Текст книги "Рассказы"

Рассказы
Гийом Аполлинер

Переводчик Елена Оскаровна Айзенштейн

© Гийом Аполлинер, 2017

© Елена Оскаровна Айзенштейн, перевод, 2017

ISBN 978-5-4485-7261-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Король Луны

1

23 февраля я шел по той части Тироля, которая начинается почти у ворот Мюнхена. Подморозило; солнце сияло в продолжение всего дня, и я оставил далеко позади себя область, где сказочные замки отражаются в розовых озерах сумерек. Наступила ночь; полная луна, потоком плывшая на небосводе, светила, мерцая холодными звездами. Было примерно пять часов. Я ускорил шаг, желая прийти к обеду в гранд отель Верп, в деревню, хорошо известную альпинистам; по карте, которая лежала в моем в кармане, отель не должен был находиться дальше трех или четырех километров. Путь становился ужасным. Я пришел к перекрестку, откуда расходились четыре дороги: я хотел свериться с моей картой, но понял, что заблудился. Другая сторона места, где я находился, не отвечала ни одной точке маршрута, установленного мной перед выходом, и я отчетливо понял: я потерял дорогу. Время поджимало меня, мне не хотелось спать под прекрасными звездами. Я ступил на тропу, которая, как мне казалось, шла на Верп. Через полчаса пути я остановился в одном месте, где тропа заканчивалась перед стеной высоких скал почти в пятьдесят метров высотой, позади которой высокой хаотической массой поднимались горы, белые от снега. Вокруг меня огромные ели волновались своими высокими свешивающимися телами; так как ветер усиливался, их вершины шевелились; этот мрачный шум прибавлял ужаса пустоши, куда меня привел случай. Я понял, что будет невозможно найти Верп до конца дня и искал какой-то грот или углубление в скале, где до зари можно было бы укрыться от ветра. Как тщательно разглядывал я этот тип скалы, которая расстилалась передо мной; мне казалось, что я вижу вход, и я устремился к нему. Я понял, что передо мной просторная пещера и меня ждут приключения. Снаружи ветер сделался грознее, и в еловой равнине было что-то душераздирающее, как будто множество заблудившихся странников кричали о своем отчаянии. Через несколько минут я уже привык к пещере и уловил далекие звуки музыки. Сначала я посчитал, что ошибся, но скоро уже не сомневался больше: звуковые и гармонические волны достигали моих ушей и поступали из глубины гор. Какое удивление и какой ужас! Мне захотелось убежать. Потом любопытство взяло верх, и ощупью вдоль стены я устремился к цели, чтобы исследовать ведьминскую пещеру. Я шел вперед более четверти часа, гармонии подземного оркестра точно указывали путь, потом стена сделала резкий уклон; я повернул, чтобы изменить направление, и увидел на расстоянии, которое не мог измерить, немного цедящегося света; вокруг него, казалось, была створка. Я ускорил шаг и сразу пришел к двери.

Музыка прекратилась. Я услышал шум далекого голоса. Я говорил себе, что подземных меломанов быть не должно, кроме того, возможно, это опасные люди; с другой стороны, несмотря на мое появление, я не мог разгадать, не было ли мое приключение сверхъестественным по происхождению; дважды я постучал, но никто мне не ответил. Наконец моя рука нашла защелку, я повернул ее и не испытал никакого сопротивления. Я прошел в огромную залу, чьи стены были отделаны цветным мрамором и морскими раковинами, где царствовал полумрак; вода струилась в бассейн, в котором плавали разноцветные рыбы.

