Текст книги "Долгая дорога к храму"

Владимир Ионов
Долгая дорога к храму

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Месячник борьбы с алкоголизмом

В председательскую легковушку поместились только судья, обвинитель, адвокат и секретарь суда. Для осужденного Егора Колова и его конвоира, сержанта милиции Сапунова места в машине не оказалось, и Сапунову определено было доставить Егора в камеру предварительного заключения поездом. Народ вывалил из деревянного клуба, где был показательный суд по делу о хулиганстве. В клубе стало просторно. В переднем углу, у приступка сцены, остались только Егор, дочка его Анка, Сапунов, председатель колхоза Василий Семенович да несколько мужиков из тех, что выступали свидетелями. Мужики смолили самосад, потому что после такого дела фабричной папиросой душу не отведешь. И странно им было: вот вроде Егор, как Егор сидит рядом, большой сутулый и бесшабашный, какого век свой знали, и уже не тот, потому что этот, который тут, уже не сосед Егор, а гражданин, осужденный народным судом. Мужики покрякивали и мяли сапогами подсолнечную шелуху, обжигали себе пальцы цигарками и говорили про меж собой по тому поводу, что много престолов было отгуляно и в своем, и в окрестных селах и, бывало, сходились друг на дружку, но всегда дело улаживали своим порядком.

Василий Семенович тоже закурил самосаду, и табак довел его до легкого головокружения. Он передохнул воздух, хотел было подняться и уйти по своим делам, но счел нужным сперва напутствовать Егора. Осторожно тронул милиционера за плечо, спросил:

– Можно мне как председателю ему пару слов?

– Можно и две, – отозвался Сапунов.

– Нет, я только пару… Послуш-ка меня, Егор…

Колов выпрямил спину, из-за плеча покосился на председателя.

– Со всяким, Егор, всякое бывает. У меня батя-то, помнишь, чего выделывал, да мало ли что! А ты знай: освободишься – может, даже раньше получится, это бывает так, освободишься – и домой. Я серьезно.

– Да уж знамо, Василь Семеныч, как на кладбище: был бы покойник, местечко сыщется. – Егор покачал стриженой головой, усмехнулся: – А то в столицу подамся!? А, сержант, пустят?

Сапунов тем временем достал из шапки иголку и ладил зашить лопнувший шов на казенной перчатке. Работа при его глазах, оказалось, не легкая, и ему было не до Колова.

– Ну, было бы сказано, – проговорил Василий Семенович, видать, обидевшись. – Была бы, Егор, как говорят, честь… – И пошел из клуба. В дверях столкнулся с Еленой Коловой, понял, что она прямиком со скотного, спросил: – А Федор-то куда, хмырь, пропал? И подрядил бы кого хоть на полдни-то.

До Федора ли было теперь Елене?! Так уж случилось, что в полдень ей самой пришлось доить своих первотелок, и хоть она торопилась управиться, к приговору все-таки опоздала и уже от народа узнала, что мужику ее предстоит «тянуть лямку три цельных годика». Какой там Федор! Она махом подлетела к кружку мужиков, подхватила на руки Анку, притиснула ее к себе и, будто потеряв все, кроме голоса, решила разом истратить и его.

Мужики-свидетели подались к выходу – хуже нет, когда баба в голос ревет. И унять неудобно – не своя, да и слезы к месту.

Сапунов тоскливо нахмурился, отложил свое рукоделие, тронул носком сапога сапог Егора, кивнул на Елену:

– Вот, гляди теперича…

Егор вскинулся, одним взглядом унял жену, взял у нее Анку и, не заметив даже, что дочка насмерть перепугана голосом матери, коротко лобызнул ее и опустил на ноги.

– Пошли, что ли!? – сказал он конвоиру.

Сапунов воткнул иголку обратно в шапку, намотал на нее крест-накрест нитку, тяжело поднялся, подошел к окну.

– Рано. Все одно, где торчать-то до поезда – что здесь, что на станции.

– Да тебе-то что! Чай, душа не болит.

– А сходи-ко пока домой. У хозяйки, поди, и обед готов.

– И то! – нашлась Елена. – И мужики, чай, зайдут. Самовар загрею. Звать мужиков-то?

