Текст книги "Пожелайте мне неудачи"

Владимир ИЛЬИН
ПОЖЕЛАЙТЕ МНЕ НЕУДАЧИ

Посмотрите, вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон –

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон –

и его не спасти!..

 Владимир Высоцкий

Часть 1
Тайна Опеки (год 1986)

Есть в Комитете один отдел, которого нет. Это парадоксальное утверждение объясняется следующим образом: если верить бумаге, на которой зафиксирована организационно-штатная структура Комитета, то отдел, о котором пойдет речь ниже, не существует. Просто-напросто нет там такой клеточки, которая бы называлась «отдел нуль», «нулевка», «три нуля» и просто – «Опека» (уже потом я узнал, что официальное наименование было – «Особый отдел Опеки», ООО сокращенно; из-за этого сокращения в девяностые годы отдельные злые языки называли нас «обществом с ограниченной ответственностью»).

Тем не менее, такая штатная единица имеется, и укомплектована она соответствующими кадрами (количество которых, правда, никто, кроме начальника отдела, не ведает), и выделяются на ее деятельность финансовые средства (опять же, объем годовой сметы известен лишь тому руководству, которое недосягаемо для рядовых сотрудников и начальников, но если бы даже эта цифра стала известна, то она наверняка превзошла бы ту сумму, которая отпускается ежегодно из госбюджета на деятельность всего Комитета), и выполняет она реальные задачи (хотя и строго засекреченные), и, возможно, кто-то из комитетчиков даже что-то такое об этом слышал, но… Все прочее, как принято изъясняться в бульварной литературе, «покрыто мраком ужасной тайны».

По сравнению с другими подразделениями Комитета у этого отдела, есть одно преимущество: его сотрудники не обязаны являться на службу в одно и то же, раз и навсегда определенное место. Разумеется, это вовсе не означает, что у них нет своей штаб-квартиры. Однако шеф их, который известен не только вне, но и внутри отдела под кличкой «Генон», обычно встречается со своими подчиненными в самых разных точках города, тем более, что помещений, оборудованных под явки, у отдела Опеки – хоть пруд пруди. В одной только Москве их больше тысячи.

Именно так, в духе киношно-литературной конспирации, и произошла моя первая встреча с таинственным Геноном, в распоряжение которого меня направили после того, как я вернулся из загранкомандировки по делам Комитета.

(Это было мое первое задание, и нетрудно представить, как я был по-щенячьи горд и доволен собой, полагая, что неплохо справился со своей задачей. Стрелять, правда, в ходе выполнения этой миссии, против моих ожиданий, мне не пришлось вовсе. Драться – тоже. Единственным приключением, скрасившим долгое и унылое копание в местной периодической печати многолетней давности, явилась езда на машине с отказавшими тормозами на горном серпантине, над краем двухсотметровой пропасти.)

Вернувшись и доложив непосредственному начальству о выполнении задания, я надеялся получить орден или хотя бы положенный календарный отпуск. Вместо этого мне сообщили, что со мной хочет побеседовать полковник Генон.

– А кто это такой? – поинтересовался я.

– Начальник одного из отделов Комитета, – вежливо сказало мне Непосредственное Начальство.

– Нельзя ли поподробнее?

– Пока нет.

Даже желторотый новичок в нашем ведомстве знал, что в подобных случаях «пока» может означать, как минимум, полвека.

– Куда я должен явиться?

– Он сам тебя найдет, – загадочно сказали мне. – Единственное, что от тебя требуется, – это чтобы ты завтра весь день гулял по городу. Маршрут изберешь себе сам…

– Ладно. Как его имя-отчество?

– Оно тебе не нужно. Обращайся к нему просто – Генон. И не называй его полковником, у него идиосинкразия к обращению по воинским званиям…

Признаться, идея игры «в шпионы» не где-нибудь за рубежом, а дома вызвала у меня смешанное чувство недоумения и тошноты.

