Текст книги "Житие тщеславного индивида"

10. Начало

Метельным февральским днем 1957 года меня вызвал заместитель редактора «Донецкой правды» Владимир Яковенко.

– С апреля в области начнет выходить новая районная четырёхполоска. Меня назначили туда редактором, пойдешь ко мне заведовать отделом промышленности? Там тоже есть шахты, – сказал он.

– Спасибо. И не подумаю, соглашусь, – нескладно ответил я.

Заявление об увольнении начальник участка передал начальнику шахты. Борис Аббарцумович Хлиян, энергичный, чернобровый красавец, весело глянув, спросил:

– Что не устраивает?

– Появившийся страх и предложение работать в газете.

– Беда с вами, с писателями. А мне где прикажешь взять такого проходчика, который бы в рубашке родился? Ни обрыв клети, ни обвал в штреке тебя не берет.

– Радуйтесь, долго жить буду.

– Ну, живи! – И энергичным росчерком Хлиян подписал заявление.

При расчете ободрали, как липку, за не отработанный срок договора по найму, за спецовку, не отслужившую своё. Денег осталось только на дорогу домой. А друзья в общежитии потребовали устроить отвальную:

– От нас бегут только через «батарею».

– Какая «батарея»? Я пустой, как гнилой орех!

– А мы колоть тебя не будем. Но шахтерский порядок блюсти надо, – сказал бригадир и азартно потер ладонь об ладонь. – Есть чем блюсти, проходяги?

– Была бы глотка, будет и водка, – весело отозвался Куприянец.

И проводы вылились в мерзкое зрелище. Кто-то еще днем сумел ухватить в магазине ящик водки. Его приволокли в нашу комнату, отшибая об край грязного ведра горлышки, вылили в него все двадцать бутылок и поднесли мне:

– Начинай!

Зажмурившись и сдерживая позывы рвоты, начал глотать.

– Давай, давай! В газете столько не поднесут! – подбадривал бригадир.

На бессчётном глотке в рот попало что-то скользкое, желудок, как при обрыве клети, подскочил вверх и, едва сдержавшись, чтобы не блевануть в ведро, передал его Куприянцу. Дальше помню узкий канатный мост через Мартышкину балку, фигуру, с которой никак не разминуться, потому что шатаемся в одну сторону, что-то блеснувшее в руке фигуры, и треск ломающихся подо мной кустов на дне балки. Потом больница, капельница и через три дня поезд нёс меня в старый мир моего многодетного детства.

В Ярославле показалось как-то пусто. Лев Присс учится в Казани, из Полушкинских приятелей кто-то отхватил срок, а кто-то ещё тянет армейскую лямку. Один. Кто это сказал: «Одиночество прекрасно, когда есть кому сказать, что одиночество прекрасно»!? Месяц спустя, сколотили с отцом новый фанерный чемодан, сложил в него скудное барахлишко, томик Бернарда Шоу, двухтомник Генриха Ибсена, огромный сборник «Горький о писательском труде», купленные еще в Чкаловском, и в дорогу, в новую жизнь.

Газета «Знамя Октября» была органом райкома партии и исполкома райсовета Октябрьского района Каменской области с центром в поселке Каменоломни, что в десяти минутах езды от города Шахты. Это узловая станция Северо-Кавказской железной дороги с локомотивным и вагонным депо, огромным Дворцом культуры и бесчисленными зелеными улочками ухоженных частных домов. В большинстве своем они были слеплены из самана, покрашены в белый цвет с голубой или синей отделкой и прикрыты по фасаду белой акацией. Деревянные дома почти не встречались, а каменных и вовсе не было, и при чем здесь каменоломни, я так и не понял.

Редакция располагалась в одноэтажном щитовом доме, состоящем из трех комнат. Рядом в таком же строении была типография, а за ней – транспортный сарай, где содержались рыжая редакционная кобыла и двуколка. Принцесса, так звали эту ленивую кобылу, в основном была моим транспортом, потому что шахты – главный объект моих творческих изысканий – находились далеко от Каменоломней и добираться туда можно было только «по проселкам пыля».