– Степку вон первым делом. Он гонец тот еще! Не так по самоварам, как по бабам. Да это-то, может, как раз теперь и сгодится, – нахально заговорил Егор, и Елена скривилась лицом от таких слов мужа, потянула к себе Анку, чтобы, не дай бог, еще чего такого не сказал. Егору и самому стало тошно на себя, но он бы и еще чего-нибудь сморозил, не встань между ним и Еленой сержант.

– Иди, иди, девка, ставь самовар, – повернул он Елену к двери. – А щас и он придет шелковый. А ну-ка, сядь на место! – приказал он Егору. – Ишь, язык отвязал… Сядь, говорю!

– Насижусь, бог дал, – отмахнулся Егор.

– Не больно-то! Как скажу, так и будет, а то живо посажу, у меня еще хватит…

– Это, кто как схватит, – проворчал Егор, однако сел, отпустил голову. Сапунов подождал, пока Елена недоверчиво как-то вышла из клуба, и опять стал разматывать свою иголку.

– На-ко, вот, надень на руку, – подал Егору перчатку, – все видней на руке-то.

– Отдал бы Елене зашить.

– Без меня у нее дела нет? – Сапунов подвернул тяжелую руку Егора так, чтобы поудобнее было штопать, стал кропать и буднично выговаривать Егору: – Сукин ты сын, Колов. Как бы не знамо, что первый раз судишься, клейма бы на тебе поискал, где ставить. Хорошо, баба тихая, другая бы смазала – такое дело брякнул! Чего ухмыляешься-то? Держи, не то уколю… Хорохоришься? Господи, сколько я вас знаю, все вы одинаковые… Погоди, месяцок пройдет, и вспомнишь бабу-то, да еще как вспомнишь… Конечно, и тебе там не мед будет, а ей – втрое горя: дом на шее, да ты на уме. Мать-то у нее с сестрой, что ли теперь живет?

– Зимой схоронили, – проронил Егор.

– Вон что!.. А язык у тебя поганый. В колонии ты его дальше держи, а то там шилом патоки с ним хватишь. – Сапунов наклонился, откусил конец нитки, воткнул иголку в шапку, помолчал и поднялся с лавки. – Пойдем, хоть простишься по-людски.

Дома Егор отвернулся к окошку, чтобы мужики, которые все же зашли проститься, не домогались с разговорами. И те поняли его, деликатно закурили по папиросе, стали оглядывать углы, будто они тут впервой. Елена закружилась от горки с посудой к шестку, по пути пряча от чужих глаз разные мелочи неприбранного дома, живо слазила в подполье за сметаной, за грибами и в хлопотах забыла обиду, воскресла, как воскресает всякая баба, собирая стол желанным гостям.

Сапунов занялся самоваром. Приготовил все, однако лучину зажигать не стал, чтобы не перекипал самовар. И, чтобы не маяться, как остальные мужики, сошел во двор, оглядел хозяйство и только уж потом, вернувшись, загрел самовар.

– Дом-то сами рубили или куплен? – спросил он.

– Колхоз строил, – откликнулась Елена.

– Покамест два таких дома на весь колхоз. Как, значит, премия механизаторам. Строят вона панельные, как в городе, а этот рубленый, крестьянский. Таких два, – пояснил с охотой один из мужиков.

– Вон что! Премия… – Сапунов поднялся с корточек от самовара, подсел поближе к мужикам. – И это вон премия? – кивнул он на баян, стоявший на комоде под вышитой дорожкой.

– Нет, это личное имущество, – ответил все тот же.

– Можно, хозяин?

Егор неопределенно дернул плечами. Сапунов оглядел потертый инструмент, почему-то, как слепой, ощупал его, видно, привыкал, что ли, потом, не надевая ремней, распустил меха. Пошла музыка, не очень слышная, протяжная – соловелая. Веселей то ли не игралось ему, то ли не умел.

– Не томил бы ты душу-то, – не утерпел Егор.

– Ничего. Помайся маленько. Перемаешься. Домашняя-то маята нет-нет да и вспомнится потом, отзовется… Еще сладкой, гляди, окажется. – Сапунов говорил, а сам все маял баян невеселой музыкой. – А вы пара с пострадавшим-то. Одному, видать, не биту тошно ходить, другому, не бивши, не можется. Юс, видать, пострадавший-то?