2

Долгое время я смотрел вокруг себя и видел в глубине приоткрытую дверь, через которую рискнул кинуть взгляд в следующую залу, очень просторную, с высочайшим потолком. Это была разновидность столовой, меблированной в центре достаточно большим круглым столом, для размещения здесь за обедом более ста гостей. Тотчас там оказалось примерно с полсотни молодых людей, от пятнадцати до двадцати пяти лет, которые живо болтали. У двери, где я находился и откуда меня не было видно, я отметил, что у стола не было ножек. На четырех крючках стол был подвешен к потолку, с прикрепленными на нем роликами, благодаря которым поворачивались металлические тросы. На этих роликах металлические тросы устремлялись в разных направлениях далеко к потолку, а потом проходили через кольца, зафиксированные на карнизе, с которого спускались широко по стенам, где по желанию их можно было поднять, опустить или остановить. Я пленился этим оригинальным залом для обедов: зал создавал ощущение качелей. Электрические лампы разными оттенками сияли в колбах. Я отметил, что в этом зале колбы были всех цветов спектра, с висящими на концах разной высоты нитями, как для забавы; были такие, которые доставали до плинтуса у пола. Электрические лампы с различной силой так хорошо распространяли сияние, что можно было сказать: в зале царствует свет самого солнца11
  Здесь Аполлинер ссылается на известное пристрастие Людвига Баварского к электрическому освещению. Известно, что его замки также освещались электричеством, а для освещения одного из них была даже построена первая в мире тепловая электростанция.


[Закрыть].

Я не видел мест для слуг, но через минуту гости ели блюда, которые им предлагали, слуги выходили в двери в глубине, чтобы исполнить свою работу. И другие слуги входили, толкая перед собой маленькую тележку, где на ложе из сухой древесины лежал надежно связанный живой бык. Когда на тележке, под дном которой зажглось электричество, достаточное для приготовления жареного мяса, все засияло, сразу под быком, которого быстро перевернули, появилось мгновенное ароматное пламя. В эти мгновения четыре решительных оруженосца нарезали мясо, напомнив мне довольного и усталого моего друга Рене Бертье, когда, перед тем как покинуть научную область ради поэзии или наоборот, он с помощью пилочки для ногтей пытался открыть консервную баночку с ежедневным ананасом. Гости, которым суждено было разделить эту приятность, сразу прервали беседу, чтобы выбрать кусочек на их вкус, как делают журналисты после новых колониальных завоеваний. Свежий бык был разрезан в правильных местах, и таковым оказалось мастерство мясника, что куски были разделены и пожарены, и не был нанесен ущерб жаркому. Скоро ничего не осталось, кроме кожи и скелета, что уносят в качестве контрибуции сборщики налогов.

Потом вошли, завлекая рты, двадцать птицеловов, каждый из которых нес две большие клетки, полные живых уток, которых задушили для каждого гостя. Сомелье присутствовали тут же и налили много глотков венгерского вина, и двадцать трубных возгласов одновременно раздались в четырех дверях, и начался звон щитов.

*

Эта живая трапеза показалась мне настолько ни на что не похожей, что я немного обеспокоился о судьбе, ждавшей меня в компании людей, так жаждущих крови; но они сами поднялись, и, пока зажигали кто сигары, кто сигареты, слуги освободили стол и в мгновение ока подняли к потолку все, в том числе и подушки. Зал оставался свободным от мебели, и трубачи отправились размещаться с четырьмя слепыми виолончелистами, которые исполняли модные мелодии в современном духе для тех, кто приглашал танцевать молодых людей. Но это действие не длилось больше, чем четверть часа, после чего они отправились в другую залу.

*

Дверь осталась открытой, и, крадучись, словно волк, я пошел вперед, видя, о чем они рассуждали; редкая мебель вокруг них, казалось, самым странным образом и без музыки танцевала. Мало-помалу эта мебель надувалась, раскачивалась, как поэт в салоне, возвышаясь и, поднимаясь, и скачкообразно увеличивалась. Вдруг обстановка приняла вид удобной мебели, кожаные кресла и диваны имели вид грибов, покрытых кожей, как и остальная обстановка.