Приехал я к месту новой работы на две недели раньше, чем районная двухполоска должна была преобразоваться в четырехполосное издание. По сему Яковенко оказался не шибко приветлив.

– Оформить тебя смогу только с первого апреля, – сказал он. – А пока ищи жилье, у меня тоже ничего нет, живу в кабинете. И будет ли – не знаю – чорт меня дернул сорваться из Донецка и тебя сорвать!

– А у меня и денег нет заплатить за угол. И на обратную дорогу билет купить не на что. Может, найдется какая-нибудь работа здесь?

С такого невеселого диалога началась новая жизнь, о которой так мечтал, уже и не мысля себя в каком-то ином качестве. Но в тот же день все и уладилось. Ночевать Яковенко устроил в комнате для сменных бригад локомотивного депо, обедать водил в вокзальный буфет, а о завтраках и ужинах речи пока не было.

Труднее оказалось другое – разница между рабкорством и профессиональной работой в газете. Раньше, бывало, когда вздумаешь, тогда и принесешь в редакцию опус, а теперь дай его к сроку, трижды в неделю и не абы что, а строго по плану. И приходилось едва ли ни каждый день гонять Принцессу в дальние углы района, а там спускаться в шахты, по лавам и штрекам искать «маяков» труда, чтобы вечером в жарко натопленной комнате сменных локомотивных бригад писать об их самоотверженной работе. И получалось. Втянулся. К тому же и приходящие на ночлег локомотивные бригады рассказывали, как им удалось провести по своему перегону рекордный по весу товарный состав. Успевал писать и про них. Словом, в первый же месяц заработал поощрение: Яковенко отдал мне своё приглашение на областное торжественное собрание, посвященное Дню печати.

Проходило оно во Дворце культуры города Шахты. Зал был набит битком, потому что в президиуме сидел сам Михаил Шолохов – редкая птица на журналистских собраниях. А он даже и выступал. И помню, не раз потом повторенное им умозаключение, что пишем мы не по велению партии, а по зову сердца, возле которого носим свой партийный билет.

Я быстро освоился и в поселке, даже полюбил его за громаду розового Дворца культуры, за прячущиеся за акациями бело-синие домики, за два голубых пивных ларька по краям перрона железнодорожной станции. К вечеру эти ларьки до крыши зарастали шелухой от раков, корзинами продававшихся на станции. Километрах в трех от нашего поселка протекала неширокая речка Персиановка, прямо кишевшая крупными раками, потому что рядом располагался какой-то НИИ, где, по рассказам, потрошили лошадей, а остатки сбрасывали в Персиановку. Вот раки там и расплодились в несметном количестве. Я мало знал про этот институт, потому что он относился уже к Ростовской области. Но раками под теплое, жиденькое пивко лакомился часто.

У одного из ларьков познакомился с любопытным стариком – Владимиром Николаевичем Немировичем-Данченко, каким-то дальним родственником знаменитого театрального деятеля. Он был выслан в Каменоломни за то, что какое-то время жил в оккупации и даже сотрудничал с немцами. После войны сидел за это, а потом отправлен подальше от Ростова-на Дону. Обитал Владимир Николаевич в редком для Каменоломней просторном бревенчатом доме, нигде официально не работал, жил, по его словам, творчеством. Однажды он пригласил меня послушать только что написанный рассказ. Помню, речь там шла о дирижере, исполнявшем увертюру Бетховена «Кориолан». Поразила экспрессия написанного и прочитанного. «Палочка вверх, палочка вниз!» – читал он, дрожащим от волнения голосом и махал рукой с листами бумаги так, что они разлетались, а он их ловил в воздухе и опять читал: «Судьба, тебе не согнуть меня! Палочка вверх, палочка вниз». Экспрессия рассказа была так сильна, что спустя годы, в первой своей повести «Впереди – огонь» я использовал тот же метод письма: «Солнце вверх, солнце вниз». И этот кусок текста был столь интересен, что Елена Лебедева, ныне актриса Нижегородского ТЮЗа, читала его при вступлении в театральное училище.