– А то!

– Скверный мужиченко – видать. Да и ты не чище. Вот хоть и говорят, что и дельный ты, и такой-сякой, в вести тебя на станцию боязно, – признался Сапунов под свою тягомутную музыку.

– Это чего же? – Егор даже повеселел от любопытства.

– От тебя всего жди.

Елена тем временем успела обернуться до магазина и теперь не знала, что делать со своей покупкой – не спросясь, по привычке сбегала. Мужики видели ее затруднение, но они не хозяева – не распорядишься. И Сапунов понял, в чем загвоздка, но хотел поглядеть, что Егор будет делать. А Егор ничего не хотел.

– Ты погоди пока, – сказал он жене. – Мы с начальником поиграем: кто дольше стерпит.

– Это ты про что? – спросил Сапунов.

– А про оглоблю!

– А-а! А я думал, если про то, чтобы выпить, так мужикам сам бог велел – проводы. А нам с тобой и грех бы, да погода, гляди, какая, выходит тоже не грех. – Сапунов водворил баян на место.

Стол был готов. Сосед, который посмелее других, откупорил бутылку, примерился и разлил всем поровну, разве что себя чуть обделил в пользу милиционера. Елена, было, отказалась от своей стопки, но Сапунов урезонил ее, дескать, от сегодняшнего дня начинается ее горе и встретить его надо с весельцой, чтобы не больно забирало. Ну, а если уж стопка в обратную сторону даст, тоже ничего – на то оно и горе.

Говорят, сладок мед, да не горстью его; горько вино, да не лишиться его… И на именинах пьют, и на поминках. И тут, и там равно оно кружит головы, отпускает с привязи языки. Пьют одинаково, а разговоры ведут по случаю. За Елениным столом, как и должно, разговоры пошли про суды, про наказания. Кого-то, слыхать, тот же адвокат на суде выговорил, а Егора ему выговорить не удалось, потому как процесс назначили показательный, чтобы другим неповадно было.

Значит, после первой рюмки разговоры идут по случаю. А потом они путаются – у всякого свое на уме. Сапунов расстегнул мундир, обмяк, повел разговор про оставленный им колхоз, про село свое Верховое, в котором ужас какие глубокие колодцы. Говорил он так же, как играл на баяне, тихо, грустно. Мужики кто хаял, кто хвалил Василия Семеновича. Елена все кружилась возле стола с закусками. Анка торчала у печки, подрагивала коленкой, перекатывала глаза с одного гостя на другого и сосала палец, прикрывая его другой рукой.

Егор, облокотившись о стол, казалось, слушал и мужиков, и Сапунова, а на самом деле пропадал в своих мыслях. Ведь, что ни говори, а перемена ему в жизни предстояла большая. Жить он привык легко: как жилось, так и жил. Знал свою работу, отдавался ей, когда приходила горячая весной и осенью, неделями, кажись, не вылезал из кабины трактора. Любил и пображничать, и позадираться, когда охота была. И с Еленой у них все ладно было – разве только под шальной язык ему подвернется. Грех ему с языком, это верно. И, гляди, вот как все повернулось! И побил-то соседа всего чуток, да и за дело. Поганый мужичонка есть в Краеве: чуть выпьет и лезет ко всем, врет беспросветно, что войну в партизанах прошел. Вот уж все и в селе, и окрест знают, что самострел он и сидел за это, а одно твердит: «Партизанил!» Били его мужики за это, особенно фронтовики которые. Им сходило, а на Егора он в суд подал.

Лекцию у них в клубе начальник районной милиции читал о вреде пьянства. Говорил, что в районе даже специальный месячник по борьбе с этой пагубой объявлен. И вот стоило алкоголь временно взять в сельмагах под замок, оперативная обстановка совсем другая стала повсеместно.

– Кой черт его тут под замок брать, – вскинулись бабы, – если за рукой водкой хоть облейся.

– За рекой – это другая область, там до месячника дело не дошло, – объяснил начальник.

