Текст книги "Житие тщеславного индивида"

6. Новые люди

Вечерняя школа с её совершенно иными отношениями между разновозрастными одноклассниками ввела меня в мир новых людей, главным из которых стал Лев Присс.

Он пришел к нам в восьмой класс и в отличие от всех остальных не работал, а учился. После седьмого класса Лев поступил в музыкальное училище на композиторское отделение и попутно хотел получить школьный аттестат зрелости, чтобы потом легче было попасть в консерваторию. В классе мы оказались с ним за одним столом, и я на правах старшего – все-таки на год взрослей и уже знаю порядки в школе – стал опекать его. И получилось так, что в первые же дни учебы мне пришлось разрешать конфликт между ним и Женькой Трофимовым, другим нашим сверстником и одноклассником. «Разговор» они затеяли на краю огромного котлована за школой, где драка – возникни она между ними – была бы весьма опасной. А драка назревала, потому что деваха, которую они не поделили, была тут же и крикливо подначивала Лёвку быть пацаном, обзывала Женьку сопляком, а мне кричала, чтобы я не совался не в своё дело.

Третейский судья из меня получился простой: моментально вскипев от ситуации, я дал парням по фонарю под глазом, а ей сказал, что если она по-быстрому не отвалит отсюда, сброшу её в яму. На том и ушёл на урок. После перемены Женька не появился в классе, а Лёвка пересел за последний стол и до конца уроков избегал меня. Да и я не стал искать встречи на переменах. А после уроков он встал передо мной и спокойно спросил:

– За что?

Я растерялся. Спроси он другим тоном – плаксивым или угрожающим, я послал бы его подальше или еще раз отвесил горячего, как привык реагировать на вызывающую слабость или угрозу. Тут же возникла ситуация, выхода из которой я не знал.

– А тебе чего, мало? – ответил вопросом на вопрос.

– Нет, мне хватит. Ты скажи: за что?

Ответ мы искали вместе. Я признался, что не знал, как иначе помочь им найти выход из спора, что у нас в Роще практически всё решается кулаком, если не больше. Лёвка говорил, что это дикость, но соглашался: конфликт решон окончательно, потому что Женька Ляльку бросит из-за измены, и ему, Лёвке, она не особенно интересна, а скандалить из-за неё и вовсе глупо. Потом мы говорили о школе, чем вечерняя не похожа на обычную, дневную. В этой учителя не читают нотации, не лепят неуды, если кто-то чего-то не выучил – мало ли какая бывает причина – аврал случается на работе, командировка или устал человек до заворота кишок. Можно даже придти чуть поддатым с получки, как в прошлом году дядя Саша Костылев. Дремал, дремал на двух уроках, а на третьем вскинулся петь: «Частица чорта в нас заключена подчас…» Класс – в хохот, а географичка как ни в чем ни бывало: «Александр Иванович, не помните из какой это оперетты?»

Я проводил Лёвку до поселка Северной подстанции, где он жил, потом он меня – на полдороги в Полушкину рощу. Так началась наша многолетняя дружба, коренным образом изменившая мои жизненные интересы.

До самого окончания школы все выходные дни я проводил у Лёвки, где с утра до вечера гремело пианино, распевались арии и дуэты из опер и оперетт, потому что Лёвку занимала только серьезная музыка, а приятели его учились на дирижерско-хоровом отделении и тоже предпочитали классику. Для меня это было ново и захватывающе настолько, что, не имея ни слуха, ни голоса, я тоже пробовал петь с ними. Что из этого получалось – понятно, но не помню случая, чтобы кто-то оборвал мой нелепый вокал или посмеялся над ним. Хотя, может быть, не таким уж и нелепым он был – мой вокал. Ведь в Полушкинских кампаниях я вполне нормально пел и «Мурку», и «Таганку», а для козы Маньки и коровы Пеструхи горланил про разбойника Кудеяра и удалого Хазбулата.

