Текст книги "Житие тщеславного индивида"

8. На пути к себе

В Армию, кроме родственников, меня провожали ребята из «Северного рабочего» – Виктор Курапин и Евгений Кулешов. Совершенно не помню, что говорилось тогда за столом. В памяти осталось только моё обещание «продолжать писать» и их напутствие: «Обязательно. И не только нам. Есть и военные газеты».

Служить доставили в Первый отдельный Севастопольский орденов Кутузова и Александра Невского полк связи, что дислоцировался на улице Матросская тишина в Москве. Знаменита эта улица прежде всего тюрьмой, действующей и по сей день. А кроме неё там в ту пору были ещё родильный и сумасшедший дома и «красные казармы», в которых и квартировал наш полк. Попал в это подразделение видимо потому, что имел аттестат зрелости и кое-какие навыки радиотелеграфиста, полученные ещё в клубе ДОСААФ. Хотя рядом служили и полные «чайники» в деле радиосвязи с четырьмя-семью классами за плечами. А вообще, полк считался «придворным» и состоял в массе из спортсменов и сыновей именитых родителей. В соседней роте, например, числился рядовым сын художника Шурпина, получившего Сталинскую премию за картину «Утро нашей Родины», на которой во весь рост был изображен освещенный зарей «отец всех времен и народов». Говорю, «числился», потому что Вася Шурпин уходил из казармы, когда хотел, и возвращался, когда вздумается.

Как сейчас помню, однажды мы строились на обед, командир роты отдал команду «смирно!» как раз в то время, когда к строю подкатила трофейная легковушка, и из нее вылез Вася. Он приложил руку к пилотке, сказал: «Спасибо, капитан» и отдал нам команду «Вольно!» Капитан аж задохнулся от ярости, но Васе ничего не решился сказать и быстро увел нас в столовую. А у нас в роте так же числился рядовым Алан Эрдман, родственник знаменитого на ту пору режиссера Эрдмана. Он был мастером спорта по стрельбе, членом сборной команды округа и вечно пропадал на каких-то сборах. Были и еще спортсмены, часто отзывавшиеся со службы, так что все тяготы бесконечных учений, караулов, нарядов на кухню и по уборке территории полка доставались нам, неименитым. А мне хотелось и хорошо служить, и «сачковать» был не прочь, поэтому при первом же опросе «кто что умеет» сказал, что печатался в газете, умею рисовать, а еще был вольным слушателем на актерском факультете ВГИКа. И меня тут же запрягли в оформители Ленинской комнаты батальона и полковую художественную самодеятельность. Правда, и от остальных тягот службы не освободили – и тут «мордой не вышел».

Прослужил я в полку связи чуть меньше года – не заладились отношения с командиром роты капитаном Семянниковым. Это был высокий, худой и тонкоголосый самодур, очень любивший беспрекословное подчинение любой из его прихотей. Помню, на первых же полевых учениях он решил назначить меня своим ординарцем и приказал устроить ему в палатке постель. Я сказал «ясно» и собрался, было, в ельник за лапником, но Семянников остановил:

– Как положено отвечать по уставу?

– По уставу положено ответить «слушаюсь».

– Выполняй!

– Ясно!

– Пять нарядов вне очереди!

– Ясно.

– Пять суток гауптвахты!

– Ясно.

– Десять суток гауптвахты.

– Спасибо!

– Пятнадцать суток!!!

– По уставу вы не можете дать мне столько.

– Пошел вон, негодяй!

– В Советской Армии нет такого звания, товарищ капитан!

Он высунул из палатки голову и прозвенел на весь лес своим тонким голосом:

– Старшина! Ко мне!

Старшина Назаров, стройный рыжий служака, явился быстро:

– Слушаюсь, товарищ капитан!

– Научите вот так же отвечать этого мерзавца!

– Слушаюсь научить! Пойдем, – толкнул он меня из палатки. – Чем ты довел капитана? – спросил, когда мы отошли подальше. Я рассказал. – Лихо! – протянул старшина. – Только запомни, на всю оставшуюся жизнь: с говнюками спорить все равно, что говно хлебать. Сожрет он теперь тебя.