– И какая уж такая в районе стала обстановка, если тебе в тот же месячник по пьянке рожу бьют? – «Партизана» и держали, и одергивали со всех сторон, но он все же вылез к приступку сцены, на свет, чтобы все видели, какими «фонарями» он украшен. – Вот, – сказал он. – Даром, что партизанил! А ему вон и теперь весело – хошь в месячник, хошь в декадник. – И указал на Егора, подпиравшего с парнями дальнюю стенку зала.

Народ похохотал, погомонил немного, «партизана», пока пробирался на место, потузили и потолкали. Но смехом дело не кончилось. Лектор пообещал принять меры, и как потом Василий Семенович ни уговаривал не трогать Егора, вскоре Колов получил повестку.

И вот теперь три года заключения. Три года! Не три месяца. Анка в школу пойдет… Да, пора уж ей будет. Елена одна изведется с хозяйством да с работой. Э, да что теперь!?

Егор угрюмо встряхнулся.

– Сдохнуть с вами можно. На поминках, что ли? – Дотянулся до баяна, разом распахнул его, мотнул стриженой головой, запел громким нескладным голосом:

Эх, как в тюрьму меня жена прово-жа-ла…

– Ну, подхватывай, мужики!

Вся дер-ревня со стыда убеж-жала…

Ах, куда вы, мужики, ох куда вы?

Не ходить вам без меня на хал-ляву…

– Чего не подпеваете? Сержанта боитесь? Ничего, он, вроде, свой. Верно ль, сержант?

Ах, куда же ты, Егор, ох, куда ты?

Ври, что гонят не в тюрьму, а в солдаты…

Он развеселился от неожиданного для себя умения переиначивать песни, подмигнул Сапунову, дескать, погоди, сейчас и тебе куплет будет, но Сапунов насмешливо глянул на него, потом на часы и вздохнул.

От того времени, как сели к столу, и до последней вот этой минуты к Елене словно радость пришла, она вроде успокоилась. На самом же деле ей не так было. Радость-то – это верно, потому что Егора не увели сразу, а дали ей еще похлопотать вокруг него, посидеть рядом. И робость какая-то была перед скорым временем расставания, перед пустотой, которая наступит вот-вот, перед тяжестью, которая ждет ее уже сегодня. И завтра. И все три года…

Сапунов опять поглядел на часы и опять вздохнул.

– Может, до завтра бы остались? До утреннего поезда… – заговорила она, суетливо отыскивая еще какую-нибудь возможность потянуть дорогое время и прикрывая ладошкой рот, чтобы не дрожали губы. – Беда-то еще какая, – ухватилась она за первую причину, – вдруг мороз возьмет, а на дворе Захаров Ванька вчера ворота свернул. Навоз со двора вывозили и зацепили «Беларусем» Скотина бы не померзла…

Сапунов развел руками. Жалко бабенку, но ведь и ему предписано, что и как, и он не волен ослушаться. Он застегнулся на все пуговицы, и мундир сразу распрямил его, подобрал.

– Мороз возьмет – какая еще весна… Хотя грач, слыхать, прилетел. Рано чего-то нынче… Грач-то прилетел, а нам до утра нельзя. Самоволка будет. – Он еще раз поглядел на часы, прикинул расстояние до станции, поморщился. – Самоволка – это хуже нет. А воротички мы щас поправим. Давеча я и не заметил. Поправим, мужики? А они, глядишь, и простятся, а то когда еще свидятся?

Елена загорелась стыдом от последних слов Сапунова, улыбнулась жалобно, чуть сдержала себя, чтобы не спрятаться за перегородку, как Анка прячется, когда на нее кто-нибудь чужой поглядит. Но Егор в это время откинул баян на кровать, круто оглядел избу.

– Пошли, гражданин начальник, – гори тут все синим огнем!

– Егор! – протяжно позвала Елена и странно как-то попятилась к постели, будто разом потеряла стыд и звала его на последнее прощание. – Егор, я без тебя помру. Господи, одни-то мы как же с Анкой?

Егор дернул с вешалки пальто, нахлобучил шапку.

– Душу травить ты мастер, – сказал он Сапунову и так хряснул кулаком в дверь, что как только с петель ее не снесло. Но в сени не выскочил, опустился на порог, стал яростно сдирать с себя сапоги, перематывать портянки.

