Текст книги "Невозмутимые родители живут дольше. Как не сойти с ума, воспитывая подростка"

Пепел наших сигарет, или Окончательное разочарование

С самого рождения я должен прислушиваться, что следует делать. Скажем, много можно услышать о правах и обязанностях человека. Как правило, речь идет о спекулятивных, туманных, мнимых ценностях. Даже смерть и свобода понятия взаимоисключающие. Свободные люди, по сути, не должны были бы умирать. Ну а мы же когда-нибудь умрем. О равноправии не может быть и речи, иначе мы все любили бы одну и ту же женщину, рисовали бы одинаковые картины и писали бы одинаковые стихи. На основании своего короткого жизненного опыта я вижу лишь два очевидных долга и одно очевидное право: перед нами долг поставить на ноги следующее поколение и долг достойно проводить предыдущее. При этом у нас есть право молчать, браниться или сочинять стихи. Как сказал когда-то мой любимый поэт, разрешенные стихи это мразь, а истинная поэзия – то есть стихи, написанные без разрешения, – это ворованный воздух[3]3
  «Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух» (Осип Мандельштам). – Прим. пер.


[Закрыть].

В советской школе мы очень много стихов учили наизусть, практически каждую неделю что-нибудь новенькое. Разумеется, речь шла о разрешенной поэзии. Однажды нам задали продекламировать на уроке свое любимое стихотворение. Приспособленцы в угоду преподавательнице заучили поэму Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо»:

 
Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
– Что такое хорошо
и что такое
плохо?
 

Меня и моих друзей этот мальчик ужасно бесил, а еще больше бесил его папа, который, естественно, все знал. Мы же принесли на урок другую поэзию, истинную. По крайней мере, нам она тогда казалась настоящей и истинной. Это был текст песни моей любимой группы, самой крутой группы во всем Советском Союзе. В группе были скрипач, флейтист, певец и ударник. У скрипача были длинные волосы, которые во время концерта падали на скрипку, флейтист был прыщав, а ударник лыс и лицом походил на серийного убийцу. Певец красился в рыжий цвет, носился колбасой по всей сцене и кричал:

 
И ты можешь идти и вперед, и назад,
Взойти, упасть и снова взойти звездой;
Но только пепел твоих сигарет – это пепел империй,
И это может случиться с тобой;
Но голоса тех богов, что верят в тебя,
Еще звучат, хотя ты тяжел на подъем;
Но, знаешь, небо
Становится ближе;
Слышишь, небо
Становится ближе;
Смотри – небо
Становится ближе
С каждым днем.
 

Мы показали стихи учительнице и спросили: неужели рядом с этой истинной поэзией ей не кажется, что крошка-сын просто-напросто смешон?

– Мне очень жаль, – сказала учительница, – что юноша из хорошей семьи, сын интеллигентных и далеко не глупых родителей, увлекается такой псевдо-глубокомысленной галиматьей, вместо того чтобы открыть сердце истинному герою революции, поэту Владимиру Маяковскому.

В недоумении я лишь покачал головой. Каждый остался при своем мнении. Между тем группы моей юности больше не существует. Первым умер скрипач, позднее до смерти спился прыщавый флейтист. А недавно, под Новый год, ушел из жизни и ударник. Ему как-никак было уже 67 лет, что на 30 лет больше, чем Маяковскому. А певец жив и продолжает петь. С тех пор как ему установили кардиостимулятор и он уже не колбасится на сцене, я больше не понимаю его поэзию. (Имеется в виду группа «Аквариум». Несмотря на некоторые фактологические неточности, в тексте сохранена авторская трактовка. – Прим. пер.)