Когда на следующий день, в разгар часа пик, будучи вне себя от бессмысленных кружений по городу, я направлялся к выходу станции метро «Медведково», меня остановил милиционер из числа тех, что неизменно торчат в стороне от эскалатора с дубинкой в руке, безучастно разглядывая прохожих.

– У вас с собой документы, гражданин? – поинтересовался он и, когда я утвердительно кивнул, добавил: – Тогда не откажите в любезности выступить в роли понятого.

Я пожал плечами и последовал за ним в так называемую «комнату милиции», вход в которую был в углу вестибюля.

Пройдя по узкому и затхлому коридорчику, мы оказались в маленькой комнатушке, где имелся письменный стол и две деревянные скамьи, испещренные странными темными пятнами – видимо, на них частенько кого-нибудь били.

На одной из скамеек вальяжно развалился пожилой человек, на вид, ни дать ни взять, – рабочий какого-нибудь «Серпа и Молота». На нем был промасленный, лоснившийся от грязи пиджак, клетчатая рубашка с ветхим воротником и мятые брюки неопределенного цвета. Человек находился в так называемом «красноречивом состоянии», поскольку то и дело порывался что-то объяснить непослушным языком сидевшему за столом мордастому лейтенанту, который, не слушая пьяного, привычно заполнял протокол задержания.

Присев на самый краешек второй скамьи, на пьяного испуганно косилась дама бальзаковского возраста. Судя по ее взглядам, выступать в роли понятой при задержании алкоголиков ей приходилось нечасто.

Лейтенант объяснил нам с дамой, что требуется освидетельствовать результаты личного обыска задержанного. Услышав про обыск, пьяница впал в нездоровое оживление и принялся втолковывать милиционерам, в каком именно месте своего тела он их видал и каким образом он, потомственный пролетарий, трижды висевший на заводской доске Почета, будет препятствовать тому, чтобы какие-то «ментовские рожи» обшаривали его карманы. Волосы его окончательно растрепались и упали сальными прядями на раскрасневшееся лицо, перегаром от него разило, как принято выражаться, «на три метра против ветра», хотя до окончательного помутнения рассудка он, по-моему, еще не дошел.

– Приступайте, сержант, – невозмутимо приказал лейтенант своему подчиненному, а сам невозмутимо принялся переписывать паспортные данные – меня и дамы.

Сержант схватил «потомственного пролетария» за шиворот, тот в исступлении заверещал, но сержант неожиданно ловко ткнул ему под дых и закрутил одну руку за спину, лишив задержанного какого бы то ни было шанса сопротивляться. Действовал он не церемонясь, и я не сомневался, что после того, как мы с дамой покинем помещение, темных пятен на скамейке может существенно прибавиться. Если, конечно, задержанный не угомонится добровольно…

Второй рукой сержант стал выворачивать карманы «трижды висевшего на Доске Почета», и на пол посыпались какие-то жалкие медяки, грязный мятый носовой платок, расплющенные, но частично уцелевшие папиросы «Беломор» и расческа с несколькими брешами в ряду зубьев.

Лейтенант тщательно пересчитал мелочь, скрупулезно переписал все предметы в протокол и дал его нам с дамой для подписи. Разумеется, женщина подписала бумагу не глядя – по-моему, ее уже начинало тошнить от мощных ароматов, скопившихся в дежурной части, потому что, швырнув ручку на стол, она, с разрешения лейтенанта, пулей выскочила из комнаты, очевидно, торопясь домой к интеллигентному мужу, визгливой болонке и обязательному фильму после программы «Время».

Когда стук ее «шпилек» стих в коридоре, я потянулся к ручке, но лейтенант неожиданно лукаво улыбнулся и, порвав протокол одним движением пополам, швырнул его в мусорную корзину.

– Что-то не так? – осведомился я. В голову мою полезли многочисленные примеры нарушения прав человека в нашей стране, о которых было известно каждому, но которых официально не было и быть не могло в принципе в условиях предельно развитого социализма.