И Сапунов снял с крючка шинель, оглядел ее… Наверно неправильно поступил сержант милиции Сапунов. Надо было, как и положено, сразу после суда следовать до станции, оставив у порога клуба родных и знакомых осужденного, на станции определиться в отдельное помещение и ждать поезда. В общем, Сапунов нарушил инструкции, и теперь надо было что-то делать, потому что души у всех растравлены лишним часом расставания. Надо бы идти, да ведь сам же вызвался поглядеть ворота…

– Ты вот чего… Не сиживал еще, – сказал он Егору. – Новое-то пальто оставь дома, ему все одно, где висеть – там казенное дадут. Фуфайку какую надень да еще чего. Пошарь по углам. А хозяйка дочку пока соберет, чтобы гвозди нам подержала… Не дури, Егор, дело говорю. И не таращи на меня глаза, я тебе тоже не деревянный.

…Когда Егор и Елена вышли на улицу, готовые к дороге, он был в старой ушанке и в коротком, солдатском еще, ватнике. Она тоже почему-то вырядилась в свое давнишнее пальтишко, вытертое и серое, как печная зола.

Будто все Краево глядело на дом Егора, ждало его выхода и, едва они тронулись в путь, народ потянулся со всех сторон, и все норовили поглядеть им в глаза. И каждый из идущих в центре этих взглядов по-своему переживал любопытство селян. Егору думалось, что соседи хотят увидеть, с какими глазами уходит он из дому, и хотя привык поступать, только как ему самому вздумается, теперь терялся, не знал, как быть. Посовал кой-кому руку, не то здороваясь, не то прощаясь, и пошел, елозя сапогами, брызгая на голенища мокрым снегом. Елене и того тяжелее было – и горестнее и стыднее, словно все село уже знало, как торопливо и непутево простились они с Егором, когда мужики ушли чинить ворота. От этой тяжести она хотела и могла бы убежать, но Егор шел медленно, а с ним и Сапунов еле тащился.

– Не задолить бы нам, – сказала она Сапунову и осеклась: минутка лишняя дорога, а она торопит – те же люди что подумают?

Сапунов понял ее, потому что и на него глядели, мол, ведет мужика в тюрьму и ничего себе… Понял, что Елена сплоховала со своими словами и пришел ей на выручку.

– Задолить-то не задолим, а сапоги у меня раскиснут на таком ходу. Поддать надо шагу.

А Егор остановился, повернулся к народу, к родному сел, которое вытаяло одним посадом из снега, и сейчас притихло, будто его пристрожили чем, стащил с головы шапку. И народ присмирнел Нехорошо было глядеть на стриженого мужика. На парня – ладно, привыкли, много их, бывало, в армию провожали. А стриженый наголо мужик, хошь и молодой, это нехорошо, беда это.

– Прощайте, мужики, ребята. Бабы прощайте. Через три годочка, бог даст, свидимся. «Партизана» мне до встречи берегите, не обидьте его тут чем. – Нахлобучил шапку, круто обернулся и пошел догонять своих и конвоира. Анка поймала его за голое место руки, которое осталось между коротким рукавом ватника и карманом брюк, куда втиснул он сжатый кулак, и ее будто подхватило, понесло воздухом. Она сбивалась с шага, запиналась о свои же ноги, но не отпускала отцовой руки. У нее не спросишь, про что она сейчас думает, она еще сама не знает своих мыслей, единственное, чего она хочет теперь, не оторваться бы от руки, не отстать бы. Вот уж они и мать обогнали, и чужого этого дядьку, который подмигивал ей, когда она горсть гвоздей держала на дворе, а отец все вышагивает и вышагивает.

– Тятька Егор, обожди, я задохлась, – сказала Анка, когда они минули скотные дворы, и она увидела, что они ушли так далеко, что она еще тут и не бывала…

Егор вынул руку из кармана, и Анка едва не отцепилась от нее, однако удержалась, потащилась дальше. Мать неладно одела ее, и чулки совсем уползли в валенки, голенища хлопали по голым ногам, и платок сбился, мешал смотреть.

– Возьми на закукры, тятька Егор, а то отцеплюсь, – еще раз запросилась Анка.

Егор поднял ее, но не на закукры, как поднимал всегда, а оставил на руках. За отцовским плечом Анка увидела мать, которая обогнала милиционера, а их догнать не могла, видела, как милиционер сбил на затылок шапку и расстегнул шинель. Хорошо ей было на отцовских руках, хотя и тесно от них. Отец шел быстро, и Анку чуть потряхивало при его шагах.