В это время из «Донецкой правды» уволили ответственного секретаря, и редактор Иван Дремлюга, издалека наблюдавший за моими успехами в районной газете, предложил стать «третьим лицом» в его редакции. Яковенко тяжко вздохнул, но особо возражать не стал, тем более, что за полгода работы у него, мне удалось сколотить небольшой актив из местных ребят. Так что было уже кому заменить седока для Принцессы.

Как говорят, «нищему собраться – только подпоясаться», и через пару дней я снова оказался в Донецке, где тоже проработал всего полгода.

Случилось так, что зам редактора Саша Санин уехал на зимнюю экзаменационную сессию, Дремлюгу тоже вызвали на какой-то семинар в Шахты, и выпуск газеты свалился на «третье лицо». Я же был беспартийным товарищем, и по сему «орган горкома партии» подписывать не имел права. Поручили это третьему секретарю горкома – фамилию не помню. В редакцию он не заходил, контролировал процесс по телефону. Один номер прошел без сучка и задоринки. На второй материалов у меня не хватало. Пришлось идти на перепечатки. Выбрал из какого-то «Сборника репертуара для советской эстрады» стихотворный фельетон «Дом, который построил трест». Это было переложение известной поэмы Бёрнса «Дом, который построил Джек», только приспособленное к советской действительности. Я углядел в фельетоне злобу дня, ибо в центре Донецка только что заселили чиновниками новую двухэтажку. Обещали в ней комнату и мне. Но не хватило. Набрал фельетон жирным петитом, и поместил на четвертой станице. Перед секретарем горкома отчитался по телефону нормально, газета вышла. А утром, узнавшие себя новоселы, подняли такой скандал, что в тот же день меня уволили из редакции, что называется, без выходного пособия. Куда податься? Назад к Яковенко? Да нет, если уж назад, то в Ярославль.

11. Испытания на прочность

Редактор «Северного рабочего» Иван Лопатин, просмотрев трудовую книжку, спросил:

– Ну что, нагулялся, дружок? И всего-то двадцать два года, а уже столько работ сменил. Летун? Ладно, попробуем. Пойдешь в одел писем литсотрудником. – Старый партийный назначенец, он и сам назначал, не спрашивая чьего-то мнения. А мне и возразить было нечем – только бы взяли. Да и рост есть: районка, городская газета, теперь – областная! Письма, так письма.

Отдел состоял из пяти человек – Заведующего, трех литсотрудников и регистратора писем. Таким-то числом мы целую газету три раза в неделю выпускали, а тут всего лишь отдел – гуляй, не хочу! Однако быстро понял, что это тебе не районная или городская газеты, где ты в каждом номере выдавал по полосе. Тут напечататься будешь считать за счастье, потому что каждый день с утра до вечера надо вчитываться в чьи-то каракули, решать, куда направить их «для принятия мер» или готовить подборку «писем трудящихся» для третьей полосы. О своих публикациях и думать некогда. Во, попал!

Двоих других «литрабов» это устраивало, они и не рвались на полосу, довольствуясь перекладыванием чужих бумаг. Завотделом тоже был доволен оргработой. А мне чиновничий труд показался тяжким, и я стал искать возможность выхода на полосы в других отделах. Работал на них вечерами и в выходные дни, фамилия замелькала на страницах. Жажду печататься первыми заметили в отделе сельского хозяйства, и вот я уже разъездной корреспондент областной газеты.