– Спасибо за содействие, лейтенант, а теперь оставьте нас наедине с этим гражданином, – послышался незнакомый начальственный голос.

Я взглянул на соседнюю скамью. Человек, сидевший на ней, так разительно преобразился, что теперь за пролетария, и уж тем более – за пьяного пролетария, его мог бы принять только очень близорукий человек.

– Меня зовут Генон, – сказал он, когда милиционеры вышли из комнаты. – Извините за спектакль, который пришлось разыграть перед вами, но поверьте, что это было необходимо… Нашего отдела официально не существует в природе, и вовсе не хочется, чтобы в один прекрасный день нас открыл кто-нибудь – пусть даже человек, не имеющий никакого отношения к нашей специфической деятельности.

Я думал, что человек, скрывающийся под странной кличкой, первым делом попросит меня рассказать о себе, но он небрежно сказал:

– Ну что ж, мой хороший, биография ваша меня не интересует, поскольку я знаю ее не хуже, а может, даже и лучше вас… Не будем терять время и перейдем непосредственно к делу. Разумеется, я мог бы разговаривать с вами сейчас очень жестко, без всяких «если» и «не хотите ли?»… Я мог бы сослаться на присягу, которую вы принимали, поступая в Комитет, и одним из пунктов которой является безоговорочное подчинение приказам руководства. Но я ничего не собираюсь диктовать вам. Работники из-под палки мне не нужны. Поэтому можете начинать обдумывать официальное предложение о переходе в наш отдел… Если вы согласны поступить под мое начало, то ровно год вы будете выполнять задание исключительной важности и конфиденциальности. Имейте в виду, что эта работа может занимать у вас двадцать четыре часа в сутки. Если все будет нормально, то через год вы получаете солидное денежное вознаграждение, квартиру улучшенной планировки, полгода отпуска и возможность выбора своего дальнейшего будущего.

Если вы так захотите, то сможете вернуться на прежнее место службы…

Генон сделал паузу, и я воспользовался ею, чтобы спросить:

– Что я должен буду делать?

– Вы должны будете осуществлять постоянную опеку одного человека.

– Кого именно?

– К сожалению, этого я пока не могу вам сказать.

Все ясно, подумал я. Речь, наверное, идет о какой-нибудь крупной политической фигуре. Судя по секретности – как минимум, члена Политбюро.

– Но меня не готовили для выполнения функций телохранителя, – заметил я.

– Я знаю. Но я не сказал, что вы должны стать чьим-то телохранителем, – возразил Генон. – Я сказал – «опека». А эта миссия намного шире и сложнее, чем просто оберегать кого-то от покушений. Ваша задача, мой хороший, будет заключаться в том, чтобы уберечь опекаемого от всевозможных неприятностей, которые могут с ним случиться.

– То есть?

Генон встал и прошелся по комнатушке. Было видно, что в жизни ему пришлось отмерить своими ногами немало километров в клетушках служебных кабинетов.

– Представьте себе такой тротуар, – наконец, сказал он, – на котором то тут, то там разбросаны шкурки от бананов, настежь открыты крышки канализационных люков… кое-где разлита краска… с крыш домов на тротуар периодически валятся кирпичи…

– Да это не тротуар получается, а армейская полоса препятствий, – с иронией сказал я.

– Вот-вот, – с серьезным видом подтвердил Генон. – И такова вся наша жизнь – сплошная полоса препятствий. Одни умудряются преодолевать ее с переменным успехом, и таких в обществе больше всего… Правда, есть счастливчики, которым удается ни разу не поскользнуться на кожуре банана и вовремя избежать холодного душа из лужи с проезжей части от несущихся мимо автомобилей. Но есть и так называемые неудачники…

– Почему это – так называемые? – грубо спросил я. Сказать по правде, меня к тому моменту уже стали раздражать примитивные философско-лирические метафоры моего собеседника. Так же, как и его явное стремление к вычурности – об этом свидетельствовало хотя бы его обращение ко мне «мой хороший», которое более подходило почтенной матроне, нежели полковнику Комитета. (Впоследствии я убедился, что Генон употреблял подобное обращение даже к малознакомым людям. В начале своей карьеры он практиковал тактику выведения собеседника из психологического равновесия, чтобы получить доминирующую позицию в общении с ним. В более зрелом возрасте эти слова вошли у него в привычку – как у других людей входит в привычку носить часы на левой руке и уходя смотреться в зеркало.)

