Текст книги "Профилактика"

И такая тоска подкатила мне под горло, что я понял: надо что-то сделать, иначе я загнусь прямо тут, в этом стеклянном гробу, у всех на виду, с судорожно вытаращенными в предсмертной агонии глазами и с раскрытым в немом вопле ртом.

И тогда я схватил микрофон, утопил тангенту и принялся вещать.

Но совсем не то, что требовалось по инструкции.

– Граждане пассажиры! – казенным голосом объявил я. – Прослушайте, пожалуйста, новые правила пользования эскалаторами, которые начинают действовать с этого дня.

Галстук душил меня и, чтобы спастись от его безжалостной хватки, я рванул изо всех сил тугой узел. Затрещали швы, брызнули в стороны пуговицы рубашки.

Зато стало немного легче.

– Находясь на эскалаторе, запрещается, – после этого, ставшего классическим с подачи Чехова, надругательства казенных инструкций над русским языком, я сделал небольшую паузу, а потом официальным тоном объявил: – Думать о смысле жизни, проезжать с пачкающими других пассажиров предметами – например, с накрашенными губами, провозить детей и другие взрывоопасные грузы...

Блондинка, ехавшая вниз с двумя девчушками-близняшками, испуганно уставилась на меня.

– Также не рекомендуется, – с противной приторной вежливостью продолжал я, – сбрасывать с эскалатора мусор, деньги, товары первой необходимости и других пассажиров. Уважаемые граждане! Проходя по эскалатору, не мешайте другим пользователям этого вида общественного транспорта есть, пить, спать, наслаждаться жизнью и здоровым сексом. Помните: поднимаясь вверх, вы одновременно можете катиться вниз по наклонной...

Кто-то рядом с моей будкой громко фыркнул, кто-то, гоготнув, сказал: «Во дает!» Сухая старушка в кроссовках и выцветшем плаще приоткрыла дверь будки и скрипучим голосом осведомилась: «Это хто ж такие правилы выдумал, сынок? Да в наше время за такое расстрелять было бы мало!»

Теперь вверх передо мной поднимались уже не спины, а лица: все оглядывались на меня. Молодежь заливалась хохотом и показывала на меня пальцем. Люди постарше крутили пальцем у виска и смотрели на меня с явным сожалением.

Но меня уже понесло.

– Уважаемые граждане! – говорил я, прижав ко рту блямбу микрофона. – Учтите: когда вы держитесь за поручни, то часть грязи переходит на ваши руки. Чем чаще вы будете мыть руки и снова браться за поручни, тем чище будет наш город...

Затем я принялся развивать тему прав и обязанностей «эскалаторируемых лиц», не забыв упомянуть о том, что отныне на эскалатор допускаются граждане, чья сумма габаритных размеров не превышает трех погонных метров; что перед пользованием эскалатором, особенно в виду предстоящего спуска, пассажиры могут воспользоваться услугами страхования жизни, для чего им следует обращаться к дежурному по станции; что попытка вооруженного захвата эскалатора с целью последующего угона его за рубеж пресекается путем рассоединения ступеней и обрушения террористов вместе с заложниками в эскалаторную шахту; что лица, провозящие опасные колющие и режущие предметы, к коим относятся и очки, караются принудительными работами по уборке станции и прилегающей к ней территории...

Откуда взялись во мне все эти чудовищные остроты – сам не могу понять[1]1
  Тут мой герой либо лукавит, либо просто забыл, что источником вдохновения для него стал интернет-сайт «Страничка bobmen'a», где изложены юмористические правила пользования метрополитеном (см. http://game.moris.ru/~bobmen/yumor/met.htrnl). – Здесь и далее прим. автора.


[Закрыть]. Тем более что никогда не был я склонен к публичному шутовству.

В самом интересном месте, когда я излагал положение «новых правил» о том, что в ночное время администрация метрополитена организует коммерческие рейсы эскалаторов с шампанским, ансамблем цыганской песни и пляски и девочками из числа дежурного персонала, а раз в год для желающих устраиваются гонки на эскалаторах, эскалаторные экскурсии по городу и поп-шоу «Мисс Эскалатор», в стекло моей будки раздался требовательный стук.