В школе, где учится моя дочь, поэзия входит в программу занятий по немецкому языку. Ее не изучают столь интенсивно, как в нашей советской школе, но все же достаточно регулярно. При этом преподаватели немецкого у них долго не задерживаются. Они снимаются с места как цыгане или же как дикие гуси улетают на зиму в Африку, так что почти каждую зиму в классе Николь новая учительница немецкого. Моей дочери пришлось иметь дело уже с тремя. Первая была педантична, пресна и консервативна как сухарь. В поэзии для нее главным была рифма, поэтому она принуждала детей выучивать наизусть печально известного «Ученика чародея», а затем декламировать его перед всем классом наподобие скороговорки:

 
Брызни, брызни,
Свеж и влажен,
С пользой жизни,
Ключ из скважин.
Дай скопить воды нам в чане,
Сколько требуется в бане![4]4
  Гёте И. Баллада «Ученик чародея». Пер. Б. Пастернака. – Прим. пер.


[Закрыть]
 

Пятерку получал тот, кому удавалось меньше чем за 12 секунд продекламировать стихотворение наизусть и при этом не сбиться.

Вторая учительница была либеральна и как козий сыр прихотлива. Она провела в классе опрос, что нравится слушать современной молодежи. Легкомысленная молодежь, которая, как известно, меняет пристрастия с каждым временем года, на тот момент фанатела от Петера Фокса, солиста полупопсовой рэперской группы. У либеральной учительницы оказался наготове образчик берлинского рэпа, припасенный в целях анализа литературных приемов. По ее глубокому убеждению, в поэзии непременно используются определенные литературные приемы, и лишь тот, кто знает эти приемы, может правильно понимать стихи. Так школьники узнали, что фраза «Берлин, ты можешь быть столь безобразным, столь грязным и серым» являет собой персонификацию; «пацаны блюют в окрестности и ведут себя премерзостно» – это риторический образ, гомеотелевтон (это такое сложное слово, что школьники переделали его в гомотелефон, что гораздо проще запомнить).

«Везде такое дерьмо, что приходится над ним парить», – пел далее Петер Фокс, и это, по мнению учительницы, гипербола, сильное преувеличение, в данном случае даже двойное. Ибо в Берлине дерьмо лежит не везде, а Петер Фокс парить не может. «Красный суп капает на асфальт» – это эвфемизм, слово-заменитель для негативного содержания обстоятельства со смягчающими словами, и в то же время метафора – это когда человек имеет в виду одно, а говорит другое.

Была зима, и «козий сыр» улетела, и пришла третья учительница. И третья учительница сказала:

– Принесите мне ваши любимые стихи, я хочу знать, что творится в ваших головах.

Три четверти учеников, не сговариваясь, пришли со стихотворением Тухольского[5]5
  Тухольский, Курт (1890–1935) – немецкий журналист и писатель еврейского происхождения. – Прим. пер.


[Закрыть].

Что неудивительно, ведь в учебнике немецкого оно приводится как пример хорошей поэзии, и если в интернет-поисковике набрать «какое стихотворение принести учительнице немецкого, чтобы она оставила меня в покое», то результатом будет… угадайте с трех раз, что именно. Одноклассники повели себя разумно, и лишь моя дочь принесла творение своего любимого певца Джима Моррисона, «Поклонение ящерице», и даже перевела его по этому случаю на немецкий:

 
Все ли в сборе?
Церемония скоро начнется.
 
 
Проснись!
Ты не помнишь, где это было.
Прошел ли тот сон?
Змея – бледная, в золотистых морщинах.
Мы боялись коснуться ее.
Простыни – жаркие, влажные тюрьмы.
Она лежала со мною – старая,
Нет – была еще юной.
Ее темно-рыжие волосы.
Белая мягкая кожа.
А теперь сбегай к зеркалу в ванную
И погляди!
Она приближается.
Я не могу выдержать медленные столетия
ее движений.
Я, сползая щекой
По блестящему нежному кафелю,
Чувствую близость отравленной крови.
Шипящие змеи
дождя…
 
 
Прежде я любил играть,
В свои мысли проникать.
Ту игру ты можешь смело
Сумасшествием назвать[6]6
  Здесь перевод с английского К. С. Фарая. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

– Мне очень жаль, – сказала учительница. – Я искренне сожалею, что несмотря на то, что ты выросла в литературной семье, любишь читать и у тебя разнообразные возможности познавать мир, ты увлекаешься этим пошлым бредом одурманенного наркотой хиппи, вместо того чтобы открывать в жизни нечто воистину прекрасное. Тухольского, например. Я в тебе разочаровалась окончательно.