– Потому что, как правило, в своем невезении человек склонен винить кого угодно, только не себя самого, – усмехнулся Генон. – А ведь яму себе каждый роет себе сам, и в колодец плюет, не заботясь о последствиях… Впрочем, мы отвлеклись.

Так вот, образно говоря, ваша задача будет заключаться в том, чтобы уберечь одного из прохожих, бредущего по нашему воображаемому тротуару, от физических и моральных травм. От моральных даже больше, чем от физических, и, по большому счету, мы вам предлагаем роль не телохранителя, а как бы душехранителя этого человека…

Внутренне я похолодел. Едва ли Комитет стал бы так опекать даже кого-то из состава Политбюро. Только один человек в стране мог бы стать объектом подобной опеки, и я вовсе не горел желанием оказаться в числе людей, ответственных за его благополучие… Но почему тогда меня пытаются купить? Разве не было бы достаточно приказа, чтобы зачислить меня в свиту лакеев, обслуживающих того, кто в нашей стране лишь формально не называется королем или президентом? И какую сумму Генон имел в виду, говоря о «солидном вознаграждении»?

Именно этот вопрос я и задал своему таинственному нанимателю – впрочем, скорее, для проформы: сотрудники Комитета привыкли работать за жалкую зарплату, а премиальные если и были, то не намного превосходили те суммы окладов, за которые приходилось расписываться в ведомости…

Но когда Генон склонился к моему уху и шепотом назвал цифру, я подумал, что либо я ослышался, либо мой собеседник оговорился. Но он кивком подтвердил, что никакой ошибки здесь нет. Видно, тот человек, которого нужно «опекать», является толстосумом, подумал я. Каким-нибудь подпольным миллионером… В Комитете с давних пор ходили слухи о том, что иногда наши шефы берутся за исполнение приватных поручений частных лиц, чтобы хоть как-то компенсировать скудность бюджетных ассигнований. Видимо, это был как раз такой случай, и именно этим объяснялась столь строгая секретность вокруг работы, явно не соответствующей профилю нашей деятельности.

– И второе, – продолжал Генон. – Если вы не беретесь за это дело, то мы с вами сегодня не виделись. И еще… Никаких неприятных последствий отказ вам не принесет, уверяю вас. Вы продолжите свою работу в прежнем подразделении как ни в чем не бывало.

– Я должен дать ответ сразу? – спросил я.

– Увы, но это так, – признал мой собеседник.

Я хотел сказать, что, конечно же, надо быть чокнутым, чтобы, выучившись на оперативника-профессионала, согласиться стать нянькой для взрослого человека, но с огромным удивлением услышал, как мой язык произносит:

– Я согласен.

(Уже позднее, улучив момент, когда Генон разоткровенничался, я спросил его, почему из тысяч сотрудников Комитета он выбрал именно меня. «Просто я знал, что из тебя выйдет превосходный „опекун“, – самодовольно заявил мой начальник, а когда я вопросительно уставился на него, добавил: – Поверь на слово доктору психологических наук, мой хороший!». «И чем это таким особенным я выдал свою потенциальную профпригодность?», не преминул полюбопытствовать я. «В разговоре со мной ты не кивал ежесекундно, как бы поддакивая, как это делают некоторые карьеристы», полушутя ответил Генон. «А если бы я все-таки отказался?», спросил я. «Если бы да кабы на носу б росли грибы!», сердито прошипел сквозь зубы шеф.)

Так я стал участвовать в этой дурацкой операции под не менее дурацким кодовым наименованием «Опека».