Я оглянулся и увидел перекошенную от возмущения физиономию своей непосредственной начальницы – то бишь дежурной по станции – Гузель Валеевны Линючевой. Каким-то образом ей удалось пробиться сквозь плотный заслон пассажиров к моей будке.

– Ты че, Ардалин, с ума сошел? – заорала она, рванув на себя дверь будки так, что стоящим за ней пассажирам пришлось потесниться. – Ты че несешь-то, а? Ты че нас позоришь, поганец? Хочешь, чтобы тебя опять премии лишили, да? А ну встань, когда с тобой женщина разговаривает!..

Ее толстое лицо с заплывшими щелками глаз было багровым, как от ожога.

Я аккуратно вставил микрофон в держатель, развернулся всем корпусом к Линючке и проникновенно спросил:

– Позвольте узнать, в чем суть ваших претензий, Гузель Валеевна?

– Я те дам «с-суть»! – брызнула на меня слюной Линючка. – Че, решил клоуном заделаться? Дома будешь обезьянничать, а здесь ты должен работать! Понятно?

– Но я всего-навсего поддерживаю свой моральный дух и повышаю эмоциональный тонус пассажиров, – развел я руками. – Разве вы не помните пункт номер три-а инструкции? А ведь там говорится: «На дежурного по эскалатору воздействуют опасные и вредные производственные факторы, как-то: подвижные части эскалатора, повышенное значение напряжения в электросети, монотонность труда, эмоциональные перегрузки»...

Мысленно я добавил: «а также непосредственные начальники в вашем лице, гражданка Линючева».

Но Линючка не слушала меня.

– А ну, вылазь отсюдова! – дернула она меня за рукав форменной тужурки своими ярко-красными коготками. – Немедленно очисть рабочее место, щенок! Я тебя снимаю со смены! И учти: премии в этом месяце тебе не видать, как своих пять пальцев!

– Ха, – сказал вяло я. – Испугали... Еще классики учили, что не в деньгах счастье, многоуважаемая Гузель Валеевна.

– Ах ты, хам! – колыхнула своими мощными грудями дежурная по станции. – Ты еще и огрызаешься?! Ну все, мое терпение лопнуло, Ардалин! Немедленно отправляйся к Струкалову с объяснительной в отношении своего гнусного поведения!

Я прикинул ближайшую перспективу. Она была, прямо скажем, невеселой. В моем послужном списке уже имелось три дисциплинарных взыскания (два – за опоздание на работу и одно – за чтение художественной литературы на рабочем месте), так что разговор с начальником станции Струкаловым, мужчиной командно-административного типа, при появлении которого весь персонал замирал на полувздохе и вытягивался в струнку, ничего хорошего не предвещал. Избиение младенцев это было бы, а не разговор.

К тому же, приступ у меня почему-то не только не прошел после дурацкой выходки, но, наоборот, усилился, парализуя мой инстинкт самосохранения. Тяжкое, дурманящее разум безразличие все больше разрасталось во мне.

И тогда я снял с себя форменную тужурку, сдернул с головы фуражку, швырнул все это барахло прямо под ноги Линючке, развернулся и, не обращая внимания на ее визгливые вопли, шагнул на эскалатор.

Глава 2

Вообще-то эскалаторы у нас движутся со скоростью не более одного метра в секунду. Тем не менее, иностранцы, которых жажда туристских приключений заносит в московское метро, утверждают, что российские эскалаторы – самые быстрые в мире. У них там люди спускаются под землю со скоростью пожилой черепахи. И это понятно: за рубежом станции подземки расположены не на такой глубине, как у нас, и поэтому эскалаторы не такие длинные.

Но сейчас мне казалось, что ступени, транспортирующие меня наверх, ползут с раздражающей медлительностью. И еще меня подмывало обернуться, чтобы посмотреть: сама Линючка будет подменять меня или вызовет кого-нибудь из состава смены.

Хотя какая мне теперь разница?

Я ехал и чувствовал, как меня до костей пробирает неизвестно откуда взявшийся сквозняк – еще один фактор риска, который воздействует на работников подземки. Он был насыщен ставшими мне привычными запахами: испарениями могильной сырости, окислившейся медью, жженой смазкой в подшипниках редукторов, скрытых под декоративной облицовкой.