Они минули поле и теперь шли кустами, за которыми было немного больших деревьев, а потом глубоченный обрыв до самой реки. Егор не говорил с Анкой. Он только нес ее и чувствовал легкий ее вес и как трепыхается она от его шагов. Думал ли он сейчас о ней или о Елене? Наверное, нет. Была какая-то другая мысль, более широкая что ли, – обо всем сразу. Это в городе семья зовется семьей, квартира – квартирой, а в деревне все – и семья, и дом, и скотина на дворе – все называется хозяйством. Вот об этом большом, о хозяйстве, и была у него мысль, путаная и больная. Мысль эту можно было нести и дальше, раздувать, чтобы не пропадала. Но ему скоро надоела эта канитель. Припомнилась длинная, вечно помятая какая-то, потертая рожа «партизана». Хотелось Егору, чтобы и он вышел на проводы, чтобы вынес из дому стопку и сказал на прощание: «Подвел я тебя, сосед, под месячник, мать его так-то! А все она, матушка, виновата, не добром ее делали!» – и чтобы он, Егор, бросил стопку невыпитой и ногой по ней топнул. Но не вышел, хмырь, на народ, так, видать, и трезвел после суда, из-за занавески глядел.

Анка напекла Егору грудь до того, что все заныло в ней. У поворота размокшей тропки, где открывалась вся глубина обрыва, он отпустил дочку на ноги.

– Тяжелая ты выросла. Заморила тятьку, гляди. Бегай к матери, пущай она поведет тебя маленько, а дядьке скажи, чтобы догонял.

– Мне бы с тобой охота, – ответила Анка, пытаясь вылезти из съехавшего платка.

– Мало ли! Мне вот идти не больно охота, да надо если!

Он легко подтолкнул Анку назад по тропке, а сам повернулся к обрыву. Крутая до головокружения глубина, и зимой не закрытая снегом, уже оттаяла, отмокла и темнела глиной, пропластанной меловыми слоями. Снег держался только внизу, где было крошево деревьев, сорвавшихся с оползнем в непривычную для себя близость к воде. Егор, видевший прошлым летом самый момент обвала, слышавший его гул, дрожание земли и хруст обрывающихся корней, тогда зайцем стреканул в сторону и крикнул то ли в страхе, то ли в восторге от этой ломки земли: «Эх, мать твою, вота крошит-то!» А теперь он аж задохнулся, едва помыслив, что если бы сейчас так-то!? Он представился себе деревом, зеленеющим среди других, подумал как бы в нем сначала замерли все соки, когда с корней пошла осыпаться земля, а потом как бы ему легко было срываться вниз, лететь, лететь – только бы листва полоскалась на ветру, и как бы тяжко потом пришлось врезаться в землю, ломаться об другие деревья и их ломать. Зато бы соки уходили легко и тихо.

Егор поворочал плечами, почувствовав, как отсырело у него между лопаток. И теперь, уже представив сорвавшимся с обрыва себя, подконвойного, скривил улыбкой щеку: вот бы Сапунов-то встряхнулся, а то тягомотный какой-то.

Сапунов уже догонял Елену, когда по тропинке выбежала навстречу Анка.

– А отец где? – спросила Елена, поправляя на дочке платок.

– Там, – сказала Анка. – На реку глядит, – и показала рукой почему-то не на кусты, а вниз, под обрыв как бы.

– Как на реку глядит, где? – не поняла Елена. – Господи, как глядит?

– Как глядят, так и глядит. Ноги у девки голые, без чулков пустила? – сердито спросил Сапунов и не остановился, пошел по тропке. В кустах он сначала еще поддал шагу, потом тяжело побежал: всякого жди от Колова, ума хватит, так на реку глянет, что век не просохнешь.

Егор слышал, как бежит к нему Сапунов. «Во сандалит, как паровоз! – подумал он. – Погоди, на станцию придем…» – Ему стало весело от того, как придумал напугать конвоира. Можно бы и сейчас ступить на короткий обломок корня, торчавшего в кромке обрыва, но тут и одночадных с ума сведешь.