Как только мебель приняла благородный вид и перестала качаться, незнакомцы уселись в кресла и продолжили курить; четверо из них расселись вокруг стола и начали партию в бридж, которая вызвала сразу самые неприятные споры. В этот момент один из них положил на стол свою горящую сигару, и, когда, споря, красный от гнева, ударил своего противника, стол вдруг взорвался, лопнув от контакта с сигарой, как немецкий дирижабль, нарушив порядок карточной партии. Негр побежал поднимать пневматический стол, взорвавшийся от контакта с сигарой, который лежал на земле, как мертвый слон. Он предложил принести другой, резиновый, покрытый кожей стол, так как это была новая мебель, по желанию надуваемая и перенадуваемая, и, следовательно, не очень громоздкая и мобильная. Но эти господа объявили, что они больше не желают играть, и негру ничего не оставалось, как спустить мебель, свистевшую, как русский слуга, шипящий перед своим господином. Все разом вдруг покинули курительную комнату, и негр погасил электричество.

3

Я обнаружил себя вдруг в темноте, уткнулся в стену, пошел наощупь, по звуку удалявшихся голосов. Шаря, я уткнулся в лестницу, внизу которой открылась дверь, ведущая в узкий коридор, вырытый прямо в скале, в стенах которого я увидел выгравированное или написанное карандашом или углем самое странное и непристойное граффити. Приведу то, что запомнил, но завуалированную грубость некоторых терминов привести не берусь. Двойной ужасный знак украсил начальную М следующей надписи:

 
Микеланджело – причина яркого удовольствия Ганса фон Джагофа.
 

Это было написано карандашом.

Подальше – сердце, пронзенное стрелой, окруженное аспидом, и надпись такого содержания:

 
Клеопатра для жизни
 

Эрудит представит готический характер пожелания, изумившего меня, сообщенного Грозвицем, драматургом:

 
Мне бы хотелось заниматься любовью с абатиссой Гандершейм.
 

История Франции вдохновила анонима, восхищавшегося 18 веком, на самые неистовые изъявление чувств:

 
Мне нужна мадам Помпадур
 

Эти надписи на стенах были нацарапаны металлическими остриями. И вот набросок трех крылатых выражений разного размера:

 
У меня была в один и тот же вечер
Одна и та же тирольенская красавица 17 века
В возрасте 16, 21 и 33 лет
И я смогу еще потом иметь
В свои семьдесят лет, но
Я иду под руку с Николаем.
 

Англоман простучал полным категоричного признания синим карандашом:

 
Неизвестный англичанин времен Кромвеля
Стерпит всё
 

Подпись: Вилли Хорн

Надпись, широко намеченная углем и почти стершаяся местами, мерещилось, взрывалась саркастическим смехом, который мне показался почти неприличным на этом невообразимом графическом кладбище:

 
Мне досталась вчера графиня Терниска
в возрасте 17 лет, которая
и в 45 будет хорошо звучать.
 

Х. фон М.

Наконец я не смел поверить слишком дерзновенному сообщению, по сравнению с предшествующими граффити и, несмотря на всю невероятность предположения, страстному и полному искренности признанию фаворита короля Генриха III:

 
Я люблю Келюса до безумия
 

Эти многозначные и странные записи мне показались удивительными. Пронзенные сердца, сердца пламенные, сердца сомневающиеся, и еще другая эмблема: волосатые крылья или голые, безбородые или мужественные, гордые или униженные фаллосы, неуклюжие или умеющие летать, одиночные или сопровождаемые спутниками, украшали поверхность любого герба, причудливого и двусмысленного.

Я решительно пошел в коридор, где имелась дверь, и вошел без стука, дверь была наполовину завешена тяжелым гобеленом; я видел того, кто прошел через залу, пол которой был мягким, покрытым коврами, подушками, подносами, нагруженными прохладительными напитками. На стенах достаточно низко располагались несколько умывальников, возвышался кран, двигавшийся в форме носа, который могли использовать как таз или чашу. Юная команда, за которой я до сих пор следовал и перемещался, укрылась в комнате. Молодые люди возлежали там. На матрасах, которые покрывали землю, мы видели несколько деревянных коробок. Молодые люди находились один подле другого и были ничем не заняты. Один из них разместился рядом с дверью, где я прятался.