В те годы в школах перед праздниками проводились «вечера» и как-то само собой получилось, что мы с Лёвкой стали их главными лицами. Лев вёл всю музыкальную часть вечеров, а я стал заправским конферансье: прослаивал номера анекдотами, репризами мастеров конферанса, услышанными по радио, придумывал какие-то шутки по ходу концерта. За одну такую шутку, помнится, получил очень весомый «гонорар».

В Ярославле, наверное, все знали «торговку Галю». Было ей тогда лет 20–25, торговала она с лотка у гастронома на проспекте Шмидта и училась у нас в восьмом классе. А известна Галя была гренадерским ростом и неохватными объемами груди и талии. И роскошно пела знойные романсы, в том числе и собственного сочинения. И вот однажды я объявил её выход предупреждением:

– А сейчас я попрошу зал быть потише, поскольку выступит крохотная девочка. Галочка, зал просит тебя!

Раздались нестройные хлопки. Затем двери распахнулись, и сдвоенный класс, служивший по праздникам залом, разразился хохотом – такая «крошка» в него ввалилась. До Гали дошел смысл слов, которые она слышала в коридоре, ожидая выхода. Все её объемы налились огнем и прытью, которые она обрушила на меня, не успевшего вовремя смыться от кулаков по спине и пинков в зад. Романс про неразделённую любовь не был допет, поскольку едва Галя распахнула руки, чтобы выразить горечь чувств, в зале снова вспыхнул смех. Это окончательно выбило её из образа.

– Ну и хрен с вами! – сказала она и на выходе так пнула дверь, что створкой откинула меня на директора школы. Мы упали и тотчас же были придавлены споткнувшейся об нас Галей.

Этот случай сделал меня едва ли ни самым популярным человеком в школе. Даже учителя улыбались при встрече и здоровались первыми. И я почувствовал, что рожден для сцены или манежа. Это чувство ещё усилилось, когда за успешное окончание вечерней школы рабочей молодежи я был премирован путевкой в ведомственный дом отдыха «Ярэнерго» и познакомился там с артистом кино Василием Бокарёвым. Теперь мало кто его помнит, да и тогда он не был широко известен, но в «Энергетике» все знали, что отдыхают вместе с артистом кино и при любом удобном случае просили Бокарёва что-нибудь рассказать или прочитать. Разумеется, я оказался среди самых внимательных его слушателей, и в один из вечеров рискнул взять из его рук томик Лермонтова, чтобы продекламировать отрывок из «Мцыри». Отрывок этот я знал наизусть – его заучивали по школьной программе, а томик взял у Бокарёва, видимо, как эстафету. Прочитал, не заглядывая в строчки и хватая от волнения воздух.

– Весьма и весьма, – сказал Бокарёв и пожал мне руку.

Что означало это «весьма и весьма» я тогда не понял, а спросить у кого-нибудь и показать тем свою неосведомленность не решался до самого прощального вечера. По окончании смены массовик дома отдыха организовал концерт художественной самодеятельности. Я вызвался его вести, был раскован как в школе, пьянел от успеха своих шуток, а когда все кончилось, решился подойти к Бокарёву с отнюдь нешуточным для меня вопросом:

– Скажите, дядя Вася, мне стоит учиться на артиста?

Бокарёв переглянулся с женой.

– Можно, – ответила она за него. – Только кепку летом не носите. У вас такие красивые волосы…

Остаток лета пролетел в каком-то судорожном угаре. Вернувшись в город, я в тот же день умудрился собрать все необходимые документы и отправить заявление во ВГИК – уж коли суждено быть артистом, так в кино, чтобы знали все в стране. А пока я скрывал своё намерение даже от Лёвки, не говоря уже об отце с матерью. Мать, более внимательная ко мне, заметила только, что, едва прибежав с работы, я забирался с книжкой в пристрой к сараю и там, в тесноте бывшего курятника, что-то читал на голоса.

– Ты, сын, что-то надумал? – спросила она.

– Потом расскажу.