В то время по стране катился бум «маяков». Их создавали в каждой отрасли и едва ли ни в каждом коллективе. В сельхозотделе «Северного рабочего» открывателем «маяков» оказался разъездной корреспондент Владимир Ионов, занимавший теперь едва ли ни целые полосы. Это делало имя известным, тешило самолюбие и поднимало гонор. Я уже без какого-либо согласования с райкомом или руководством хозяйства находил по сводкам передовика производства, уговаривал его взять повышенное обязательство и потом преподносил району или хозяйству нового «маяка», мало интересуясь, есть ли там условия для такого рывка. Человек сказал, что потянет столько, вот и пусть старается. Мое дело восславить его печатным словом. А заодно и себя. И дело дошло до того, что я уже не терпел никакой правки написанного материала, хотя тогда считалось в порядке вещей, что старший по должности подгоняет тебя под свой вкус.

Помню, написал очерк об очередном своем «открытии». Там молодая героиня на предложение председателя колхоза стать дояркой отвечает: «Да что вы, Иван Иваныч, я никогда и не да́ивала коров!». Только что назначенный редактором газеты Евгений Беляев правит предложение так: «Да что вы, Иван Иванович, я никогда не доила коров».

– Люди так не говорят! – возражаю редактору.

– Они могут и матом ругаться, а язык газеты должен быть правильным, – был ответ.

– Но, это же «ходули»!

– Это общие требования, которым вы должны и будете подчиняться. – Отрезал редактор и отдал мне полосу отнести в секретариат. А на меня уже накатило самолюбие, и я восстановил текст, зачеркнув редакторскую правку. Это было неслыханной дерзостью, утром на планерке мне вынесли выговор и я, обиженный: «Как это так?!», ответил на предложение перейти работать на областное радио.

По поводу правки материалов у меня и потом была масса скандалов. Если чувствовал в правке замену живого языка «ходулями», требовал или снять мою подпись, или выкинуть весь материал. Было это и в ТАСС, и в газетах, и в журналах, с которыми доводилось сотрудничать. Однажды, когда из-за грубого вмешательства в текст, я не позволил журналу «Октябрь», печатать свой очерк, Боря Грищенко, зав одной из редакций ТАСС сказал:

– Ну и зря. Кто знает, что и как ты написал? А имя прозвучало бы на весь Союз. Теперь ты нарушил планы журнала и впредь можешь туда не соваться.

Так и вышло. Больше ни журнал ничего не просил, ни я ничего ему не предлагал. А еще раньше я рисковал по той же причине быть отлученным от журнала «Волга». Он принял к публикации мою повесть «Бабьи хлопоты», а когда пришли гранки, я увидел, что она называется «Сердечная нота». Меня так резануло несоответствие названия тексту повести, что я написал редактору журнала: «Если нельзя оставить прежнее название, предлагаю новый заголовок – «Земные хлопоты». Коли и он не подойдет, прошу не печатать повесть». А ведь это намечалась первая моя публикация в «толстом» журнале. Овен! Что ты сделаешь, если упрямство прёт впереди тщеславия? Хотя писательское самомнение, может быть, и руководило упрямством?

Творческая жизнь на радио складывалась счастливо. На подъём был легок, писалось в охотку, монтировать записи, оживлять их шумами или музыкой любил. Бывали, конечно, и неприятности не столько творческого, сколько психологического характера. И самая первая из них связана с известнейшим человеком. На городском стадионе шол концерт «Работники кино – народу». В Ярославль понаехали знаменитости – праздник для репортера, счастье для радиослушателей. И я бегал с магнитофоном от одного артиста к другому. Записал Виталия Полицеймако, только что блестяще сыгравшего Эзопа в одноименном фильме, Ивана Переверзева, чью роль в картине «Адмирал Ушаков» знал наизусть. Увидел не занятыми на поле Сергея Бондарчука с Ириной Скобцевой, подлетел с микрофоном:

– Здравствуйте! А скажите для слушателей Ярославского радио…

– А пошел бы ты, братец, отсюда! – огорошил Бондарчук.

– Слушателям было бы приятно узнать…

– Я сказал: пошел вон…

Брезгливую мину на прекрасном лице изобразила и Скобцева.