Самым скверным оказалось то, что ни Генон, ни его приближенные не спешили посвящать меня в подоплеку Опеки. Естественно, что при первом же знакомстве с досье нашего подопечного, состоявшем из десятка пухлых папок, похожих на тома судебных дел, у меня возникла масса вопросов, хотя и не имеющих непосредственного отношения к выполнению отведенных мне в операции функций, но тем не менее достаточно важных для того, чтобы, как я считал, не быть тупоголовой пешкой в этой игре.

Вопрос первый. Что представляет из себя на самом деле человек, которого мы обязаны опекать? (Конечно же, тех сведений, которые содержались в весьма подробном досье, мне было мало, да и, по правде говоря, не очень-то я им доверял, полагая, что за строчками анкет, автобиографий и прочих документов скрывается некий подтекст. Кстати говоря, в деле ничто не указывало на какую-либо исключительность опекаемого. Это был обычный человек, проживающий в коммунальной квартире и получающий инженерскую зарплату в сто тридцать рублей.

Звали его… Впрочем, это не так важно – и имя, и фамилия у него были самыми обычными, поэтому в дальнейшем я буду именовать этого человека по давней привычке так, как его называли в «отделе три нуля»: Подопечный.)

Вопрос второй. Когда Комитет приступил к Опеке и с чего вся эта история началась? В том досье, которое мне довелось изучить в тишине одного из читальных залов «Ленинки» (еще одна дань требованиям строжайшей конспирации, выглядевшая тогда, по моему мнению, как безусловная блажь людей Генона, спятивших от отсутствия реальных врагов; хотя действовала такая мера безукоризненно: кому могло прийти в голову, что оперативные документы Комитета можно запросить для ознакомления во Всесоюзной государственной библиотеке – правда, только после предъявления многоступенчатого пароля и только у одной сотрудницы читального зала, коей являлась лейтенант N.?), имелось много всяких бумажек и фотографий, но все они были посвящены объекту, а не ходу операции. Не было в этом деле ни шифрованных донесений, ни категорических распоряжений начальства на полях секретных докладных, ни даже каких-нибудь чисто хозяйственных отчетов о перерасходовании средств, отпущенных на операцию, – одним словом, в папке отсутствовала какая бы то ни было оперативная документация, хотя она неизбежно наличествует при проведении даже самых мелких оперативных мероприятий…

Вопрос третий – и для меня сразу ставший самым главным. Почему Комитет опекает рядового советского инженера, да еще и делает из этого государственную тайну номер один? Здесь поле для самых различных предположений открывалось весьма широкое – от фантастических гипотез относительно инопланетного происхождения объекта Опеки до тривиальных версий о том, что он является резидентом иностранной разведки, коварно покусившимся на тайны нашей «оборонки».

Разумеется, ни одно из возможных объяснений при более тщательном рассмотрении не давало удовлетворительного ответа на все вопросы.

Были и другие, более мелкие вопросы, каждый из которых каким-нибудь образом был связан невидимой цепочкой с одним из главных.Я досконально изучил все десять томов дела моего подопечного, но так и не нашел ни малейшей зацепки. (Уже потом, когда со мной проводился так называемый «технический инструктаж на местности», Генон частенько проверял, насколько я усвоил данные, содержавшиеся в том добросовестно составленном досье. «А ну-ка, скажи, мой хороший, – с хитрецой усмехаясь, мог молвить он, обращаясь ко мне и кивая на экран монитора „наружки“, на котором наш человек стоял в очереди к киоску с надписью „Мороженое“, – что он сейчас возьмет: „стаканчик“, эскимо или пломбир?»… Несмотря на то, что столичные хладокомбинаты в те годы, как и многие другие отрасли отечественной экономики, трудились в состоянии перманентной агонии, на витрине киоска наличествовало сортов пять-шесть мороженого. «Готов поспорить, шеф, что это будет „лакомка“ за двадцать восемь копеек», не поддавался я на провокацию, и Генон довольно хмыкал, когда мой прогноз сбывался.)