Впрочем, в узких кругах Северной подстанции и Ярэнерго я уже был знаменит. Часто бывая у Лёвки, отец которого работал начальником электроцеха одной из ярославских ТЭЦ, я слышал много разговоров о том, что главный инженер управления меняет одну квартиру за другой, постоянно увеличивая их площадь. Говорилось об этом и у нас в службе наладки, где двое сотрудниц – инженер и техник – стояли в очереди на получение жилплощади. И я, молодой лаборант этой самой службы наладки, взял да и написал фельетон, как добряк управляющий Ярэнерго потакает прихотям юркого главного инженера.

Сочинение через неделю опубликовали, и вот, как сейчас помню: иду я по главной улице Северной подстанции и слышу, как с одного балкона на другой спрашивают:

– Вы читали сегодняшний «Северный рабочий», фельетон про Тачина и Виноградова?

– Нет, а что там такое?

– Как Тачин меняет квартиры. Он же опять в новую переехал.

– И кто же это пишет?

– Да мальчишка у Чеканова в службе наладки работает. К Приссам часто ходит. Господи, да вон он легкий на помине!

– Этот что ли? Вот говнюк. Приссу-то теперь будет!.. Сожрет его Тачин.

Владимир Николаевич Присс, отец Лёвки, знал, что я иногда пишу в газету и рассказывал при мне про Тачина не без намерения, что меня это заинтересует. Но публикация фельетона не обрадовала его, видимо он тоже опасался, что управляющий и главный инженер докопаются до источника информации.

– А нельзя было не указывать фамилию и место твоей работы? – спросил он, пуская меня в квартиру.

– Я не знаю, – признался я.

– Бывает же, что некоторые вещи подписываются псевдонимами.

– Я не знаю…

– Боюсь, не было бы у тебя неприятностей на работе… Льва дома нет. Он уехал в Казань по поводу поступления в консерваторию. Несколько дней его не будет.

– А чего не в Москву?

– Мы так решили. Не всё, что на первый взгляд хорошо, остается таким и в последствии. – И закрыл передо мной дверь.

Не знаю, случились ли какие-то неприятности у Владимира Николаевича – мы после этого разговора не встречались несколько лет, у меня на работе были одни приятности. Чеканов при встрече здоровался за руку и улыбался, техник Катя, получив после публикации комнату в квартире, из которой «добровольно» съехал Тачин, пригласила на новоселье, зауважали и остальные сотрудники службы. Вспомнили меня и люди с прошлой моей работы из столярного цеха стройтреста, где я точил ножи для деревообрабатывающих станков и сшивал ремни для их приводов. Тоже стали приходить с просьбами «пропечатать» кого-то из соседей или начальников. И до отъезда в Москву на экзамены в «Северном рабочем» был опубликован ещё один фельетон.

Казалось бы, вот она стезя! Люди кричат о тебе через улицу, начальники первыми протягивают руки поздороваться, о тебе говорят как о самом молодом фельетонисте в области. А платят за фельетоны сколько! За такие деньги в своей службе наладки я почти месяц должен лазать в пыли и жарище по котлам теплоэлектротеплоцентралей. Однажды даже чуть не сварился в воздуховоде котла высокого давления, куда меня одного, ночью, послали исправить датчик прибора.

Но что эти гонорары, улыбки, просьбы в сравнении с тем, что может быть, когда люди увидят меня в кино, непременно в главных ролях, от которых у них будут замирать сердца от ужаса или смеха. Ведь я буду играть эти роли в душераздирающих драмах или невероятных комедиях…

Именно таким я хотел предстать перед комиссией ВГИКа, приготовив для показа самую драматическую сцену из одноактной пьесы Чехова «Калхас или Лебединая песня» и басню Михалкова «Заяц во хмелю». Правда, видели и слышали их в моем исполнении только грязные стены курятника, но тем поразительнее будет удивление всех, кто скоро узнает, куда я принят и кем стану.