Не надо было снимать тужурку, вяло думал я, вцепившись в липкий резиновый поручень. И вообще, зря я это отчебучил. И сюда я зря пришел. На кой черт меня сюда принесло, а? Наверное, показалось, что смогу жить и работать, как все. Все-таки двадцать пять уже стукнуло, и пора бы разобраться в том, чего я хочу. А чего я хочу? Пожалуй, ничего. С детства меня это проклятье преследовало, а я все сучил лапами, как идиот, чтобы убежать от него... Увлечения себе разные придумывал: шахматы, самолеты... рассказы и стихи даже писать пробовал... Все надеялся: вот еще немного – и найду нечто такое, ради чего стоит жить и умирать со спокойной совестью. Только потом почему-то любое хобби отходило на второй план.

Почему-то... Но почему? Почему я не такой, как все эти люди вокруг? Почему я не могу беззаботно ехать куда-то вместе с девчонкой в коротком топике, открывающем напоказ загорелый живот, сосать баночное пиво и, беззаботно смеясь, болтать без умолку? Почему я не в состоянии сосредоточенно изучать отчеты о футбольных матчах в «Спорт-экспрессе»? Почему у меня нет никого, с кем можно было бы взахлеб трепаться по сотовому, находясь на эскалаторе?

Почему я никак не могу найти себе применения в своей, лишенной даже пустых иллюзий и ложных целей, жизни?

Потому что нет смысла ни в чем – вот что понятно. Жить ради себя – бессмысленно, потому как жизнь наша, как изрек кто-то, – лишь короткое тире между датами рождения и смерти на могильном надгробии. А жить ради других – еще более бессмысленно, потому что каждый из них тоже смертен и, в сущности, никому не нужен по-настоящему. Жить ради человечества? Это, конечно, высоко и благородно, господа, только ведь, если разобраться, кому он нужен, этот гигантский псевдоразумный муравейник, а точнее – сообщество нескольких разновеликих муравейников? Вселенной? Не смешите меня, господа. Вселенная миллиарды лет существовала и будет существовать без нас.

Единственное, что приходит в голову, – так это Бог. Вот если бы существовал он, Творец наш и Создатель, то только ему мы и были бы нужны. Для чего – это другое дело, для забавы и развлечения или для экспериментов и осознания своего всемогущества, для того, чтобы мы любили его и поклонялись ему – это уже не наша забота.

Но ведь нет его, понимаете? Нет и никогда не было, что бы там ни твердили святые отцы и ученые теологи!

А следовательно, мы никому не нужны – ни все вместе, ни каждый из нас по отдельности. И остается только скрипеть зубами от полной безнадежности этой аксиомы.

Ступеньки подо мной стали распрямляться, уходя под гребенку.

«Граждане пассажиры, будьте осторожнее при сходе с эскалатора...»

Вдруг мне показалось, что истинная функция эскалатора – обманывать людей. Они, наивные, думают, что он возносит их на вершину, а он на самом деле предназначен для того, чтобы сбрасывать их в глубокую пропасть, и стоящий передо мной мужик вот-вот рухнет вниз, не успев даже вскрикнуть от страха, а потом наступит и моя очередь...

Я невольно попятился, но лента неумолимо несла меня вперед, и в спину мою неделикатно толкнули и сквозь зубы буркнули: «Эй, парень, заснул, что ли?» Зажмурившись, я шагнул вперед и, к своему искреннему удивлению, оказался на вполне устойчивой бетонной поверхности.

В этом месте был своего рода подземный перекресток. Для перехода на сопряженную станцию нужно было идти влево (и основные массы устремились туда, как на штурм Зимнего), а выход в город лежал прямо.

Лишь теперь до меня дошло, что я зря сюда поднимался, потому что домой нужно ехать по другой линии, а в городе мне вообще делать нечего.

Я замешкался, и тут над моим ухом чей-то знакомый голос осведомился:

– Спим на посту?

Это был не кто иной, как страж порядка сержант Миша, торчавший на перекрестке подземных троп в засаде на особо опасных преступников и на лиц, чей внешний вид не внушал ему доверия. А поскольку доверия Мише не внушали слишком многие, то работы у него обычно хватало.