Праздник был испорчен. Не знаю, что отразилось на моем лице, но Полицеймако уловил это:

– Что случилось, браток?

Я рассказал. Он потащил меня за руку к Бондарчуку:

– Сергей, ты чего? Тебе столько дано, а ты пустяка не можешь отдать людям.

– Ладно, чего надо? – спросил меня Бондарчук.

– Да больше от тебя ничего не надо, – ответил за меня Виталий Павлович.

Мы тогда подружились с Виталием Павловичем. Он был у меня дома, шутя обхаживал тещу: «Маня, какая ты обширная, какая ты русская!», чем довел её до того, что ночью, во сне она стояла на пьедестале, а у подножия её внимания ждала целая толпа знаменитостей.

Коллектив на радио сложился интересный – в основном молодые, талантливые ребята. Жили дружно. А когда из Горького в Ярославль приехал Слава Баринов и пришел работать к нам, творческая жизнь стала ещё богаче. Он придумывал целые циклы передач, посвященных каким-то знаменательным для страны или области датам, и мы с удовольствием в рамках цикла писали очерки, делали радиокомпозиции. Работалось взахлеб. Это чувствовали коллеги на телевидении, в газетах «Северный рабочий» и «Юность», в областном книжном издательстве, даже в обкоме партии. А поскольку во всей этой творческой круговерти я был едва ли ни самым активным звеном, обком терпел мою формальную беспартийность, газеты предлагали должности, а издательство давало заказы. Тут оно попадало в точку. Тщеславной натуре было мало популярности классного репортера, славы автора радиокомпозиций, которая таяла с последним аккордом передачи. Сначала в коллективном сборнике появился мой очерк об актере Волковского театра Владимире Аршинове. Его заметили только в театре. Потом отдельной книжицей в формате «Библиотеки «Огонька» вышел очерк «Людмила Черногорова» о Герое Соцтруда. О книжице тоже почему-то нигде ни слова. Плохо написано? Может быть. Надо учиться.

Отыскал в ворохе домашних бумаг аттестат зрелости, отнес его на факультет русского языка и литературы педагогического института. Со стыдом за безграмотность сдал экзамены на заочное отделение. С вожделением ждал первой лекции по языкознанию. Думалось: «Теперь я буду знать тайны русского языка, сложения букв в слова, а слов в предложения!» А получил унылые рассуждения о каких-то фтонгах и дифтонгах и их монофтонгизации И меня хватило на единственную лекцию.

А что, если попробовать поступить в Литературный институт? На творческий конкурс надо представить рукопись художественного произведения? Я же работал на шахте – чем не материал для повести?! И буквально за полгода бессонных ночей настрочил-таки повесть о бригаде проходчиков, куда для живой практики приходит на лето студент факультета журналистики. И получается, что он очень скоро начинает верховодить в бригаде, хотя там были люди, о которых среди горняков говорят: «На штыбу родился!» Значит, шахтер с измальства.

Через месяц, как обухом по голове, ответ из литинститута: «Вы не прошли творческий конкурс». Прочитал, и меня аж зашатало от непонимания: «Да, как же так!? И хоть бы написали, чего не хватает, а то ни слова больше». Пришол в книжное издательство к главному редактору Вячеславу Рымашевскому – поэту и литературному критику:

– Почитайте, ради Бога рукопись. Или я полный дурак, или там кретины.

Через пару дней Рымашевский звонит:

– Ты не возражаешь, если мы издадим повесть отдельной книжкой?

– А что для этого надо?

– Согласиться. Только и всего.

– Но ведь она не прошла конкурс…

– И мы не литинститут, где повесть попала явно не в те руки. Ну, так «да» или «нет»?

– Да, конечно!

Шел сентябрь 1961 года. А 31 декабря главный инженер Ярославского полиграфкомбината Яков Коган преподнес мне подарок – книжку в твердой обложке, где черным по красному было напечатано «Владимир Ионов. Впереди – огонь».