Вот на таких крыльях мечты о всенародной славе я и уехал в Москву. Общежития до завершения творческого конкурса ВГИК соискателям не предоставлял, родственников и знакомых, кроме четы Бокарёвых в столице у меня не было, поэтому первой задачей было найти дядю Васю. Но где? Ни адреса, ни телефона, ни места работы – даже отчества Бокарёва я не знал. И все-таки нашел! В тот же день. Вспомнив, что недавно он снимался в фильме «Майская ночь или Утопленница» на студии имени Горького, я слетал в эту студию, благо она оказалась недалеко от ВГИКа, и там узнал, что искать Бокарёва надо в Театре-студии киноактера.

Встретились мы уже вечером, когда он пришел на спектакль. Разговор получился коротким и совсем не таким, какого я ждал. Он не повел меня дальше ступеней высокого крыльца театра-студии, извинился, что ему «скоро на грим», спросил, кто нынче набирает во ВГИКе курс, велик ли конкурс, что я приготовил. Ответить я смог только про свой репертуар.

– «Калхас», если до него дойдет дело, пожалуй, интересно. А басню нужно взять другую – эта слишком затаскана. Лучше что-нибудь малоизвестное. Каких-нибудь местных баснописцев не знаешь? И самое главное – побороть волнение, оно очень мешает. Как? Зайди в аптеку, купи таблетки Бехтерева, перед конкурсом за часок проглоти пару, поможет… А сейчас извини, мне на грим. – И протянул большую, мягкую ладонь.

Вот и всё. Больше никаких вопросов и предложений. Проглотил и я свои вопросы и просьбы. Кроме одной, которая вдруг обозначилась резким позывом внизу живота и спины. Я ведь впервые приехал в Москву и не знал, что в вагоне по нужде надо идти за час до прибытия в столицу, а я к тому же уже целый день кручусь то там, то сям, в сутолоке вокзала, метро, институтских коридоров забывая, что надо куда-то забежать. Теперь бежать мне было некуда, и пришло время суетиться только по одному неотложному и могучему поводу. Я запаниковал: куда сунуться? Туалет есть в театре. Но билетерша на просьбу пустить только на минутку в уборную, на все фойе закричала: «У нас театр, а не постоялый двор!» Не вняла она и просьбе женщины, идущей в театр по билету и увидевшей моё отчаянное состояние.

– Господи! Ну, возьмите мой билет, а я подожду, когда он вернется, – сказала она билетерше.

– А я и тебя, милая, потом не пущу. Билет-то уже будет без контроля, – ответила та.

– Не надо ничего, я куда-нибудь так забегу, – пролепетал я, чувствуя, как от нетерпения темнеет в глазах.

– Уличный туалет есть только у Никитских, это недалеко, – подсказала сердобольная дама. – Или попроситесь к кому-нибудь в доме рядом, не все же такие! Господи, я сейчас администратору пожалуюсь…

Где эти «Никитские» и кто они такие я понятия не имел, и не до них мне было сейчас. Я выскочил на улицу и побежал вдоль домов, ища проема во двор. Напор не унимался, и я аж скулил от боли и понимания, что вопрос сейчас разрешится так, что до вокзала, где я оставил в камере хранения чемодан, мне придется идти пешком и широко расставив ноги… Нескладно начинается дорога к славе! От этой мысли даже напряжение чуть ослабло. А вот и какой-то глубокий двор с закоулками между невысокими строениями!

…Спустя почти сорок лет я узнал этот спасительный двор, когда пришел в него на регистрацию делегатов съезда Союза писателей СССР. Двор московской усадьбы Льва Николаевича Толстого…