Они внимательно смотрели какие-то альбомы, которые имелись в изобилии, мне показалось потом, что это были альбомы с академическими фотографиями обнаженной натуры, мужчин и женщин. Эффект, ожидавшийся от этих фотографий, был создан, так что они рассматривали фотографии со всем возможным непристойным вниманием.

Они выставляли напоказ свою силу, открывали коробки и приводили в действие работавшие медленно приборы, в достаточной степени напоминавшие валы фонографа. Участники действа опоясались потом чем-то вроде пояса, который поддерживал конец прибора, и мне показалось, что все они напоминают Иксиона, когда он ласкает обнаженный призрак невидимой Юноны22
  Юнона – древнеримская богиня брака, рождения, материнства, супруга Юпитера.


[Закрыть]. Руки молодых людей сбивались перед прибором, как будто они прикасались к мягкому и обожаемому телу. Их рты создавали ощущение воздушного поцелуя. Тотчас они стали более блудливы и резвы и, казалось, сочетались браком с пустотой. Я был приведен в замешательство, как будто сопровождал их беспокойные игры фаллических сумасбродств в колледже; из их ртов исходили звуки, любовные фразы, сладострастные стоны, древние имена, среди которых я узнал очень мудрого Гелиоса, имя некой де Лолы Монт, происходившей, я не знаю, с какой плантации Луизианы 18 века; кое-кто говорил о паже («о моем прекрасном паже»).

Об этой оргии мне рассказали вскоре надписи в коридоре. Я с большим вниманием прислушался к игривым терминам, присутствовал при исполнении всех желаний этих вольнодумцев, находивших наслаждение в руках смерти.

«Коробки, – сказал я себе, – это подобие урн, куда помещают останки влюбленных».

Мысль эта перенесла меня, я чувствовал в унисон с этими распутниками, и, протянув руку, схватил у двери, возле которой никого не было, найденный там ящик. Я открыл его, потом сделал движение, словно активировал его, подражая действиям молодых людей, опоясал себя ремнем вокруг поясницы, и это тотчас сформировало перед моим восхищенным взором обнаженные тела, которые с наслаждением мне улыбались.

4

В коридоре мужские и женские граффити и прославленные имена исполнили меня отвращением, но гордость быть за пределами ужасного дома Тинтаридов переполняла меня, и я почти не мог читать написанное карандашом:

 
Я наставил рога лебедю…
 

После чего, полный беспокойства, я не мог больше выдерживать атмосферу этого подземного дома, где ничего не было сверхъестественного, конечно, но все было так ново для меня; я хотел вернуться к выходу, без встречи с кем-то, кто бы мог меня заметить. И мне это удалось, так как, вместо того чтобы вернуться в апартаменты, которые я пересек, я сразу обнаружил себя, всего дрожащего, в огромной зале, где на возвышении были три ступеньки и сидение со сломанными ножками, разновидность разобранного трона, позади которого висел ковер, с конусным щитом из серебра и лазури. На стене, где открывалась дверь, в которую я вошел, были повешены картины, представляя жизнь в цвете, с сиянием света.

В глубине органа сложена была стена, и рядом, как рыцари в латах, словно осуществляли надзор отполированные трубы. На органе закрытая партитура была богато отделана:

 
Подлинная партитура «Золото Рейна»
 

Зал был выложен редким мрамором серпентином, добывавшимся в Италии и на Корсике, и медью. Имелись также прозрачные стеклянные плиты, сквозь которые проникал свет, то красный, то лиловый. Этот свет не сиял в одной точке зала, освещенного большими искусственными окнами; искусственное освещение шло сюда, как днем. На некоторых местах этих плит я видел пятна крови, и в углу находились театральные сваи из позолоченной меди и бисера.

*

Здесь настал самый волнующий эпизод моего путешествия, так как я хотел выйти оттуда и не осмеливался вернуться к своему месту; не создавая шума, я случайно открыл маленькую дверь рядом с органом. Было почти восемь вечера. Я кинул взгляд в большую залу, где не было меньше света, чем когда я стоял там, а весь воздух был пропитан ароматом роз.