Вообще-то в обычной одежде сержант выглядел довольно субтильно. Но сейчас, будучи в полной амуниции, он выглядел этаким героем западных боевиков: мощно выкаченная грудь (за счет каркаса бронежилета), уверенное мужественное лицо, широко расставленные ноги.

Этакий утес-волнолом среди людского прилива.

– Солдат спит, а служба идет, – вяло откликнулся я, пожимая потную Мишину ладонь, на запястье которой черной сосиской болталась дубинка-шокер.

– Куда это ты намылился, Алик? – поинтересовался он, не переставая шарить цепким взглядом по толпе. – До конца смены вроде еще далеко...

Делиться с Мишей своими служебными неурядицами в мои планы не входило, и я сказал первое, что пришло в голову:

– Понимаешь, сигареты кончились – вот я и решил сбегать...

– А ты же вроде бы не куришь? – сощурился Миша.

Вот пинкертон хренов! Неужели у ментов подозрительность в плоть и кровь въедается, как ржавчина? Представляю, как туго приходится Мишкиной жене – особенно если она у него достаточно смазлива, чтобы привлекать внимание чужих мужчин!

– Да нет, курю, – возразил я. – С сегодняшнего дня...

– А-а, – протянул Миша.

Потом вдруг толкнул меня в бок и, не меняя тупо-бдительного выражения своей круглощекой физиономии, заговорщицким шепотом попросил:

– Посмотри, Алик: позади меня, у стенки, стоит тип в сером плаще? Только осторожно гляди, чтоб он не заметил...

Действительно, прислонившись плечом к мраморной стене, в нескольких метрах от нас стоял мужчина в незастегнутом плаще землистого оттенка. Под плащом виднелся засаленного вида пиджак, с которым явно не гармонировала мятая фланелевая рубашка в разноцветную крупную клетку. Он был лет на пять старше меня, но лицо у него было тоже помятым, на щеках проступала неопрятная щетина, а волосы были жидкие и сальные (про такие говорят – «сосульки»), и на затылке аптечная резинка стягивала их в противный хвостик. Мужчина ничего не делал. Он просто стоял, засунув руки в карманы своей хламиды, и смотрел на прохожих. Причем совсем не так, как смотрят, когда ждут кого-то.

Нет, тип этот разглядывал проходящих людей с таким неподдельным интересом, с каким читают захватывающий детектив. Иногда он улыбался, и тогда складки на его сером лице расправлялись, иногда хмурился, и тогда становился еще лет на пять старше, но пока я на него смотрел, он ни разу не поморщился с отвращением.

– Ну, стоит, – сказал я Мише. – А что? Какой-нибудь очередной чикатило? Или наркоторговец?

– Я его не первый раз уже здесь вижу, – все тем же полушепотом сообщил Миша. – Почти каждый вечер здесь ошивается. И обрати внимание: ни хрена не делает, только стоит и глазеет на толпу. Проторчит здесь до конца часа пик, а потом уходит. Хоть бы газетку для вида держал, конспиратор хренов!..

– А что здесь такого? – удивился я. – Ну, стоит и стоит. Мешает он тебе, что ли? Вроде бы смотреть на людей – еще не преступление.

– А че на них смотреть? – возразил сержант. – Я понимаю, если б у него работа была такая. Как у меня, например... Или как у тебя. Хотя тебя-то никто не заставляет смотреть на эту толпу. А тут насмотришься за день – аж тошно становится. Домой приходишь – а перед глазами все мельтешат эти рожи. Аж во сне ночью снятся – и никуда от них не деться, проклятых!..

В этом я с ним согласен. Другим за вредность производства молоко дают, а ведь у нас с Мишей работа тоже по-своему вредная. Слишком много людей перед глазами мелькает. Только не молоко нам надо бы выдавать за вредность, а очки. Черные до полной непроницаемости. Чтобы не видеть никого.

Впрочем, спохватился я, у меня теперь об этом голова болеть не должна. Потому что возвращаться в стеклянную будку я не намерен, даже если меня будет упрашивать сам начальник метрополитена.

– А ты проверь документы у этого типа, – посоветовал я Мише. – И заодно поинтересуйся, кого он тут караулит.