Господи! Для молодого, жаждущего славы человека, что может быть ярче мига, открывающего путь к известности!? Годы назад я свою первую заметку в газете не держал в руках с таким трепетом, хотя, если разобраться, она-то и открывала дорогу и к профессии, и к счастью, и к проблемам, с ней связанными.

12
Отщепенец

Проблемы начались очень скоро. Дело в том, что издательство написало к книжке предисловие, поставив в нём автора повести в один ряд с Аксеновым, Гладилиным, Евтушенко и Вознесенским. А меня черт дернул послать экземпляр книжки с автографом самому Никите Хрущеву – «Прометею наших дней», как там было написано. Он же, как тогда говорилось, тоже начинал трудовой путь на шахте. Кстати, шахта его находилась где-то поблизости от Мартышкиной балки, неизвестно только где. Рассчитывал, что Никита Сергеевич как-то откликнется на подарок, об этом напишут газеты, и начнется моя всесоюзная слава! Рассказал приятелю, как ловко я придумал. Он посмотрел на меня долгим взглядом и процитировал Пушкина:

– Эх, не гонялся бы ты, поп, за дешевизною!

Генсек откликнулся. Правда, не лично. Вскоре в недосягаемой и обожаемой мной «Литературной газете» появилась рецензия – огромная и камня на камне не оставляющая от повести. Критик возмущался, что в бригаде рабочих верховодит какой-то студент. А где же-де руководящая роль пролетариата? И вообще, автор повести не знает жизни рабочей молодежи страны. Вот так!

У меня к тому времени ещё не сошли с ладоней мозоли проходчика, натертые «прогрессивкой» – лопатой с совком сорок на сорок сантиметров. Но кому их покажешь? Было обидно до слёз. Писал, как думал, горел над рукописью, не замечая времени, и по субботам не смыкая глаз до самого утра. Видать, и впрямь чего-то я не понимаю в этой жизни, хотя на радио считаюсь лучшим корреспондентом.

Рецензия в «Литературке» была лишь началом разгрома. «Дорогой Никита Сергеевич» в это время посетил художественную выставку в Манеже, возмутился там «мазней» и повел наступление против всяческих «измов» в искусстве. По стране покатились собрания творческих союзов, партийных и комсомольских пленумов. В Ярославле главным «мальчиком для битья» стал автор повести «Впереди – огонь». «К счастью, в наших творческих организациях работают здоровые силы, верно понимающие политику партии в области литературы и искусства, но есть один отщепенец, поддавшийся тлетворному влиянию чуждого нам формализма в искусстве», говорилось на собраниях. Книжку стали называть «Сзади – дым», а меня начали вызывать на каждое собрание, и везде говорилось одно и тоже. Хорошо ещё, что до всего этого шума мне удалось поступить на заочное отделение философского факультета МГУ. Чуть позже в бюро ЦК по РСФСР состоялось заседание идеологической комиссии, где в докладе то ли Леонида, то ли Алексея (точно не помню) Халдеева моё имя склонялось среди двух очень известных тогда писателей, и в Москве висел немой вопрос: «А кто этот третий?» Мне рассказал об этом Михаил Синельников, зав отделом критики «Литературной России». Он исследовал последствия «верховного наезда» для провинциальных писателей, и я был для него одним из примеров. И в один из моих приездов в Москву он водил меня по коридорам обеих «Литературок»: «Ребята, «третьего» веду!» Дойди тогда моя фамилия до парткома университета, не видать бы мне философского факультета. А так я уже с удовольствием читал «рекомендованную литературу».

С этого и начались мои особые взаимоотношения с обкомом партии. Познав из «исторического материализма», что бытие определяет сознание, я решил написать товарищу Халдееву, каково же есть моё бытие. Помню, были там такие строчки: «Вот читаю сейчас учебник по марксистско-ленинской теории познания, а в комнате, где на душу приходится пять метров, плачет годовалый сын, смотрят телевизор жена и теща, за тоненькой перегородкой орет на кого-то пьяный сосед. Мудреная наука не лезет в голову. И какое уж тут сознание при таком-то бытии!»