Так говорила третья учительница, по крайней мере, по словам дочери, что-то в этом духе.

Оценки Николь за это не получила.

Зачем нам богатые люди

Удивительное дело: привилегированная берлинская языковая гимназия, где учатся мои дети, гораздо в большей степени антикапиталистична, чем советская школа, в которой когда-то учился я. И это притом, что критика капитализма была краеугольным камнем нашего образования. В советской школе, естественно, ругали капитализм и акцентировали внимание на его бесчеловечных сторонах – на бедности и безработице, эксплуатации и спекуляциях, то есть на всем том, чего у нас не было.

Однако втайне мы любили капитализм. Конечно, не за бедность и спекуляции, а за всякие другие вещи, которых у нас тоже не было: за пластинки Оззи Осборна и Ван Халена, за обнаженных грудастых блондинок, что улыбались нам с переснятых из «Плейбоя» черно-белых картинках дурного качества, за жвачку, из которой можно было выдувать шары, и за намасленные бицепсы Арнольда Шварценеггера. Поэтому нашему поколению казалось, будто найти правильный путь в будущее это раз плюнуть. Нужно всего лишь взять лучшее от капитализма и внедрить это в нашу социалистическую реальность, а все дурное проигнорировать. Но капитализм с социализмом упорно не желали спариваться. Вероятно, плохое и хорошее в западном капитализме и тогдашнем социализме настолько переплелось, что расчленению не подлежало. За это социализм заплатил собственной жизнью, однако скоро мы похороним и капитализм. По крайней мере в том случае, если он будет и дальше подвергаться столь яростной критике, как это происходит на уроках этики в типичной немецкой школе XXI столетия.

На этих уроках все проблемы рассматриваются с точки зрения так называемого общества, и с этой же точки зрения умозаключается, что хорошо, а что плохо. Наряду с социальными проблемами типа сосуществования в обществе или сексуальной направленности, наряду с дискуссиями на темы вроде «Зачем нужны старики» или «Как выглядит сегодня типичный немец» на занятиях усердно муссируется закат капитализма. Вот совсем недавно, когда я был в разъездах по читательским конференциям, мне позвонила дочка и попросила помочь с заданием по этике. Они готовились к дискуссии об основных чертах капиталистической экономики, и для этого класс должен был разделиться на капиталистов и социалистов, на работодателей и трудящихся, на богатых и бедных. При этом никто не хотел быть богатым капиталистом, все выбрали противоположный лагерь. А моя дочь прошляпила и теперь чуть ли не в одиночку вынуждена была выступать за богачку. И ей срочно нужны были аргументы, чем личное богатство может быть хорошо для общества. Кроме того, ученики должны были дать толкование высказыванию Кеннеди: приливы поднимают все лодки. Актуально ли это высказывание по сей день и что вообще Кеннеди имел в виду?

По этому поводу я быстро смог просветить свою дочь. Буквально на днях я сам недоумевал, почему известие о рекордных прибылях Дойче банка в разгар экономического кризиса, опубликованное на первых страницах всех газет, должно было вызвать радость читателей? Почему я должен радоваться, что какой-то банк в мире, где столько голода и нужды, увеличивает свои прибыли? Это банк должен радоваться, а не я. Кроме того, банк эти деньги сам не производил, а забрал у кого-то – у того, кто, возможно, нуждался в них гораздо больше. Я не мог постичь причин этой радости. Друзья, которые тоже читают газеты, разъяснили: это раньше считалось, что если предприятие получает прибыль, то оно будет создавать рабочие места, и эти рабочие места сделают людей, не работающих на банк, если не богатыми, то по крайней мере более преуспевающими. Сегодня же, когда львиная доля прибылей это результат спекулятивных сделок, высказывание Кеннеди потеряло смысл. Приливы ведут к затоплению, и все лодки идут ко дну. Чем хороши богатые, это мы тоже примерно выяснили. Главным образом тем, что они платят налоги, на которые строятся школы, печатаются учебники по этике и обучаются учителя – и все это для того, чтобы общество могло продолжать в комфорте предаваться дискуссиям.