– Ну, чего? – подбежал Сапунов. – На реку глядим? – И сам заглянул вниз. – На-ко, высота какая. Тут юркнешь, и костей не собирай – измелются. Дерева-то как измололись…

– Я видал, как оползень шел. Шибко! А ты запыхался-то чего? Думал, сбегу?

– Да ведь кто тебя знает – бесшабашная башка-то. Тут ступи вон хошь на тот корешок, и поехал в самоволку, а то и в бессрочную. Вон там чего делается! Слыхал я, что оползень у вас сошел, а и представить такого не мог. Шибко!..

– А что я на корешок ступить хотел, представил?

– А что не представить-то? Вот, поди, подумал, что Сапунов, как клуха по берегу забегает, закудахчет. А у жены разрыв сердца случится – это тебе хоть бы что.

– Да нет, я как раз про жену и подумал, – признался Егор.

– Умнеешь потихоньку. На пользу месячник-то?! – впервые за день повеселел Сапунов.

Они шли рядышком и не больно торопились, чтобы Елена с Анкой догоняли, и глядели, как оползень постепенно сходит на нет, как выполаживается, и сереет впереди талым снегом берег.

Елена с Анкой догнали их, когда до станции осталось ходу только с покатого поля. В сырых сумерках уже чернела полоса станционных путей с двумя разъездами, с дощатыми станционными строениями. Елена протиснула свою руку под руку Егора, прижалась к нему плечом и то ли от того, что жалела его и себя, то ли от усталости, тоненько проговорила:

– Егор, ты мой Егор…

Он тронул ее вспотевшую щеку, но тут же скрипнул зубами, чтобы она не больно-то ластилась тут напоследок, не травила душу ему и себе. Анка прицепилась с другого боку, и они пошли по слякотной тропке покатого поля.

На станции вдоль всего короткого вокзальчика толкался народ. Над народом висели электрические часы, а пониже часов стыл на воздухе колокол с обтрепанной веревкой у языка. Сапунов отвел Егора в сторонку, велел Елене приглядеть за ним, а сам пошел к начальнику станции, чтобы ему определили место в вагоне. Вернулся быстро с какой-то бумажкой в руке, свернутой в трубочку, но близко к Егору не подошел – чуток времени осталось, а им, поди, есть еще что сказать друг дружке.

Елену все клонило к мужу. И стыдно бы вроде при людях на мужике виснуть, чай, не молоденькие уже, да ничего не могла с собой поделать.

– Ты вот чего, Егор… Ох, мама родная, одна-то я как же теперь!

– Опять? – окоротил он ее.

– Все-все… Да, Егорушка, ты первым делом пиши, как приехать к тебе, чего привезти? Анку живо соберу, приедем. А с хозяйством я управлюсь. Мне чего теперь? Только – хозяйство. – Она вдруг отцепилась от Егора, метнулась к Сапунову, сжала ему обшлаг рукава. – А если бы нам с ним доехать? Проводить бы?

Сапунов не ждал такого оборота. Что до утра Егора нельзя оставить дома, это он знал – самоволка будет. А уж если до станции она его проводила, так почему же дальше нельзя? Он развел руками, поглядел на Егора, чтобы тот помог ему решить дело.

– Мать! – громко окликнул Егор Елену. – Сюда поди!

– Дак, как бы нам, а? – спросила она еще раз и попятилась назад, чтобы не ослушаться мужа.

В это время на отшибе станции переменился свет с зеленого на красный, звонко, до боли в ушах звякнул колокол, народ замельтешил возле путей.

– К четвертому вагону пошли, – сказал Сапунов Егору и тут же объяснил Елене, что бумажка-то у него только на двоих выписана, а билеты уже не возьмешь. Как бы поезд-то опаздывал, а то ведь точно идет.

– А может, он опоздает еще?

– Да вон уж он. Гляди, фара светит.

Елена и оборачиваться не стала, спиной услышала поезд.