Как в воду глядел старшина. Сразу по возвращению в полк меня отвели на «губу», для первого раза на пять суток и потом эти «пятерки» я отсчитывал всякий раз, когда на приказ командира роты отвечал «ясно», а не «слушаюсь». А в перерывах между арестами выпускал ротные «боевые листки», вёл вместо замполита политинформации, ходил на репетиции полковой самодеятельности, ездил с начальником управления связи штаба округа на учения в качестве его личного радиста, ходил в караулы и на кухню – в общем, служил. И так целых одиннадцать месяцев. Семянников ни разу не отпустил меня в увольнение и на сборы военкоров, которые довольно часто проводила редакция окружной газеты «Красный воин», где я успел напечатать несколько коротких заметок о многообразных успехах своих сослуживцев.

А однажды нас троих поставили перед строем и зачитали приказ: отправляетесь на сборный пункт для перевода в другие воинские части. На что Семянников не без ехидства пропищал:

– Не хотели служить три года, будете – по четыре или пять.

Утром нас отправили в летний лагерь полка, а вечером того же дня мы услышали по радио, что отныне приказом Министра обороны в авиации и на флоте сроки службы по призыву сокращаются до трех и четырех лет. Привет говнюку Семянникову!

Так для дальнейшего прохождения службы я попал в ГКНИИ ВВС – Государственный Краснознаменный Научно-испытательный институт Военно-воздушных сил, откуда ещё через девять месяцев меня и выгнали.

Дело в том, что я попал в узел связи, где нас, рядовых солдат, было всего двенадцать человек. А над нами – тройка сержантов, старшина, старший лейтенант, капитан и полковник. Чем были заняты офицеры, сказать не могу, потому что старлея и капитана мы видели только раз в неделю, когда они сопровождали нас в поселок Чкаловский в баню. Полковника я тоже видел лишь однажды. Случай был такой. На Чкаловском военном аэродроме проводилась выставка вооружений стран народной демократии. Секретность её окружала невиданная. В центральном здании Института даже окна, выходившие на летное поле, заколотили фанерой, чтобы – не дай Бог! – кто-нибудь ни углядел там чего.

И вот дежурю я ночью на пункте радиоконтроля, верчу ручку настройки приемника и вдруг слышу: как какой-то «Голос свободной газеты «Таймс» в подробностях рассказывает о том, что представлено на нашей выставке. Врубил для верности магнитофон, записал этот вражеский «голос» и, гордый проявлением бдительности, отдал запись капитану Чкалову. Ждал какого-нибудь поощрения. Мечталось даже об отпуске. А через день меня вызвали к полковнику Прислонову, и тот устало прочитал мне такой нагоняй, что хоть в тюрьму меня веди за слушание вражеских станций.

А старшина водил нас в столовую, пропадая в остальное время под навесом, где ремонтировал личные авто и телевизоры для офицеров едва ли ни всего института. Вот на этом на исходе девятого месяца службы я с ним и схлестнулся.

Возвращаясь однажды с ночного дежурства, я, видимо от усталости, не отдал честь бежавшему куда-то старшине. Он остановил вопросом:

– Почему не приветствуешь?

И черт меня дернул съязвить:

– Я отдаю честь только старшим по службе, а тех, кто только где-то халтурит, приветствовать считаю необязательным.

– Ты чего это, сукин сын? Смотри у меня! – покачал головой ошарашенный старшина.

– Буду смотреть, папа.

– Пойдешь гальюны чистить, щенок!

– А кабель и радиолампы для телевизоров кто вам выписывать будет?

– Ну-ну! – проворчал он и побежал дальше.

В тот же свободный от дежурства вечер я написал фельетон о безмерном количестве офицеров на узле связи и о том, чем они и старшина заняты на службе. Фельетон отправил в «Красную звезду», где ни разу ещё не печатался, и в общем без какой-либо надежды на успех. И напрасно. Недели через две, жарким летним днем в расположение узла связи пришел начальник политотдела ГКНИИ ВВС генерал-майор Огнев. Картинка перед ним предстала такая: на отшибе гарнизона стоят две палатки с поднятыми боками, на нарах режутся в карты свободные от работы полуголые солдаты, между палатками на табурете сидит полураздетый дневальный. Завидев генерала, он бросился натягивать гимнастерку, не успел застегнуть ни ворот, ни ширинку, стал докладывать:

– Товарищ генерал, за время вашего отсутствия и моего присутствия в расположении узла связи никаких происшествий…

– Где старшина? – взревел генерал.

– А вон бежит от складов, – заметил дневальный.

Генерал обернулся и тоже увидел, как, бросив мешок в канаву, вприпрыжку бежит к палаткам наш старшина.

– А ну вернись за тем, что бросил, и дай сюда! – приказал генерал.