Его зовут Джек Дэниэлс

Один мой друг рассказывал недавно, как, давая по долгу службы в институте немецкого языка телефонные консультации по поводу выбора имен, он часто вынужден объяснять будущим родителям, почему не следует называть ребенка тем или иным чудным именем. Почему-то чаще всего именно отцы упрямо не соглашаются ни с какими аргументами. Одни хотят назвать сына Ленин, другие настаивают на том, что дочь должна носить имя Леди Ди. На днях один будущий папаша сетовал, что долго искал мужское имя, излучающее силу и уверенность, но в обычном регистре немецких имен не находилось ничего подходящего – кроме Гельмута[7]7
  В немецком имени Гельмут (Helmut) второй слог Mut переводится как «мужество». – Прим. пер.


[Закрыть]. А Гельмут слишком уж распространенное имя, тем более вышедшее из моды, поэтому его сына будут звать Бетон, и никак иначе. От имени института немецкого языка мой друг папаше отказал под тем предлогом, что такое имя не занесено в официальный реестр.

– Но есть же в истории подобные примеры имен, которые означают силу и уверенность, – не сдавался потенциальный отец Бетона. – Сталин, например.

Мой друг лишь пожимал плечами. По его словам, в Америке дело обстоит еще хуже. Там многие стремятся в именах своих детей увековечить нечто, что им особо любо и дорого, скажем любимую марку виски. Они называют детей Джим Бим или Джек Дэниэлс и заносят в реестр любую чушь.

– Это ж каким рехнутым надо быть, чтобы сотворить такое со своим ребенком! – кипятился мой друг.

Пока он рассказывал, я понимающе кивал головой и думал при этом о своем сыне, который во время последних школьных каникул на самом деле заслужил имя Джек Дэниэлс. Школьные каникулы представляют собой сплошной соблазн. Я придерживаюсь твердого убеждения, что, когда у детей каникулы, родители тоже должны быть освобождены от работы. Все прочие варианты лишь увеличивают пропасть между поколениями. Ибо дети, отдыхая без родителей, непременно покатятся по наклонной плоскости, а родители в это время все равно не смогут концентрироваться на работе. Они постоянно будут думать о том, чем занимаются в данный момент их чада и где они торчат. Поэтому во время последних каникул мы таскали с собой детей повсюду: на работу и на все приемы и мероприятия, куда нас звали обязательства. Бедняжки вынуждены были терпеть многочисленные русские дискотеки, где их родители выступали в качестве диджеев. Уж так сложилось, что наша работа состоит в том, чтобы развлекать людей.

Конечно, дети не понимали, что это тяжелая и вредная для здоровья работа. Они познавали наш мир с ошибочной стороны и спрашивали меня, имеет ли вообще смысл ходить в школу после всего, что они теперь знают о взрослой жизни; ведь, закончив школу, взрослые только и делают, что выпивают, а в придачу еще и танцуют. И это притом, что у нас в семье постоянно говорится о важности образования и школы. Дети быстро уличили нас в лицемерии и были уверены, что мы лишь веселимся, в то время как они должны корпеть над математикой и физикой.

Эта взрослая жизнь детям так понравилась, что они с радостью пропустили бы детство и без промедления перешли бы к настоящей жизни. В качестве светских львов, к примеру. Одно только им не понравилось, а именно то, что взрослые не могут веселиться просто оттого, что у них хорошее настроение – для веселья взрослым нужны спиртные напитки. Зачастую слишком много спиртных напитков, и тогда они теряют равновесие, впадают в тоску или засыпают. Моему сыну было жалко этих людей, которые не могли танцевать, веселиться и даже разговаривать друг с другом, не приняв алкоголя. Он не хотел никогда в жизни даже пробовать эту химическую дрянь и на книжной выставке во время устроенного издательством приема пил только безалкогольные коктейли. В меню было два коктейля: «Флорида» и «Пусси Кэт». Оба названия звучали как имена из американского регистра, и, поставленный перед выбором, Себастьян выбрал коричневую «Флориду». «Пусси Кэт» показалась ему по-бабски розовой. Поскольку пил он быстро, а очередь к стойке была длинная, его выбор обернулся мучениями: он вынужден был минут двадцать стоять в очереди, десять минут ждать, пока приготовят напиток, чтобы потом выпить его за тридцать секунд. Поэтому, чтобы обеспечить себя запасами, Себастьян всякий раз, когда мимо проплывала официантка, брал с подноса по две-три «Флориды», опорожнял их и продолжал отпускать шутки в адрес закомплексованных взрослых пьяниц.