Даже тогда, когда я приступил к непосредственному исполнению своей задачи в рамках Опеки, мне мало что было известно о данной операции. По существу, я не знал о ней ничего. На косвенные вопросы об Опеке Генон и инструкторы, проводившие со мной «вводный курс», уклонялись с ловкостью цирковых эквилибристов, а когда однажды я попытался напрямую потребовать, чтобы меня посвятили в суть дела, то Генон рявкнул в том смысле, что, мол, любопытных на войне убивают в первую очередь… Оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь мне станут доверять больше, чем сейчас.

На первых порах мне доверили одно из черновых занятий в системе Опеки. Я должен был ежедневно, в течение двенадцати часов, неотступно следовать за Подопечным при его перемещениях по городу с задачей обеспечить его физическую безопасность.

При этом я мог применять любые средства, которые считал необходимыми в той или иной обстановке. При мне всегда имелось оружие (впрочем, и без него после спецкурса по программе «Боевая машина» я способен был наделать много всяких пакостей тем, кто попытался бы встать у меня на пути), и если бы я решил, что мне надо изрешетить пулями кого-нибудь из посторонних людей, я имел право сделать это без особых для себя последствий. Однако основной задаче сопутствовала обязанность сохранения своей «невидимости» для Подопечного. С этой целью, помимо различных, даже самых изощренных, способов наружного наблюдения неоднократно приходилось использовать косметику, переодевание и другие средства изменения внешности. Мы, «опекуны», не имели права дать Подопечному повод для подозрений в том, что его сопровождают. Мы должны были уподобляться ангелам-хранителям, чтобы ежесекундно быть рядом с Подопечным, но так, чтобы он нас не замечал, как человек не замечает того воздуха, который вдыхает…

Да, это была низшая ступень Опеки. (Позднее, когда в нашей стране компьютеры, а вместе с ними – и компьютерные игры, стали более доступными массам, я поразился сходству схемы операции «Опека» с какой-нибудь аркадной игрушкой типа «Принца» или «Голден Экс». И там, и тут суть была одна: герой продвигается к цели, последовательно переходя от низших уровней к высшим.) Такой вывод можно было сделать хотя бы на основе тех ограничений, которые налагались на мою оперативную деятельность – как во временном, так и в пространственном плане. Мне был выделен определенный сектор в городе, в пределах которого я обязан был действовать. Это был небольшой квартал, состоявший из десятка жилых домов, пары магазинов и прочих объектов обслуживания населения… Да и сам интервал времени, который мне отводился, – от нуля до двенадцати часов – оказался не таким уж насыщенным событиями в жизни Подопечного. Ночью-то нормальные люди, к каковым относился и Подопечный, имеют обыкновение спать, а не шататься по улицам, а ведь большую часть «моего времени» занимала ночь. Далее. В мою «сферу интересов» входила лишь забота о физической неприкосновенности Подопечного, а, как я сам потом убедился, Генон был прав: телохранителем быть намного проще, чем душехранителем. Ну и, наконец, поначалу меня явно подстраховывали мои более опытные коллеги…

Разумеется, я не собирался лезть в бутылку и доказывать с пеной у рта Генону, что способен на большее, чем таскаться тенью за Подопечным и следить, чтобы он, зазевавшись, не угодил ненароком под троллейбус да чтобы ему не обидели пьяные хулиганы, если он будет возвращаться домой после полуночи.

К тому же, забот поначалу мне и так было достаточно. График работы был организован так, что времени на свои личные дела почти не хватало. Помимо тех двенадцати часов, когда я должен был находиться в «повышенной боевой готовности», не исключалась возможность того, что в любой другой момент меня поднимет по тревоге либо сам Генон, исполнявший в операции роль главного координатора, либо оперативный дежурный по Опеке – была у нас и такая функциональная обязанность, которую поочередно исполняли самые приближенные к Генону лица. Кроме этого, чтобы постоянно быть в курсе обстановки, следовало несколько раз в «личное время» запрашивать у дежурного сводку новостей Опеки (при «лавинообразных изменениях ситуации» я должен был перейти на постоянный прием сообщений с помощью крошечного радиотранслятора – позднее с этой целью стали использоваться пейджеры и сотовая связь).

