как усмотреть, ночи темные… сторожей нет…

– Если вы мне докажете, что не вы их продали, если найдете хоть одну шпалу и докажете, что она украдена, – я вас прощаю, а иначе под суд!

– Позвольте писать протокол? Доказать невозможно…

– Ведь не знаменитого же Трефа приглашать разыскивать вора, здесь и Треф не найдет…

Зюзя вздрогнул, глаза его засверкали, губы зашевелились, он покраснел от волнения.

– Ваше превосходительство… Осмелюсь доложить, вора и шпалы разыскать можно.

– Без Трефа, – острит маленький чиновник.

– Так что, ваше превосходительство, у меня собака почище Трефа есть… Все разыщет… Прямо вора найдет!

Все остановились, забыли и о протоколе и о шпалах и воззрились на жандарма.

Через пять минут жандарм подвел на веревке Волчка к шпалам, собака долго их обнюхивала, совершив при этом обычные собачьи обряды, и начала рваться по направлению к деревне Потрясухино…

– Чует вора и следы найдет, ваше превосходительство… Прикажете идти?

– Удивительная собака, так и рвется…

– Почуяла, ваше превосходительство!

– Как ты думаешь, далеко отсюда?

– Не могу знать, она уже приведет…

– Ваша судьба в руках собаки. Все зависит от нее! – сказал генерал начальнику станции и назначил в комиссию идти за Волчком двух кондукторов своего поезда, двух писцов и маленького чиновника.

– Вы уже потрудитесь, Федор Федорович, пройти с ними…

– Слушаю-с, ваше превосходительство.

Волчок царапал землю и тащил за собой жандарма.

Сыскная комиссия отправилась по стежке между кустами, а начальство пошло в вагон-салон закусывать…

* * *

Через час спущенный Зюзей около самой деревни Волчок стремглав бросился к избе Ваньки Глупых, где комиссия, перепугавшая всю деревню, и нашла собаку под шпалами, которые были приставлены к стене сарая и служили жилищем Жучки в ожидании стройки омшаника.

И все удивлялись поразительному чутью доморощенного Трефа.

О краже шпал составили протокол.

Жандарм представлен к награде, а о подвигах нового Трефа появились статьи в газетах.

Жена Зюзи купила шляпку…

«С дозволения начальства»

М. В. Лентовский четверть века назад был полицией обязан подпиской о невыезде.

И в один прекрасный вечер он вылетел на воздушном шаре с Леоной Дар за пределы не только столицы, но даже и Московской губернии. Забеспокоились кредиторы. Заявили в полицию, и один из злобных кредиторов, кажется Давыдов, даже требовал, чтобы полиция привлекла его за неисполнение подписки о невыезде.

Конечно, дело окончилось ничем, а Лентовский смеялся:

– Я не давал подписки о невылете!..

Прошло четверть века.

Мир ринулся в воздух.

Цеппелин носится на своем воздушном корабле над Германией, перелетает из города в город, его чествует весь народ, начиная с императора.

Смелый Блерио на легком аэроплане перелетел птицей через бурный Ламанш из Франции в Англию.

Братья Райты парят над Америкой.

А за Цеппелином, Блерио, Райтами в каждой стране сотни ученых изобретателей стараются вовсю победить воздух.

Государства стараются опередить друг друга в победе над воздухом, сознавая, что у кого первого будет сильный воздушный флот, тот будет – Владыкой мира.

Все и всюду поощряют изобретателей, помогают средствами, ищут, пробуют, дают полную свободу искателям победы над воздухом.

Когда появилось первое известие об успехах Цеппелина – вся Россия встрепенулась.

В глухих деревнях заинтересовались.

И первый «изобретатель» русский был встречен восторженно.

Это – прославленный Ткаченко.

С рассветом на глухой полустанок Киево-Воронежской дороги пришел крестьянин соседней деревни Ткаченко с коленкоровыми крыльями под мышкой и торжественно заявил:

– А вот и я прилетел!..