7. Выбор стези

Не помню не имени, не фамилии артиста кино, который помог мне определиться в жизни. Да и видел-то я его всего дважды: когда после первого тура творческого конкурса во ВГИКе возвращался «к себе» на вокзал, и потом в кино, в крохотной роли журналиста в фильме, название которого тоже не сохранила память. В тот, первый раз он, видимо, долго смотрел на потерянного молодого человека, тупо смотрящего в грязный пол троллейбуса, и решил развеять его тяжкое осмысление бытия. – Едем из ВГИКа после провала? – спросил он, тронув ногой носок моего нечищеного ботинка. – Провала не было, – очнулся я. – Просто мордой не вышел. – Морда для артиста кино штука почти определяющая. А чем твоя не подошла? – Не знаю. Сказали, что похож на татарина, а им нужны чисто русские лица. – Очередной бред. И тебя даже не слушали? – Да нет, я читал басню, и отрывок из «Калхаса». – Сказали «спасибо и прощай»? – Сказали «подожди в коридоре». – А в итоге? – Руководитель курса сказал, что может оставить меня вольным слушателем. Можно будет приходить на все занятия. Только пока без стипендии и без общежития. Потом, может быть, что-то будет, если кто-то отсеется. – Понятно. А потом – годы без ролей, десятки пустых проб, месяцы ожидания звонков от помрежей… Проклятое дело ты себе выбираешь. – Почему? – Я этот ВГИК сразу после войны закончил. Снялся в трех картинах. Самую крупную роль можешь сейчас увидеть в любом кинотеатре. Двенадцать секунд в кадре и реплика из трех слов. – Ну, не у всех же так… – Иначе только у редких и очень наезженных. Ты из редких? – Не знаю. У меня один знакомый киноартист есть, он хвалил. – Кто такой, не вспомнишь? – Василий Бокарёв! – Дядя Вася… Двадцать минут в кадре за столько же лет… А ты вообще кто по жизни? Или сразу из школы? И откуда сам? – Я школу рабочей молодежи закончил в Ярославле. А так – слесарь четвертого разряда, сейчас лаборантом службы наладки работаю, испытываем котлы и турбины на ТЭЦ, ремонтируем приборы… Иногда печатаюсь в газете… – Про котлы и турбины? – Нет, фельетоны пишу на начальников. – И печатают? – Два уже напечатали. – Так куда же тебя несет-то, слесарь четвертого разряда? – Пока не знаю… – В Крючковы хочешь выбиться? Или в Кадочниковы? Слава Семена Нариньяни не устраивает? А зря. Тебе ещё далеко ехать? – Да мне все равно. Я пока на вокзале живу. – А я у жены на иждивении. И уже приехал. Будь здоров! И не губи себя вольным слушанием, потому что, если бы ты сразу зацепил, морда была бы не причём… Он выскользнул через заднюю площадку и пошел в обратную сторону, но потом оглянулся на троллейбус и дважды ткнул пальцем в сторону здания с афишами у подъезда. Я пожал плечами, мол, не понимаю. Он еще раз показал на афишу, потом на себя и развел большой и указательный пальцы, как делают, когда хотят сказать про что-то маленькое. Я понял, что это кинотеатр, и там идет фильм, где он в очень маленькой роли. Я, было, рванулся к выходу, но дверь застопорила дама с коляской, и едва я помог втащить на площадку ее детский тарантас, троллейбус схлопнул створки и набрал ход.

Следующей остановки не было очень долго, троллейбус поворачивал то на одну улицу, то на другую. Наконец он встал, я вышел. Ясно, что назад надо было идти по ходу троллейбусной линии. Но ноги почему-то начали дрожать и подкашиваться, а на горло накатывала тошнота. «Ну, вольный слушатель четвертого разряда!.. Вчера чуть в штаны не наклал, сегодня блевать тянет… И на хрен сдался мне этот ВГИК!»