Первое время, отдежурив свой срок и добравшись в однокомнатную квартирку, которую мне любезно выделил «отдел нуль» на время выполнения задания, я валился с ног от усталости. Хотя, если разобраться, ничего особенного делать мне не приходилось. Да, пару раз в течение первого месяца мне пришлось прийти на помощь Подопечному, но в обоих случаях вмешательство мое носило чисто профилактический характер и, по большому счету, не было вызвано какими-то экстремальными обстоятельствами. Мне даже и таскаться-то за Подопечным особо не приходилось, если не считать провожания его утром на работу. Все остальное время я слонялся в окрестностях НИИ, где он работал. Тем не менее, я уставал… Может быть, сказывалось напряжение, вызванное всей этой дурацкой атмосферой таинственности вокруг Подопечного, когда не знаешь, чту может произойти. Ведь страшнее всего человеку тогда, когда он не понимает окружающего мира и не может прогнозировать, что его ожидает через час, завтра, на следующей неделе… А может быть, дело было в другом. Не знаю…

Однако, несмотря на усталость, проклятые вопросы продолжали сверлить мой утомленный мозг. И дело было не в праздном любопытстве с моей стороны, вернее, не в нем одном. С одной стороны, я понимал, что всей этой возне, затеянной Комитетом вокруг скромного инженеришки, кем-то наверху, видимо, придается такое важное значение, что даже рядовых исполнителей решено не посвящать в замысел операции, и не обижался: в конце концов, командир роты, поднимающий бойцов в атаку, чтобы овладеть невзрачной высоткой, не обязан знать, какая роль отводится этой точке на карте в стратегических планах главнокомандующего. Так уж наш мир устроен, что люди имеют равные права только теоретически, практически же кесарю – кесарево, в том числе и в отношении обладания информацией… Но с другой стороны, мной в то время овладел нездоровый азарт. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы уяснить: от меня скрывали нечто важное, а это дразнило мой исследовательский инстинкт – каждому человеку он присущ в той или иной степени, ведь именно поэтому люди так обожают транжирить время на решение кроссвордов, головоломок и прочую чепуху, от которой, как известно, хлеба насущного не прибавляется. Поэтому тайна, которой была окутана Опека, все больше становилась как бы перчаткой вызова, брошенной моим умственным способностям…

Вернувшись в свою холостяцкую каморку после очередного раунда дежурства и наскоро перекусив, я ложился, не раздеваясь, на тахту, прикрывал глаза и начинал мысленно перебирать страницы личного дела Подопечного заново – одну за другой, не спеша, то и дело останавливаясь, чтобы обсосать какие-нибудь факты наподобие рыбьих косточек…

Вскоре я почувствовал, что картина начинает понемногу проясняться. Не сказать, что в результате своих размышлений я получал стопроцентную уверенность, но кое за что мне удавалось зацепиться.

Я составил для себя перечень тех событий в жизни Подопечного, которые, на мой взгляд, имели хоть какое-то отношение к Опеке (то есть, привлекли внимание Комитета к этому человеку, были проявлением Опеки, и так далее). Их было не очень много.

… Итак, рождение в небольшом городке на Урале в тот год, когда Гагарин совершил полет в космос (имеет ли это значение?). Родители – ничего особенного из себя (разумеется, для Комитета, и только для Комитета!) не представляли и представлять не могут, ввиду того, что к государственным и иным тайнам доступа не имели, трудились на электромеханическом заводе всю сознательную жизнь (отметить, что отец умер, когда мальчику было десять лет, от рака гортани).