– Простите за беспокойство, там ваш сын, и знаете ли вы, что он пьет? – спросила меня любезная официантка после того, как Себастьян в который раз облегчил ее поднос на несколько «Флорид».

– Разумеется, знаю, – отвечал я. – Это детский напиток «Флорида».

– Нет, – возразила официантка, – это виски с колой. Ваш сын взял уже семь стаканов.

Я посмотрел на своего сына. Как раз в этот момент Себастьян, окруженный любопытствующими, выступал на тему о том, что школа бессмысленна, что это абсолютная трата времени, и выглядел он при этом трезвым, дружелюбным и общительным. И лишь узнав, что он на самом деле пил все это время, Себастьян стал неадекватным. Он начал хихикать, петь и утверждал, что никогда в жизни не ляжет спать и что отныне Джек Дэниэлс это его второе имя.

Закон о защите молодежи

Свой первый загранпаспорт моя дочь получила по всем правилам новейших методов защиты информации – с уродливым биометрическим фото. Мы собирались всей семьей лететь на каникулы в Америку, а в Америку без биометрической фотографии не пускают. Я не разделял восторгов дочери по поводу паспорта. И я, и моя жена тринадцать лет жили в Германии без загранпаспортов, у нас были лишь «паспорта иностранца», где на обложке значилось Aliens Passport, что с английского можно перевести как паспорт инопланетянина. «Мы в Германии инопланетяне, нас тут ничего не касается», – шутили мы. Впрочем, мы были уже престарелыми инопланетянами, мы достаточно пожили на этой планете, чтобы не придавать особого значения земным бумажкам. Моей дочери исполнилось шестнадцать, с паспортом у нее начиналась новая жизнь, со всеми причитающимися правами и обязанностями.

– Теперь мне шестнадцать, и я должна пить пиво, – озабоченно говорила дочь, – так велит немецкое законодательство.

– Что за глупость, – удивлялся я. – Нигде на свете нет закона, предписывающего детям пить пиво!

То есть я эту идею забраковал.

– Незнание законов не освобождает от ответственности, – парировала дочь. – Мне шестнадцать, я уже не ребенок, и твое определение при некоторых обстоятельствах можно даже трактовать как оскорбление и вмешательство в мою частную жизнь. В законе о защите молодежи четко написано, что начиная с шестнадцати человек имеет право на пиво, вино, шампанское или на коктейли из вышеперечисленных ингредиентов. То же относится и к моему праву на курение.

Я не верил ни одному ее слову. С другой стороны, немецкое законодательство славится склонностью регулировать все на свете и порой несколько перебарщивает в своих предписаниях. Поэтому я сказал любимой дочке:

– Будучи в целом гражданами законопослушными, в этом конкретном случае мы против и запрещаем тебе следовать закону о защите молодежи. Ты не имеешь права пить, а про курение даже промолчу. Послезавтра мы отправляемся в Америку, поистине свободную страну. И ты увидишь, с какой твердостью там защищают детей. Если не ошибаюсь, до 21 года они не имеют права даже произносить слово «бутылка». Во многих штатах детей не допускают к алкоголю и табаку вплоть до пенсионного возраста. И даже тогда им нужно представить справку от врача, чтобы купить бутылку пива.

Нам предстояло путешествие именно в эти так называемые сухие каньоны. Один частный университет в Куквилле пригласил меня в качестве диджея провести в студенческом спортзале русскую дискотеку, и я решил взять с собой семью. Лучшей возможности показать детям чопорную Америку вряд ли скоро представится, думал я.