Старшина подал вещмешок, Огнев вытряхнул его себе под ноги. Вывалились пяток селедок, две буханки хлеба, пачка сахара, пару брикетов гречневой крупы, пачка грузинского чая.

– Это что?

– Мой сухой паек, товарищ генерал.

– А питаешься в столовой?

– Так точно.

Не сказав больше не слова старшине и прибежавшему невесть откуда капитану, генерал ушел. Что было дальше, мне неведомо, но меня скоро вызвали в строевую часть института, где объявили, что комиссуют со службы.

– Это по какой же статье? – поинтересовался я.

– У вас есть солдат страдающий энурезом. Его должны были комиссовать по состоянию здоровья, а тут как раз у него умер отец, мать инвалид осталась без кормильца, и солдата отправляют домой по этой статье. И единица по энурезу у нас остается свободной. Вот решили тебя комиссовать.

– По энурезу?

– А какая тебе разница?

– Разница в том, что постель у меня всегда сухая. И зассанцем я домой не поеду. Иначе будет ещё один фельетон.

Через две недели меня снова вызвали в строевую часть и вручили бумагу, где было написано, что я уволен со службы на основании Постановления Совета Министров СССР от 31.03.1955 года «О сокращении Вооруженных сил СССР».

Итого, я отслужил один год и восемь месяцев вместо трех лет. Старшину и старлея перевели служить в батальон охраны на 180 человек вместо 12, капитан и полковник получили выговоры, рядовой Ионов на двадцать первом году жизни отправлен на все четыре стороны. На радостях я даже не подумал о силе печатного слова, почти забытой теперь.

9. Шахта

Итак, армия позади. Не скажу, что это была школа мужества для меня. Может быть, школа возмужания, осознания собственного достоинства, которое она как раз призвана стереть во имя интересов государства. Что-то восставало во мне против безликости строя и самодурства таких вот семянниковых, которых еще много будет в моей жизни.

– Ну, сын дорогой, и что теперь будешь делать, работать или учиться пойдешь? – спросила мать, когда улеглась радость от встречи.

Учиться в моем представлении стоило только на факультете журналистики. Но это опять Москва, которой мне хватило в армии и до неё. Работать? Идти опять в Службу наладки, тупо лазать по котлам городских ТЭЦ за 550 рублей? Но ведь можно учиться и у жизни, как это делал Максим Горький, которого в армии я прочитал от строчки до строчки. Для человека пишущего, а о чем-то другом я уже не мечтал, это хорошая школа.

– Сейчас, мать, увидишь, что я начну делать дальше. – Вырвал из руки младшей сестренки ручку с пером и, как дротик, метнул его в карту страны, висящую на стене. Перо воткнулось в точку, обозначавшую город Шахты. – Вот куда я поеду.

– Господи, да ты с ума сошел! Тебе здесь места мало? – Возмутилась мать. – Витька ведь тоже армию служил, да дома, на завод устроился, а тебя куда несёт? Подожди, отец ещё что скажет.

Отец махнул рукой: пусть, мол, катится, куда хочет. Хлебнет там лиха – воротится. С отцом отношения не очень ладились. Вечно занятый работой, подработками и хлопотами по немалому для города домашнему хозяйству, он был суховат по отношению ко всем нам. Может, потому что нас слишком много? Правда, так было пока в материальном плане мы скопом сидели на его плечах. А когда все разлетелись в самостоятельную жизнь, он стал мягким, приветливым человеком.

В назначенный мне картой город Шахты я попаду позже, а пока в числе других тринадцати Ярославцев завербовался на шахту «Юго-западная № 3» треста «Донецкуголь». Прибыли мы туда ночью, разместили нас на матрацах в пыльном «красном уголке» шахтоуправления. Народу там оказалось много: толпа молодых молдаван, примерно рота матросов Балтийского флота и мы. Все были с дороги, уснули быстро. А часов в пять утра в шахтоуправлении поднялся шум – плачущие бабьи голоса, топот ног. Рявкнула сирена, и нас сонных подхватила толпа, вынесла на улицу к какому-то высокому зданию с двумя огромными маховиками на крыше. Толпа – женщины, дети – рвалась к огромному черному проёму здания, её теснили назад чумазые мужики в касках и санитары «Скорой помощи» в грязно-белых халатах. А из проёма с интервалом в пятнадцать, примерно, минут выкатывали железную, без торцовых стенок вагонетку с торчащими из неё ногами. Толпа всякий раз кидалась к очередной вагонетке, кто-то с воплем падал на торчащие из неё ноги, его оттаскивали, а то, что там лежало, быстро прятали в «скорую помощь» и увозили.