– Проверял уже, – отмахнулся сержант. – В порядке у него документы. А насчет поинтересоваться – это ты глупость сморозил, Алик. Ты ж сам сказал: ничего противозаконного в разглядывании толпы нет. Стало быть, имеет право этот тип стоять тут хоть до опупения. Свобо-ода... – протянул Миша так, что сразу стало понятно, что у него со свободой граждан свои счеты.

– Ну, тогда – успехов на боевом дежурстве, – хлопнул я своего собеседника по плечу и направился к выходу в город.

Пройдя несколько метров, я оглянулся.

Чудак в плаще маячил на прежнем месте, но Мише уже было не до него. Сурово сдвинув белесые брови, он изучал документы женщины в черном длинном платье и с лицом национальности южного ближнего зарубежья. Женщина заискивающе смотрела на грозного сержанта и что-то виновато тараторила. Видимо, документы у нее, в отличие от странного любителя смотреть на толпу, были не в порядке. Или просрочены, или не зарегистрированы, или вообще поддельные, купленные из-под полы на рынке.

Знакомая картина. Сейчас Миша скажет этой опасной преступнице, что она задерживается до выяснения личности, и отведет ее в свою вонючую дежурку, где, кроме него, будут еще парочка бдительных стражей порядка, и там они запугают несчастную до такой степени, что она отдаст им всю свою наличность, вырученную за сегодня на плодоовощном рынке, и еще будет рада, что они оказались такими понимающими людьми...

«Все мы – люди, и ничто человеческое нам не чуждо».

Вот именно. Все мы в той или иной мере – сволочи.

Хотя мне-то что до этого Миши и его напарников?

Не бог я, чтобы судить его или кого-то еще.

Пусть живут, как хотят.

Но только без меня.

Без меня?

Только не говори, что ты решил покончить с собой. Ты ж не истеричка, Алька, чтобы лезть в петлю из-за того, что в очередной раз потерял работу. Подумаешь – горе какое!.. Сколько рабочих мест ты сменил с тех пор, как лишился звания студиозуса? Столько, что если бы везде тебе делали записи в трудовой книжке, то она уже была бы исписана от корки до корки...

Хотя в том, чтобы распрощаться с миром, есть определенный смысл. Давно пора уйти из него. Раньше для этого было два пути: либо в петлю, либо в монастырь. Ну, в петлю – это не для нас, в монастырь – тем более. Но ведь можно стать просто отшельником. Точнее – затворником. Для этого есть все условия. Квартирка у тебя маленькая, но для одного места хватит. Какой-никакой доход в виде процентов годовых по банковскому счету капает – значит, голодная смерть тебе грозить не будет. Так зачем тебе нужен этот мир и эти люди?

Или ты боишься одиночества? Неужели ты еще не привык к нему? Признайся самому себе: ты ведь только делал вид, что живешь среди людей, а на самом деле ты всегда был один и никого не подпускал к своему «альтер эго» ближе трех шагов, как хорошо выдрессированный сторожевой пес.

Так что одиночество – это твой праздник. Который всегда с тобой. Только идиоты считают его мукой и наказанием. Не зря психологи утверждают, что любой человек должен иметь возможность хоть несколько минут в день побыть наедине с самим собой. Одиночество вполне может быть радостью для уставшей души.

И не смей задавать себе дурацкий вопрос: а зачем жить одному?

Да, в одиночестве нет особого смысла. Но и ни в чем другом смысла тоже нет.

Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится...

И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.

Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я – не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..

Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи – грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне – по фигу.

И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже – по фигу!

И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне – по фигу.

И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, – по фигу.

И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.

И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам – тоже по фигу?» – «Нет, деньги нам не по фигу». – «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги – не по фигу?» – «Да считайте нас кем хотите – нам все равно это по фигу!»

Вот именно. Все и вся!

Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.

Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.

Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.

Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.

В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и...

Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.

А потом невольный мороз пробежал по моей коже.

В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен – песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.

Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама – «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек – видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.

Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.

Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.

– Положи обратно, – сказал он в спину парням. – Быстро!

– Чего-о? – протянул один из грабителей. – Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?

– Верни деньги, негодяй, – приказал старик.

Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.

Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!

Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они – не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..

Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже – другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.

Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).

Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.

И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.

Все правильно.

Я ведь действительно в тот момент убил человека.

Себя прежнего.