– Выпивать ты права не имеешь и можешь начинать собирать вещи, ведь мы уже послезавтра летим в Куквилл! – сказал я второпях, ибо опаздывал на работу в нашу берлинскую дискотеку. Там меня уже ждали несколько сотен любителей потанцевать, которые, вероятно, тоже страдали от необходимости пить смесь пива с вином начиная с шестнадцати лет, как того требует законодательство, и которые с тех пор, может, не были трезвы ни одного дня, но зато оставались законопослушными.

Незадолго до полуночи, стоя за диджейским пультом, я получил мейл с незнакомого адреса. Писали молодые родители – вечером они играли с маленьким ребенком на детской площадке на улице Яблонского, искали в песочнице клад, а нашли новенький с иголочки паспорт с биометрическим фото моей дочери. По крайней мере, они так предполагали: паспорт был выдан на имя Николь Каминер. Что за славные молодые люди живут на улице Яблонского! Люди с любой другой улицы, раскопав паспорт, продолжали бы искать в песочнице клад или выбросили бы паспорт, а в лучшем случае сдали бы в полицию. Эти же прочесали Интернет в поисках возможного владельца. По счастью, в Берлине не так много Каминеров, они нашли меня и послали сообщение. Они спросили, не приходится ли мне дочерью изображенная в паспорте Николь Каминер. Если паспорт вам нужен, просили они, просьба как можно скорее с нами связаться, ибо завтра мы улетаем в отпуск.

Я позвонил домой, где уже полным ходом развернулись поиски паспорта. Путешествие в Америку оказалось на грани срыва: без паспорта Николь лететь не могла, а оставлять ее одну в Берлине мы не могли, учитывая нормы закона о защите молодежи. Известие о находке в песочнице на улице Яблонского, что довольно далеко от нас, мою дочь нисколько не удивило. Она проделала туда долгий путь, ибо там, по ее словам, находится открытый допоздна магазин, куда ее новоиспеченные шестнадцатилетние одноклассники отправились покупать свое первое пиво. Паспорт она взяла с собой на случай, если продавец не сможет на глаз определить ее возраст – хотя, по мнению дочери, ее зрелость прямо-таки бросается в глаза.

Мейл от хороших людей с улицы Яблонского я переслал Николь, она должна поторопиться, чтобы вернуть паспорт. Посетители дискотеки удивлялись, почему их диджей вместо того, чтобы задорно менять диски, постоянно говорил по телефону, копался в смартфоне и делал лицо, будто ему на голову нагадила большая птица. А у меня все было хорошо, вот только жаль было, что путешествие в Америку вдруг оказалось под угрозой. Я купил четыре авиабилета и вынужден был подвергнуть себя несказанным унижениям в американском посольстве. После терактов 2001 года правила въезда в США еще более ужесточились. Теперь брали отпечатки не только пальцев рук, но и пальцев ног. Если иностранные студенты отсутствовали на университетских занятиях более двух дней, профессора должны были заявлять об этом в органы безопасности. И на каждого въезжающего в страну смотрели с подозрением.

Моя русская дискотека считалась командировкой. Поэтому мне нужно было подать документы на так называемую визу Б-1 – бизнес-визу, – а это неприятная процедура, отнимающая немало времени и стоящая уйму денег. Надо было заполнять бесчисленные бумаги, отвечать на сотни вопросов и предъявлять кучу справок. В конце концов мне назначили интервью в американском консульстве. Развеселый улыбчивый рыжеволосый сотрудник подтрунивал над целью моей поездки:

– Вы летите в Америку для организации танцевального мероприятия? Что такое русская дискотека? – спрашивал он.

– Это когда в затемненном помещении играет русская музыка и все дико скачут, – правдиво отвечал я.

– А что потом? – заинтересованно спросил рыжеволосый.

– А потом, когда все вдоволь натанцуются, уходят домой.

– А вы? Вы тоже идете домой? Или вы намерены остаться в Америке? – домогался консульский сотрудник.