– А что случилось? – спрашивали в мечущейся толпе молдаване, матросы и мы.

– Метан! – отвечали нам и поясняли: – Шахта сверхкатегорная по пыли и газу.

Вечером на ночлег в «красном уголке» устраивались только ярославцы и несколько моряков. Остальные подались на станцию подальше от кошмара, пережитого утром.

За день расспросов мы узнали, что шахта молодая, с неустоявшимися ещё лавами и штреками, опытных горняков в ней мало, больше приехавших за «длинным рублем», поэтому взрывы метана и обвалы породы в ней случаются чаще, чем в старых шахтах. Сегодня подняли двадцать одну «козу» (вагонетку без торцовых стенок) с убитыми и ранеными из лавы и откаточного штрека. Сколько я потом перевидал таких «коз» с искалеченными ребятами!

Вот так началась моя шахтерская жизнь, хотя и длившаяся меньше года, но определившая окончательный выбор пути.

Меня зачислили в проходчики на участок капитальных работ – единственного из Ярославцев, остальных – на внутришахтный транспорт «круглое катать, плоское таскать». Видимо, показался достаточно крепким физически, а для проходчика это первое дело, поскольку вся работа связана с «надрывом кишок», как говаривал бригадир Толя Коляда. Мы проходили вентиляционный штрек для новой лавы, то есть на глубине в 550 метров в сплошной каменной толще Земли прорубали дорогу для сквозняка, гуляющего по шахте. А значит, бурили песчаник – пожалуй, самую крепкую из подземных пород – взрывали его, грузили породу в вагонетки, ставили деревянную крепь в отвоеванном у Земли пространстве, тянули за собой узкоколейку и рукав вентиляции. Чтобы понять, насколько это сложно, скажу, что за месяц бригада давала всего 10–12 метров готовой горной выработки.

Любая из операций требовала огромной физической нагрузки. Когда буришь забой электрическим или пневмо-буром, а надо сделать более двадцати двухметровых шпуров, пылюга стоит такая, что напарника видишь только по жолтому пятну фонаря. Нос забивается в пять минут, и потом всю смену дышишь сквозь зубы, раза три в час прополаскивая их газировкой. Грузить породу не легче. Лопата по рваной почве не лезет, толкаешь её бедром или животом из последних сил. А надо перекидать после каждого подрыва до двадцати тонн на брата. После такой смены, а выпадали они дважды в неделю, под горячими струями душа тебя бьёт озноб и, если потом не выпьешь стакан водки, будешь спать до следующей смены. Так и жизнь проспишь. А с водкой получалось и побазарить с такими же пьяненькими корешами, сходить в клуб на танцы или просто «по бабам». Вот почему каждый привоз вина или водки в магазин Мартышкиной балки, так звали наш поселок, сопровождался драками, поскольку хватали товар ящиками, а всем, естественно, не хватало.

От глухой тупости такой работы меня спасала фантазия. Если доводилось бурить, я направлял бур в грудь забоя как на стену неприятельской крепости:

– А вот мы тебя сейчас! Толя, помоги! – орал сквозь рев превмобура напарнику. Толя Куприянец упирался мне руками или боком в спину, и мы двойной тягой долбили стену. Куприянцу тоже нравилась придуманная мной игра по взятию крепости, и когда ему приходилось выходить на смену с другим напарником, он начинал жаловаться на боль в спине. А со мной хоть бы что гнул её все шесть часов. Да, из-за сверхкатегорности шахты смены в ней были шестичасовыми при двух выходных в неделю и двух месячных отпусках в году.

Был у нас в бригаде ещё один белорус Женька Капустин. До шахты он работал фотокорреспондентом Белорусского телеграфного агентства. Парень внешне мощный, но «сачок» невероятный, и Коляда быстро избавился от него. Женька подвигнул меня купить фотоаппарат, чтобы «зашибать деньгу фотокарточками». А мне фотоаппарат годился на будущее, если когда-то устроюсь работать в газету. И в один прекрасный день мы с ним должны были ранним автобусом ехать в Ворошиловград за покупкой. С работой в ночную смену управились быстро и, оставив Куприянца в штреке ждать сменщиков, я пошёл к стволу на подъем на-гора.