Факты из слюнявого детства: первый зуб прорезался в возрасте одного года с лишним (интересно, нормально это или нет?)… Говорить начал поздновато: в два с половиной года, причем слово, которое произнес первым, было не «мама» и не «папа», а почему-то –"шерсть"… Благодаря бабушке, с которой оставался дома, пока родители были на работе, рано начал читать (в три с половиной года одолел «Капитанскую дочку» – естественно, на уровне механического прочтения без особого понимания смысла, а в четыре года по заказу соседей, гостей и родственников бегло шпарил передовые статьи из «Правды»)… В семь лет Подопечный идет в школу, каковую успешно заканчивает десять лет спустя. С первого класса – отличник. Круг интересов в школьные годы: литература (детективы, фантастика, стихи), музыка (рок, поп, барды), радиотехника (сборка детекторных приемников, всевозможных усилителей, радиоуправляемых моделей и еще черт знает чего) – в общем, достаточно стандартно для поколения, выросшего в условиях научно-технической революции и развитого социализма… Окончив школу, Подопечный пытается поступить в юридический институт (влияние увлечения детективами?), но в те годы в юрвузы принимали, как правило, людей с двухлетним трудовым стажем, да еще и с рекомендацией горкома комсомола, поэтому неудивительно, что у Подопечного даже не приняли документы. Как ни странно, последовать примеру многих своих ровесников и сунуться в какой-нибудь лесотехнический, куда брали даже с тройками, юноша не захотел, а вернулся в родной город и скромненько пристроился в ПТУ на курсы, чтобы через год получить в зубы диплом токаря-универсала (о, как это звучит гордо!) третьего разряда. ПТУ есть ПТУ, и наиболее заметными событиями за этот год были: похождения в компании – «шобле», на местном жаргоне – по танцплощадкам, рюмочным и женским общежитиям, в результате чего отрок однажды теряет свою юношескую невинность и на всю жизнь получает стойкое отвращение к дешевому портвейну и смешиванию в желудке принципиально разных спиртных напитков… От окончательного разложения и деградирования до уровня среднего местного жителя Подопечного спасает призыв в армию, каковая, согласно формулировке, обнародованной на одном из партсъездов, являлась «школой жизни для советской молодежи». Одним словом, каких-либо особых событий в так называемый «уральский» период составители досье Подопечного явно или неявно не выделяли…

Второй период жизни Подопечного, который условно следует назвать «армейским», не очень продолжителен, но характерен полным отрывом от привычной среды обитания – родителей, друзей, пэтэушных пассий и прочих реалий мирной советской жизни.

После двухнедельного скитания по пересыльным пунктам Подопечный попадает в доблестную Группу Советских Войск в одной из восточноевропейских стран. Видимо, с учетом пэтэушной квалификации его определяют в отдельный батальон по ремонту автомобильной техники (сокращенно – ОБРАТ), но, не успев пройти так называемый «курс молодого бойца», молодой боец валится в госпиталь с двусторонним воспалением легких (май в том году оказался на редкость холодным, с ночными заморозками до минус пяти)… Но, рано или поздно, все хорошее кончается, и потом начинается борьба за самое настоящее выживание – как в дебрях джунглей Амазонки или в колонии строгого режима… Фактов, относящихся к этому отрезку времени, в досье много, но все они достаточно однообразны. Издевательства со стороны «дедов», побои в «каптерке» и нескончаемое чередование наказаний в виде дополнительных нарядов, чистки «очков» лезвием бритвы и мытья пола казармы зубной щеткой… Вечное чувство голода, висение соплей на турнике под яростный рев сержанта до появления кровавых волдырей на ладонях, слезы под одеялом после отбоя и отчетливое понимание того, что ты – не человек, а вошь заразная, каким-то образом проникшая в здоровый, в общем-то, организм славных Вооруженных Сил, а посему вполне заслуживающая травли со стороны сослуживцев и отцов-командиров… Все это убедительно свидетельствует о том, что уж тогда-то Подопечного никто не опекал, и в том, что он благополучно дослужил до «дембеля» и в конце службы даже приобрел сержантские лычки на погоны, была его личная заслуга. Воистину, «спасение утопающих – дело рук самих утопающих»!..