Человек с юным лицом (а ему было почти шестьдесят пять лет) стоял там, одетый, как французский вельможа из свиты короля Людовика 16. Его волосы были заплетены, как у Панурга33
  Термин возник у Рабле – ред.


[Закрыть], слишком напудрены и напомажены. Как я мог заставить себя вернуться, когда читал сцену Ричарда Львиное Сердце, вышитую на его жилете и отображенную на пуговицах двух дюймов диаметром, содержащих двенадцать стеклянных миниатюр, портреты двенадцати королей!

Вокруг залы выходили из стены большие медные павильоны.

Забавный персонаж, чья древность так резко контрастировала с металлической современностью этой залы, сидел перед клавиром и касался клавиш; он нажимал на клавиши, и они оставались запавшими; когда он вышел из павильона, я не отчетливо слышал странный шум и продолжение, прежде, не имевшее для меня смысла.

Незнакомец одно мгновение со вниманием вслушивался в эти шумы. Вдруг он поднялся, сделал жест, и женственный, и театральный, протянул правую руку, а левую положил на сердце. Когда шла процессия, он воскликнул:

«Королевский отшельник! О страна Спокойного Утра! Заря поднялась понемногу, наконец, на твоей территории, и уже в твоих монастырях монахи поднимаются с молитвами, которые доносит до меня этот точный аппарат в виде бормотаний. Я слышу шорох хлопчатобумажных замасленных одежд людей из народа, буря милости плачет средь сутолоки бедных людей. Я слышу также бронзовые колокола Сеула. В твоем голосе можно различить жалобу ребенка. Я слышу движение кортежа. Он следует со своим прекрасным синьором, господином великолепным Янг Баном на своем седле. Если днем я еще надену бледный пурпур, который не подходит никому, кроме меня, Короля Луны, я узнаю твою красоты и земли, о которых все говорят как о наслаждении.

И так как послышались слова того, кого я узнал как Людвига II Баварского, я увидел, что популярное в Баварии мнение тех, кто думает, что их несчастный и безумный король не умер в темных водах Штарнбергзее, истинно. Но далекие возгласы, которые доносились из печального королевского уединения, слишком настойчиво звали меня, так что я смог покинуть свое место и двинуться к очарованию, которое вело меня на землю белых одежд; я чутко вслушивался в бормотание зари, и мне послышался шум прачек, без конца стучащих по белью и святым одеждам бесконечными ударами палок, утюгами для глажки, как если бы белая заря сама, как мы, стирала и гладила бы.

Потом августейший утопил шиньон в озере Штарнберг, уложив одним прикосновением, и из дополнительных бормочущих слов короля я понял, что шумы, доносившиеся до нас, создают любовную атмосферу Японии в момент восхождения зари.

Совершенные микрофоны, которые король имел в своем распоряжении, позволяли слышать под землей самые далекие шумы земной жизни. Каждое прикосновение приводило в движение микрофон, настроенный для того или иного расстояния. Теперь это были отголоски японского пейзажа. Ветер дышал между деревьями, там должна была быть деревня, так как я слышал смех слуг, рубанки столяров и каскады ледяных фонтанов.

После другого прикосновения к микрофону, спустившись, мы курили, восхищенные полным утром. Король приветствовал социалиста из Новой Зеландии. Я слушал свист гейзеров горячих источников.

Вдруг это прекрасное утро продолжилось на мягком Таити. Вот мы идем по Папейете, там бродят все неприличные женщины Нового Китира. Слышится их прекрасный гортанный выговор, кажущийся почти антично-греческим. Слышатся также голоса китайцев, которые продают чай, кофе, масло и пирожные, слышатся звуки аккордеонов и варганов…

И вот мы в Америке; без сомнения, прерия огромна; вокруг этой станции, откуда отправлялся вагон с концертирующим королем, внезапно вырастает город; я слышу свист поезда.

Ужасный шум улиц, трамваев, заводов, кажется, что мы в полдень в Чикаго.

И вот уже Нью-Йорк, где на Гудзоне поют корабли.