Через пару недель – звонок из обкома партии: «Зайдите к товарищу Дробышеву». В бытность разделения партии на промышленную и сельскохозяйственную, этот маленький холёный человечек был секретарем по пропаганде промышленного обкома. Захожу в кабинет. Чуть возвышаясь над столом и крутя в пальцах дорогой футляр для очков, Дробышев смерил меня каким-то очень казённым взглядом и монотонно произнес:

– Мне поручено сообщить вам, что Центральный Комитет партии не занимается распределением жилья в Ярославле. Это вам ответ на письмо к товарищу Халдееву.

– Но, во-первых, я и не просил у товарища Халдеева жильё, а во-вторых, такой-то ответ товарищ Халдеев мог мне одним пальцем на машинке отстукать, – непочтительно заметил я.

– Центральный Комитет партии не отвечает на личные письма. Для этого есть областной комитет, – так же монотонно возразил Дробышев.

– Значит, если я напишу товарищу Халдееву «спасибо за разъяснение», ответное «пожалуйста» он тоже передаст через вас?

Дробышев не счёл нужным, что-то ответить, а я по-мальчишески завелся. Едва вернувшись на работу, настрочил в ЦК ещё одно письмо: «Уважаемый товарищ Халдеев, только что секретарь Ярославского промышленного обкома КПСС А.Д. Дробышев сообщил мне от вашего имении, что «ЦК КПСС не занимается распределением жилья в Ярославле». Для меня это ново. Большое спасибо за разъяснение. Ваше «пожалуйста» можете передать через товарища Дробышева А.Д.»

Прошло дня три, как я отправил это письмо. Звонок. Поднимаю трубку: «Ионов?», и слышу в ней отборный мат в исполнении Дробышева. Кричу: «Александр Дмитриевич, подождите минутку, я отключу магнитофон, а то он вас записывает!» Трубка на том конце провода брошена, и через пару минут мимо нашей комнаты, на ходу показывая мне кулак, пробегает Евгений Лобачев, председатель Комитета по телевидению и радиовещанию. Теперь его вызвали в обком. Что там ему сказали, не знаю, потому что, вернувшись, он только горько покачал мне головой и покрутил пальцем у виска.

Ещё одна стычка с обкомом партии была связана с шуткой Брони Табачникова, ныне профессора одного из Воронежских ВУЗов. Он дежурил по редакции известий, когда туда позвонил кто-то из инструкторов обкома:

– Ионова!

– А его нет.

– Куда он пропал?

– Лошадь пошел кормить.

– Какую ещё лошадь?

– Серую, в «яблоках».

– Откуда она у него?

– Купил. У него же книжка вышла, на машину гонорара не хватило, вот он и купил лошадь по колхозам ездить.

Слух про «лошадь Ионова» быстро разлетелся по городу, и в один из приходов в столовую обкома, Сергей Овчинников, зав отделом пропаганды остановил меня сердитым вопросом:

– Это еще что за вызов!?

– Вы про что?

– Про лошадь! Зачем покупал?

– А что, нельзя? – сдерживая смех, спросил я.

– Господи, когда кончатся твои выходки? Будь ты членом партии, схлопотал бы уже не один выговор с занесением.

– А я потому и не член.

– Ох, смотри! – Была это угроза или предупреждение, я так и не понял тогда.

Да, я не был членом партии, но работал на идею лучше любого пропагандиста. В моих радиокомпозициях звучали вдохновляющие музыка и стихи, я моментально и убедительно откликался на очередное «историческое» решение и только мне поручались самые ответственные интервью. Например, с маршалом Василевским, Президентом Академии наук СССР Келдышем, руководителем группы космонавтов, генералом Каманиным. Но Полушкинская шпана, видать, все ещё сидела во мне и никому не давала покоя. Особенно бывшим коллегам по «Северному рабочему».