И рассказал, что ночью вылетел из своей деревни, за 14 верст, и долетел только до полустанка, хотя собирался в Киев.

– Крылья поломались, материя лопнула, а то в Киеве к обеду был бы!..

Ему поверили с радости:

– Каковы наши-то!..

И все чествовали изобретателя. Даже сам начальник станции подарил «великому» старую тужурку, а становиха семь аршин коленкору на новые крылья.

Осведомленные газеты послали нарочных корреспон-дентов…

Слава Ткаченки возросла…

Это был первый русский изобретатель. Вторым явился Татаринов.

А потом пошли и настоящие изобретатели.

Ученые люди, талантливые.

Русь устремилась ввысь.

Нашлись люди. Нашлись средства.

Надежды победить воздух стали осуществляться.

И скоро зареют над степями неоглядными, над лесами дремучими русские победители воздуха. С трепетом сердца следят все за изобретателями.

Лекции о воздухоплавании собирают публику. Каждое известие газетное о новом изобретении читается жадно.

– А пристав?!

И крылья аэропланов опускаются при этом слове.

Только что смелый изобретатель сел на свой аэроплан и хочет подняться – вдруг грозный оклик:

– Я т-тебе полетаю! Я т-тебе па-акажу, как летать! В участок!..

И составляется протокол, и появляется распоряжение:

«Летать воспрещается…»

Сейчас читаю в газетах телеграмму:

«ХАРЬКОВ, 27.XI. У изобретателя летательной машины Школина, сделавшего недавно доклад в техническом обществе, приставом отобрана подписка о том, что без разрешения полиции он летать на своей машине не будет».

– Господин пристав! Позвольте мне полетать! – просится русский Райт или Цеппелин…

Сейчас справка о благонадежности «по месту жительства просителя» – в Баку, Владивосток, Ташкент и Сольвычегодск.

Он имел несчастье в продолжение последнего года побывать в этих городах.

Через год получаются справки.

– Я ему полетаю!.. – бормочет пристав, читая справки.

А Германия готовит воздушный флот. Господин пристав, слышали?

Ваня Кузнец

– Ваня Кузнец в добровольцы просится, – доложил становому письмоводитель.

– Ну и прекрасно, отправить его к воинскому начальнику. Я вдвойне рад – первое потому, что избавлюсь от скандалиста и пьяницы, а второе потому, что он, наверно, с десяток врагов передушит голыми руками.

– Да он уже второй месяц не пьет. Как водку запретили, другим человеком стал.

– Где он?

– В канцелярии.

Становой из отставных офицеров, полный и добродушный, вышел в канцелярию. У двери стоял весь в саже красавец юноша. Сквозь разорванный рукав рубахи сквозили великолепно отделанные мускулы.

– На войну, Ваня? Что ж, доброе дело. А это помнишь? – улыбнулся становой, указывая на дверь с решеткой.

– Было, да прошло. Это мой праздничный номер. Связанный валялся тут на полу.

– Не покоен ты был во хмелю.

– Быльем поросло. Как проклятую запретили, – век бы ее не было, – человеком стал. Пожалуйте мне свидетельство для воинского начальника.

– Ступай с богом. Федор Федорович, напишите ему самое лучшее свидетельство. А ты, Ваня, иди ко мне, я тебя хоть стойке да поворотам выучу, объясню, как начальству отвечать, – сразу солдатом будешь.

Старый капитан увел Кузнеца в сад и преподал ему военную выправку. На другой день Иван был уж у воинского начальника, а через два месяца на передовых позициях в одном из славных полков, куда он попал совершенно случайно, понадобился кузнец, а он тут и подвернулся. В первом сражении ему посчастливилось отбить у немцев раненного во время атаки полковника, которого он и принес на руках к своим, за что и получил Георгиевский крест.