Я решительно отнекивался. Американцы очень ценят свою страну и автоматически полагают, что весь мир только о том и мечтает, чтобы переселиться в Америку, и что каждый разумный человек, стоит ему пересечь американскую границу, в жизни не захочет покидать эту страну. Рыжеволосый думал, что он раскусил мой коварный замысел: двадцать лет в Советском Союзе я ждал, пока падет Берлинская стена, затем я туда поехал, чтобы выучить немецкий, написать книгу о русском диско, которая была переведена на английский, и после этого мне оставалось лишь дождаться приглашения в Америку, чтобы со всей родней переселиться в Куквилл. Отличный план.

– Нет, – сказал я, – у меня нет намерения оставаться в Америке. У меня в Берлине две кошки, я их очень люблю. Когда русская дискотека пройдет, я вернусь домой в Берлин.

– Договорились, – сказал служащий, и я получил рабочую визу.

А теперь мой безупречный план эмиграции все же оказался на грани краха. Кто бы мог подумать, что дочь впервые выпьет пива в песочнице на детской площадке за день до отлета и потеряет паспорт? Этого никто не мог предусмотреть. Но все закончилось хорошо, Николь успела забрать паспорт, и мы вылетели по расписанию.

Однако наше пребывание в Америке оказалось не столь увлекательным, как подготовка к нему. В первый день в Куквилле мы хотели выйти в город, но дошли лишь до бензозаправки. Понятия «пойти в город» в этой части Америки не существует, поскольку города в его европейском понимании, то есть как места, куда можно просто выйти, там нет, поскольку в этой части мира не предусмотрены пешеходы. В Америке у всех есть машины, а если ее у вас нет, то вы бедны и ждете автобуса. По местному телевидению как раз шли репортажи о нападках республиканцев на президента, который хотел заставить всех американских граждан страховаться на случай болезни. Дочка переводила с английского, что именно республиканцам не нравилось в законе о медицинском страховании. Как можно считать такой закон несправедливым? Она внимательно слушала, пока наконец до нее не дошло: а что, если некто будет платить за страховку в течение тридцати лет, ни разу при этом не заболев? Или еще того похлеще – умрет здоровым? Вероятно, тогда его деньги пойдут на лечение какого-нибудь больного, который, вероятно, столько не платил – неслыханная несправедливость!

Республиканцы муссируют старую добрую сказку об американской мечте о том, что любой мойщик посуды может стать миллионером. И хотя в стране много нищих и бездомных и все больше людей копаются в общественных урнах в поисках окурков, люди все еще верят в эту сказку, и выражение лиц у них такое, будто все они уже миллионеры, которые либо еще не заработали свои миллионы, либо их уже потратили.

В город то и дело наведывались дикие звери: белки, койоты, еноты, кабаны, а однажды, заплутав, забрел бурый медведь из заповедника Смоки-Маунтинс. Он залез на высокое дерево напротив стейк-хауса, как раз во время важной телевизионной дуэли между нынешним президентом и его конкурентом на следующий срок. Жители городка не знали, куда смотреть – на дерево или в телеящик. Они то выходили из помещения забегаловки, то снова входили, и распугивали птиц, которые кружились над столиками во дворе, таская из вазочек пакетики с сахаром.

Наша дискотека проходила в университетском спортзале. Она начиналась в 19:00, потому что американцам на следующее утро рано вставать, у них всегда дел по горло. В соответствии с тамошним законом о защите молодежи на всей территории университета царил запрет на алкоголь. Жители городка люди рослые и малоподвижные, они вовсе не были похожи на буйных танцоров. Весь город по сути состоял из заведений фастфуда и церкви, многие машины были украшены надписями типа «Иисус за президента». У меня были большие сомнения, что эти люди будут танцевать под нашу музыку. Но ровно в три минуты восьмого появились первые посетители. Зал наполнили студенты, родители с детьми, и вскоре там воцарилась атмосфера непринужденной вечеринки, получился как бы американский народный праздник, но только с русской музыкой. То и дело по полу катались бутылки из-под кока-колы. Мне казалось, что звук очень тихий, зал слишком большой, а усилители слишком слабые. Но Америка – страна неограниченных возможностей, права на жизнь и на смерть, колыбель вооруженных психов, родина вечно голодных гигантских белочек – танцевала.