Там ждало подъёма ещё пять человек. Минут через десять мы услышали трехкратный звонок – сигнал на людской подъем, вошли в клеть, понеслись сквозь пронизывающий сквозняк вверх. Клеть летела быстрее обычного – подъем-то неурочный. Уже мелькнули огни верхнего горизонта, значит 425 метров позади, и осталось терпеть опущение желудка ещё 125 метров, как вдруг что-то ударило по каске, бросило на пол клети и тяжко придавило грудь. Очнувшись, увидел, что на мне сидит Маша, самая огромная ростом и весом мотористка участка внутришахтного транспорта – Большая Мария, как её звали в Мартышкиной балке.

– Эй, слезай, а то раздавишь! Что случилось-то? – крикнул Маше.

– Так уж и раздавлю? Обрыв клети, не видел что ли, как летели? Вон уж второй горизонт видать. Бог не дал в «стакан» плюхнуться, – проворчала Большая Мария. – Ещё бы метров десять, и купались бы. – Она первая оклемалась от падения, посчитала остальных. – Никто не вывалился, слава Богу. Будь клеть битком набита, ловили бы из «стакана» всех.

Была середина декабря. Ствол обмерз от вечно падающей сверху воды, как деревенский колодец, и дул жуткий сквозняк, мчащийся с поверхности Земли в еёшахтные глубины. А как проходчики идут на смену даже лютой зимой? Брезентовая куртка и штаны на голое тело, в лучшем случае на майку с трусами. В штреке зябнуть некогда, и лишняя одежка только стесняет. Так что через пару минут я уже дрожал от холода. Но с проходки я был только один, остальные с других участков и одеты теплее.

– Маша, пусти парня меж титек погреться, – видя какой колотун меня бьет, посмеялся мужик, как и она одетый в фуфайку.

– Давай, малый, полезай сюда, – распахнула она одежку. – Да жмись ближе, не стесняйся.

И если бы я не разбился от удара клети об воду или не утонул в «стакане» ствола, точно замерз бы до смерти, потому что поднимали нас целых шесть часов. Пока проверили подъемный механизм, подвезли и заменили липовые бруски, в клочья разодранные стальными лапами «парашюта» клети, когда он гасил скорость свободного падения, шло время, которое мы отстукивали зубами.

Женщин давно вывели из-под земли, и кто не сумел устроиться на-гора, разъехались по стране, и где ты, моя спасительница теперь, я не знаю. Тогда надо было написать рассказ или очерк про Большую Марию, но почему-то не случилось, хотя уже во всю печатался в городской газете «Донецкая правда» и был членом её литкружка.

Странно, уже на следующий день я спокойно входил в клеть, будто никогда и не летел в ней вниз четыреста метров. А вот месяца три спустя, когда забой готовился к подрыву породы, и загоралась лампочка на «машинке» взрывника, меня охватывал ужас, какой я не испытал даже в ночь приезда на шахту. Значит, надо кончать такую работу и пьяную жизнь. А она действительно была пьяной, кроме тех дней, когда до или после работы ездил в редакцию «Донецкой правды» на занятия литкружка, где уже считался самым активным автором.

Много лет спустя в горьковской писательской организации затеялся разговор о только что опубликованной в «Новом мире» повести «Шахта». Там герой, не поднимаясь на поверхность, все время философствует о смысле жизни и труда под землей.

– Насколько это правдиво? – спросили у меня.

– Не знаю. Люди разные. Кому-то такой адски опасный и тупой труд кажется нормальным. Герою даже подниматься на поверхность не хочется. У нас на шахте я таких не знал. Мне всегда казалось, что те полкилометра земли, что над тобой, прямо-таки выпирают тебя наверх. Со смены горняки всегда идут быстрее, чем на смену. И философствовать там некогда, потому что в любую свободную минуту думаешь: как бы не погасла лампочка, иначе будешь слепой, прислушиваешься не трещит ли над головой порода, а то раздавит, как одного парня на нашем участке: корж свалился на голову, и у бедолаги лопнул таз. Вообще-то встречались люди, привычные к шахте, даже династиями работавшие под землей. Видимо это тоже призвание. Я его не испытал, потому и живу опять на Волге, а не в степи, где начинал писать рассказы.

Но все-таки он был памятен и интересен – тот период жизни, и пять лет спустя у меня вышла первая книжка с повестью о молодых шахтерах, где я сравнивал их с Прометеем, ценой жизни даровавшим людям огонь.