* * *

Наши войска отступали перед сильным напором врага. Последний полк арьергарда с саперами и казаками должен был разрушить мост на пути наступления неприятеля.

Полк охранял саперов, минировавших каждый устой огромного моста, а казачьи разъезды рыскали на неприятельской стороне и не допускали к мосту разведчиков врага, который двигался огромной массой с тяжелой артиллерией.

Во время саперной работы прапорщик, ротный командир, доложил командиру полка:

– Господин полковник, унтер-офицер Федоров предлагает…

– Какой Федоров? Который спас меня?

– Так точно. Он предлагает интересную вещь, а именно: взорвать минированный мост тогда, когда через него пойдет неприятельская артиллерия.

– Это нелепость. Вы подумайте: сначала пойдут разведчики, потом кавалерия, затем пехота и артиллерия. Кто же будет взрывать? Мы отойдем, а если и решится на это какой-нибудь смельчак, так его разъезды найдут ранее, чем он это сделает.

– У него очень смелый план. Благоволите его выслушать.

Призвали Федорова.

– Изволите видеть, ваше высокоблагородие, вот этот глиняный обрыв берега, вот на нем все дыры, это гнезда стрижей. Они-то меня и надоумили. С обрыва весь мост как на ладони… Я бы думал так: мост минирован, а взорвать его, когда по нем пойдет войско и, главное, орудия. Для этого провода от мин провести под землей к обрыву, а оттуда и взорвать врага.

– Кто же взорвет?

– Я, ваше высокоблагородие.

– Каким образом?

– Это можно наверняка. Сверху этого обрыва выкопайте землянку, чтобы одному человеку залечь в ней, проведите к ней – ведь всего сто шагов от моста – концы проводов, заройте меня в эту землянку, сверху заровняйте землю, чтобы и следов не было, а между стрижиными гнездами сделайте из землянки такую же дырку, в которую я и дышать буду, и наблюдать за мостом. Как он с артиллерией пойдет, так я и взорву, и конец ему.

– Да ведь и тебе тоже. Ведь это значит тебя заживо похоронить.

– Точно так. Меня закопаете одного, а я уж, должно быть, побольше…

Полковник задумался.

* * *

Становой справлял свои именины. В числе гостей был воинский начальник, священник и прапорщик с двумя Георгиями – серебряным 4-й степени и золотым с бантом 1-й степени.

Он был герой дня и украшение скромного праздника.

В окна заглядывали обыватели и шептались:

– Ишь, Ваня-то Кузнец наш чего добился… С полковником и батюшкой рядышком…

– Ай да Ваня!.. И матери своей сорок рублей вечную пенсию выслужил… А кто думал?

– А всего полгода и на войне пробыл.

За чаем прапорщик рассказывал откровенно и просто о том, за что ему дали офицерские погоны и золотой крестик.

– Приладили все ловко. Могилу саперы вырыли хоть куда. Сверху и с боков досками и брусьями обложили, кровать на козлах поставили – хошь сиди, хошь лежи. Прямо от изголовья провели четыре толстых газовых трубы – в две дышать, в две глядеть. Весь мост на виду мне, а им только видны стрижиные гнезда и ничего больше. Ни за что не догадаешься, потому что из этих гнезд будто снаружи на них глаза человеческие глядят. Сверху, должно быть, тоже так заровняли надо мной землю, что и не узнаешь…

Приготовили мне землянку эту, поставили воды, хлеба и стали со мной прощаться… Полковник, ротный, офицеры… все прощались, много хорошего говорили, чуть до слез не довели. Батюшка пришел, исповедал и приобщил… Ну, просто хоронили как будто покойника…

Пришло время лезть. Поклонился всем, перекрестился и полез. Потом лесенку убрали, а я лег на кровать – лицом книзу, чтобы не смущаться, и только крикнул: «Закрывай, ребята, скорей! Неприятель совсем близко».