Добрел через тротуар до ближайшего дома, прижался спиной к теплой шершавости его стены и, чтобы унять тошноту, закинул голову. Перед полуприкрытыми глазами смутно неслась череда людских голов. И пока я сколько-то минут пережидал нахлынувшую слабость, ни одна из них не повернулась в мою сторону. Кто это сказал: «Мне уже восемнадцать и ничего ещё не сделано для бессмертия!?» Мне уже девятнадцать и знают уже на Северной подстанции, в Службе наладки, в столярке, пацаны в Полушкиной роще… Да, и ещё несколько человек в газете «Северный рабочий»! Но все равно мало! Значит, надо менять жизнь… Менять, что на что? Нынешнее ничто на нечто? Кто такой Семен Нариньяни? Хрен его знает. А Николая Крючкова или Михаила Жарова знают все, и эту славу им дало и дает кино – в смысле славы «важнейшее из искусств». Но для этого надо быть «редким», а я сразу мордой не вышел. Хотя не выгнали после первого тура, а предложили приходить на занятия. С вокзальной скамейки на лекцию, оттуда опять на скамейку, если найдешь… Или жениться на какой-нибудь московской дурочке? Скамейка на Ярославском вокзала нашлась. Присел. Неожиданно для себя задремал. Очнулся от голоса диктора, объявившего посадку на поезд до Ярославля. Сзади кто-то хлопнул по плечу. Оглянулся – Виктор Курапин из «Северного рабочего». – Проспишь поезд. Пошли. – У меня нет билета. – Договоримся с проводником. – Вообще-то я учиться сюда приехал… – Учиться на вокзале по карманам тырить? – Чего это? Я во ВГИК поступил. Правда, вольным слушателем. – Значит, не считается. Поехали, поехали домой. – Он подтолкнул меня в спину на выход, и я почему-то не заупрямился. Проводницу, худущую, задерганную жизнью тетку, Курапин уговорил быстро, сунув ей за ворот форменной жакетки десятку. Когда поезд уже тронулся, я вспомнил про чемодан, оставленный в камере хранения. Дернулся выскочить на ходу из вагона, но проводница оттерла меня худым задом от двери:

– Убиться хочешь, дуралей!? – и я быстро успокоился: все равно скоро вернусь на учебу. Вернулся через месяц. За просроченное хранение фанерного чемоданчика заломили такую сумму, что пришлось махнуть рукой: «Хрен с ними – с деревяшкой и старенькой рубашкой!» Тем более, что денег было только-только заплатить за квартиру, а ведь и есть ещё что-то надо. Через день выяснилось, что кроме всего прочего, придется платить за дорогу, потому что с квартирой через ярославских знакомых удалось устроиться только в Клину – не ближний свет от Москвы. И хватило меня на поездки туда-сюда всего на неделю. К тому же выяснилось, что вольный слушатель на актерском факультете никому не нужен. Ни в каких списках я не значился, потому что, кроме одного прослушивания не сдавал никаких экзаменов. А когда, наконец, поймал мастера и спросил, что мне делать дальше, он пожал плечами:

– Хочешь, ходи на занятия. Не хочешь – воля твоя. Хотел ли я? И да, и нет. Хотел, потому что все уже в Полушкиной роще, на работе в Службе наладки и в редакции «Северного рабочего» знали, что я уехал учиться во ВГИК на киноартиста, и если вдруг вернусь – вот будет смеху. А нет, потому что после того разговора в троллейбусе я как-то уже поостыл к актерской профессии – слишком много в ней случайного, а мне подавай всё и сразу! А потом безденежье, эти многочасовые поездки из Клина в Москву и обратно, какое-то безразличие мастера: «Хочешь – не хочешь…» Да пропади она пропадом такая жизнь! И я вернулся в Ярославль. А скоро опять в Москву, но уже на службу в Армии. И вот, что теперь думаю о своем не сложившемся актерстве. И хорошо, что оно не сложилось. Не стать бы мне большим актером. Не потому, что «не вышел мордой». Не хватило бы одержимости, которая нужна для этой профессии. Хотя вообще-то я человек одержимый, что в полной мере проявилось в журналистике. Но до этого еще должно было пройти три года. А потом, что такое киноактер? Человек, зависимый от тысячи случайностей судьбы, которая то вознесет, то бросит. Вспомним судьбы Татьяны Самойловой, Александра Демьяненко… Они ли не были на пике славы? И чем кончили? Одна попыткой суицида, другой бешенством при упоминании его главной кинороли в жизни, потому что рано стали отработанным материалом для режиссеров. И они лишь пара из сотен других судеб. Поэтому и сейчас считаю верной пришедшую еще тогда мысль: «Чтобы остаться, надо вовремя уйти», чему тоже есть сотни примеров.