Как-то прочитал в стихотворном сборнике Александра Иванова, тогдашнего редактора «Северного рабочего» посвящение его жене, где были такие строчки: «Спасибо ленинцу Хрущеву, тебе и партии родной!» Не поленился, сбегал в редакцию, записал это стихотворение в исполнении автора на магнитофон, а потом мы с Володькой Лебедевым смонтировали шуточное интервью, где на любой наш вопрос о личной жизни поэта, Иванов с пафосом произносил: «Спасибо ленинцу Хрущеву, тебе и партии родной!» Интервью мы озвучили на каком-то сборище журналистов. Ох, и смеху там было! А Иванов оказался мужиком без чувства юмора и только скрипел зубами от злости. Кроме того, он был ещё злопамятным и завистливым.

Радио в Ярославле пользовалось куда большим авторитетом, чем его газета, и он задался целью сменить председателя комитета по телевидению и радиовещанию на своего человека, который бы навел у нас «порядок». С этой целью в редакции газеты ввели обязательное прослушивание всех наших передач, и одна за другой начали появляться зубодробительные реплики. И первым «под раздачу» попал, естественно, я.

На радио так сложилось, что писать очерки о героях труда поручалось мне, хотя официально я занимался литературно-музыкальным вещанием. Собирая материал о председателе колхоза, награжденном орденом Ленина за сверхплановую сдачу зерна государству, я изучил годовые отчеты хозяйства за несколько лет и понял: чем больше зерна сдаёт колхоз, тем хуже становятся все другие его отрасли и уровень жизни колхозников. Выходило, что наш орденоносец работал только на себя, о чём я и сделал передачу. «Северный рабочий» тут же дал реплику: «В то время, когда Пленум Центрального Комитета партии призвал тружеников села всемерно наращивать производство и продажу зерна государству, областное радио в лице своего одиозного автора говорит, что это приводит к разорению хозяйства».

Потом меня угораздило сказать в эфире то, чего не было в тексте, заверенном Обллитом. А это, по тем временам, уже явная крамола. И нашего доброго, все понимающего и отважного председателя Комитета Евгения Лобачёва сняли с работы, заменив его Германом Бауновым из «Северного рабочего». С ним у меня были до того натянутые отношения, что я готов был сразу же уволиться. Остановил тот же Лобачёв: «Работай, как работал. Баунову в обкоме приказали не трогать тебя».

В первый же день появления в Радиодоме Баунов вызвал меня в кабинет.

– Ну, голубец, как мы с тобой будем жить дальше? – спросил с явной издёвкой в голосе.

– Я очень люблю своё дело и Радиодом, где знаю всё до последнего винтика, потому что провел на его строительстве не один выходной день. Поэтому на людях вы будете для меня Германом Васильевичем… А один на один – ты как был для меня говнюком, так говнюком и останешься, – ответил я, твердо помня слова Лобачёва.

– Иди работай, идеологический путаник! – У Баунова это было коронное определение для меня. – Вот тебе первое задание: сделаешь композицию на субботу. – И протянул знакомый сборник стихов Иванова.

Ладно. Отобрал десяток стихов, соответствующее музыкальное сопровождение, попросил актеров при чтении дать в голосе побольше слезы. Ни слова не вставил в передачу от себя, использовав только то, что было в предисловии к сборнику. А там – такая малина! – читать тошно.

– Ионов, ты с ума сошел? – кричали мне из студии актеры в перерывах записи. – Кому нужны эти сопли?!

– Ребята, «по Сеньке и шапка, по едрёне матери и колпак», как говорит в таких случаях мой отец, – успокоил я исполнителей.

Послушав перед эфиром то, что у меня получилось, Иванов горячо пожал руку прослезившемуся Баунову, а мне сказал:

– Ну вот, видишь, люди плачут от моих стихов, а ты нос воротил.

– Это он от недоразумения, – пояснил Баунов. – Но дело свое знает.

– «Спасибо ленинцу Хрущеву»! – хохотнул я.