Э-эх! Жутко стало. А молчу… Застучали доски. Скоро-скоро саперы закрыли… Потом покрыли шинелью, чтобы земля не сыпалась сквозь щели. Сразу темно стало. Я поднял голову, а передо мной четыре дыры и сквозь них и мост, и река, и дорога видны. Как застучала земля по доскам! Да ведь так гремела, будто из пушек палят… Все тише… тише… Все страшнее мне становится… и вспомнил я первым делом кутузку… Проснешься, бывало, ночью, темь кругом, пить захочется. Кости от побоев болят, да еще руки связаны… И думаю: хуже бывало. Тут хоть дело могу большое сделать, а там за что мучился? За винище. И сразу повеселел… А сверху гремит все… Только глуше… А потом смолкло. Ушли, значит… Смотрю я на мост – никого. Тихо. Дышать немного тяжело – сырой землей пахнет… И захотелось мне спать… Вот как захотелось… Я лег, а дышать нечем. И ко сну клонит… И зачем это я согласился на такое дело? Каюсь, значит… А глаза закрываются. Думаю, впрочем: засну – не проснусь. Я опять подышал в трубу. Да сразу и ожил. Из-за моста скачет взвод казаков… Вот как несутся. И по мосту во весь мах… Ну, думаю, значит, враг близко. Проскакали казаки, а так минут через десять неприятельская кавалерия. Проскакали и остановились у моста. С коней послезали и четверых отправили к мосту. А провода у меня и справа и слева. Только соедини – и мост взорван. Мучило меня только одно: вдруг неприятель раздумает идти по мосту, пропал я, малый, зря… Потом еще четверо сели на коней и поехали по мосту… Те стоят по ту сторону реки. Потом стучат по мосту, и все восьмеро разведчиков вернулись. Весь эскадрон сел на коней, и поехали шагом по мосту, а трое отделились и поскакали назад.

Стихло все. Опять никого. Потом вижу пыль за мостом… Кавалерийский полк идет. За ним полк пехоты и там артиллерия, и еще пехота, и еще артиллерия… А у меня грудь спирает, никак в трубу вполне надышаться не могу… В виски кровь колотит… Загремела по мосту кавалерия. Двинулась пехота… А мост сажень семьдесят, широкий… Идут отделениями… Заполнили мост. Так меня и тянет провода соединить… Больше ни о чем и не думаю… Жду все-таки… Двинулись орудия… Два посереди моста, а два въезжают… Торопятся… Мост тесно набит народом. Руки у меня дрожат, зубы стучат, задыхаюсь. Ну, думаю, пора, а то еще задохнусь, зря заряд пропадет. Отодвинулся от трубы, поднял к свету проводы и соединил их… Как шандарахнет! Будто вся земля взорвалась… Чем-то меня ударило, и я куда-то полетел…

С бледными лицами, боясь дохнуть, слушали все рассказ Кузнеца.

Он смолк.

– Ну а как же вы спаслись? – наконец осторожно и тихо спросил воинский начальник.

– Ничего не знаю. Очнулся я в госпитале. Сестра милосердия передо мной… Я открыл глаза и ничего не говорю и ничего не понимаю. Все думаю: а где же труба? Ищу, чтобы подышать… Потом уж начал приходить в себя… Прибежали доктора… Потом генералы пришли… Все чужие – своих из полка никого… На другой день сам командующий армией пришел, поздравил меня прапорщиком, надел золотой крест и сказал:

«Молодец Федоров, твоя заслуга великая никогда не забудется».

И приказал отпустить меня на месяц домой и сто рублей подарил на дорогу.

– А как же все-таки вы спаслись?

– Ничего не знаю. Доктор и сестра говорили, что меня замертво привезли с позиции, сказали, что я взорвал неприятельское войско, и приказали меня вылечить. Да сказали, что я был зарыт в землю и взрывом выбросило меня из земли… Как это случилось – не знаю. Должно быть, и берег отвалило взрывом… И стрижиные гнезда все пропали.