Егор присел на корточки, поцеловал Анку, наскоро лобызнул Елену, заложил руки за спину, сцепил пальцы и пошел к тому месту перрона, где должен остановиться его вагон. Елена охнула, увидев, как Егор стиснул пальцы на пояснице. Он никогда так не делал прежде, и это значит, что разлука их уже пришла, вон она катит с ярким светом во лбу, катит ровно по времени и везет Егора из минуты в минуту. Мимо нее, мимо Анки, мимо Сапунова и Егора, сдерживая тяжелый ход, прокатились большие колеса с красными ободьями, потом пошли колеса совершенно черные – эти уже медленнее. Затолпились, затолкались спереди и сзади какие-то люди. Елена подхватила Анку, стала сама толкаться, стараясь не отступиться от стриженого затылка, заметного над толпой. Опять звякнул колокол, теперь в два больных удара. Егор впереди поднялся на подножку, коротко махнул ей рукой, кажется, подмигнул ей даже и скрылся в вагоне. Она побежала к тому месту, где только что видела Егора, но натолкнулась на одного Сапунова. Тот снова сворачивал свою бумажку в трубочку и чего-то говорил проводнице, которая, не слыша его, смотрела вперед на паровоз и держала наготове желтый флажок, тоже свернутый трубочкой.

– Не берет она вас без билета, – сказал Сапунов Елене.

– Да как же быть-то? Неужто сердца нет?

– Вас вон сколько на каждой станции – где на всех сердца набраться? – отбрила проводница, и Елена не нашлась, что ей еще сказать.

А Егор тем временем пробежал через весь вагон, через тамбур и уже в другом вагоне спустился со ступенек на перрон. Руки он опять держал в карманах и улыбался в ожидании момента, когда поезд повезет мимо сержанта милиции Сапунова. Вот клухой-то закудахчет когда! Поди, спрыгнет с подножки, а Егор тогда вскочит в проходящий мимо вагон – проводницы ведь не сразу двери схлопывают. И будет дело: он в вагоне, а конвоир на улице!

Вагоны тронулись, остывшие колеса заскрипели, покатились нехотя. Сапунов стоял у зарытой двери, мешая проводнице, махал рукой Елене с Анкой. Кто-то окрикнул его с перрона. Стриженый какой-то ему шапкой машет. Сапунов обернулся в вагон, снова глянул на стриженого – Егор Колов! Леший, как провел, а!

– Остановить вагон нельзя?

– Телега это что ли? – отозвалась проводница и не подумала сменить желтый флажок на красный.

Сапунов отжал ее к стенке, откинул со ступенек площадку, стал спускаться спиной к перрону.

Елена увидела Егора. Он был от нее шагах в десяти, но глядел не в ее сторону, а вперед, на Сапунова и махал тому шапкой. У нее в голове закружилось: неужто до утреннего поезда оставили? А, может, кто-то этим же поездом (ведь он из области идет) какое-то распоряжение вез, отмену приговора – бывает же чудо! – и Егора отпустили?

– Егор! – громко выкрикнула она и стала отпускать Анку, чтобы высвободить руки, протянуть их к нему, быстрее его достать.

Егор услышал этот голос, обернулся, увидел настрадавшееся ее лицо, готовое обрадоваться, что поезд не увозит его, и понял, какую он наделал беду. Кинься он сейчас, как надо бы ему, к вагону, и ей уже не устоять – бросится за ним или свалится с ног, у нее не хватит сил удержаться на месте. Он махом подлетел к Елене, успел коснуться рукой горячей ее щеки, подсунул сползающую с рук Анку.

– Я поглядеть, не ревешь ли опять? Ни, у меня! – сказал он с каким-то хрипом и пустился за своим вагоном. Прыти в нем еще было много и силы еще много осталось: легко подтолкнул Сапунова в вагон, сам вскочил прямо на верхнюю ступеньку. Проводница захлопнула за ним дверь, щелкнула ключом:

– Не бывал под колесами-то? – И ушла, сердитая, к себе.

Егор с Сапуновым остались одни в тамбуре. Сапунов поискал рукой сзади себя откидную скамеечку, опустил ее, сел и словно замер, ноздри только дрожали, и колыхалась приставшая к губам какая-то пушинка.

Надо бы улыбнуться, сказать чего-нибудь Сапунову, мол, поцеловаться вот приспичило и соскочил, а чего, дескать, тут такого-то? Но не улыбалось и не говорилось Егору, вроде даже и не дышалось. Что-то билось в голове, токало – беду он наделал. Беду.