Горячие молитвы поднимаются перед статуей Христа в Мехико.

Четыре часа. В Рио-де-Жанейро проходит карнавальная кавалькада. Надувные шары вырываются из уверенных рук, сглаживаются с шумом перед лицами, отвечают запахом воды, как когда-то мавританские шары, плик, плюх, смех, ах! ах!

Шесть часов у Сан-Пьер-Мартиник маски возвращаются с песнями в танцевальные залы, украшенные огромными красными цветами heliconia. Слышится пение:

 
Кто не знает
Прекрасной мулатки,
Кто не знает
Мулатки Робелы…
 

Семь часов в Париже. Я узнаю пронзительный голос М. Эрн. ст. Л. Ж. н. сс., как вдруг микрофон, словно случайно, переносит нас в кафе на Больших бульварах.

Католический звон стоит в Мюнстере, в Бонне. Идя по Рейну, изменчивым двойным хором поют лодки, возвращаясь в Кобленс.

Потом это превратилось в Италию, близ Неаполя. Звездной ночью разыгрывают mourre, игру на пальцах, игру случая.

Потом приходит Триполитэнь, где вокруг огней бивуаков М. р. н. тт. упражняется в разговоре с маленьким негром, в то время как люди в его доме, в Савойе, охваченные воинственностью, готовы защитить хозяина в случае даже маловероятной агрессии, стреляя звукоподражательными огнями орудийных очередей, и с места на место проносятся через лагерь звуковые сигналы горнистов.

Минутой позже уже десять часов! Кто эти нищие, которые жалуются и рыдают с таким пылом? Король, слушая, бормочет:

Это голос Испахана44
  Испаханом называют и сорт старой садовой розы.


[Закрыть], который пришел ко мне, выйдя из черной, как кровь павлинов, ночи.

И поскольку это был сон, я почувствовал воображенный мной запах жасмина.

Полночь! Бедный пастух закричал в ледяной пустыне; это ночная Азия, где распространяется в мире зло.

Слоны трубят. Час утра. Индия!

Потом Тибет. Мы слышим звон священнических колоколов.

Три часа: шум лучших лодок, сладостно сталкивающихся на берегу озера в Сайгоне.

Дум, дум, бум, дум, дум, бум, дум, дум, бум, это Пекин, хоровод гонгов и тамбуринов, бесчисленные собаки, визжа или лая, смешивают свои голоса с мрачным ровным шумом. Разражается пением петух, предвещая зарю, которая бледнеет уже в белой Корее. Пальцы короля пробегают по клавишам, вдруг поднимаются, одновременно каким-то образом, и все голоса мира, недвижные до сей поры, идут к нам, совершая свое движение.

Поскольку я нахожусь в очаровании, король вдруг поднимает свою голову. И до сих пор мое присутствие не казалось ему удивительным.

– Принесите мне, – сказал он мне, – оригинал партитуры «Золото Рейна», я хочу просмотреть его после прослушивания симфонии мира и перед тем как услышу подвижный оркестр м. Освальда фон Гарфельда. Преступная личность, но где твоя маска? Я хочу, чтобы передо мной никого не было без маски.

На его лице отпечаталась вдруг свирепость, король сжал кулаки, в этот момент он был похож на статую Геркулеса; резко тряхнув меня, он ударил кулаком, ударил ногой, он оскорблял меня в лицо, крича:

– Мы ему отрежем яйца! Франкенштейн, Оленбург, Жакоб Эрнст, Дуркхайм, мы ему отрежем яйца!

Я не стал ждать никого из этих мосье; увидев, что король забеспокоился оттого, что я был без маски, а еще скорее оттого, что мое присутствие необычно, я сказал себе, что если смогу найти дверь, через которую вышел под землю, я не буду никого более разыскивать; король не думал иметь дело ни с кем, кроме своих домашних: слуг, подчиненных, пажей, вельмож или лодочников.

И когда я уже считал себя спасенным, я услышал крик:

– Партитуру «Золота Рейна», маску той преступной личности, или тебе отрежут яйца!