Текст книги "Планеры уходят в ночь"

В ангаре

В субботу вечером, будучи дежурным по гарнизону, лейтенант Дулатов шел по аэродрому и увидел в одном из окон ангара электрический свет. Решил проведать, кто нарушает светомаскировку.

Легкая полусферическая крыша помещения для планеров удерживала густые острые запахи нитрокрасок, эмалитового клея и смазки. Дулатов осторожно двинулся по гулким бетонным плитам. Заметив светло-розовую полоску под дверью токарного цеха, он замедлил шаги, подкрался на цыпочках и прислушался. В цехе работали напильником по мягкому материалу. Шуршание напильника сняло настороженность. Теперь Дулатов догадывался, кого увидит склоненным над тисками, и все же дверь открыл потихоньку, без скрипа.

Жестяной абажур бросал яркий сноп света на растрепанные каштановые волосы, худые плечи и большие руки. Плавными расчетливыми движениями полукруглого напильника обрабатывалась фасонная эбонитовая деталь. Легкие неторопливые движения и та особая непринужденность мастера, колдовавшего над деталью в тисках, остановили Дулатова. Через минуту он постучал согнутым пальцем по листу дюраля, прислоненному к стене.

Острым краем напильника мастер нанес штрих, ощупал деталь и довольно хмыкнул. Положил инструмент на верстак, вынул из кармана наждачную бумагу, осмотрел ее поверхность. Чем-то она его не устроила, и он достал другую, завернутую в тряпицу. Потом резким движением ослабил тиски и на широкую вытянутую ладонь, взвешивая, положил нож. По короткому массивному клинку скользнули блики и потухли в глубине матовой плексигласовой рукоятки.

– Романовский!

Нож, соскользнув с ладони, глухо ударил о цементный пол. Лицо Бориса Романовского в мгновение побледнело. Дулатов смотрел в растерянные глаза курсанта. Романовский досадливо махнул рукой, вытер пот со лба и взял нож.

– Не понимаю, – сказал Дулатов, глядя на странное изделие.

– Отцентрирован до грамма. С характером ваньки-встаньки, – быстро сказал Романовский и метнул нож в дальнюю стену. Резко свистнув, клинок прошил доску, застыл не качнувшись. Романовский вытащил его, протянул Дулатову.

– Попробуйте.

– Разве сумею?

– А вы бросьте, бросьте!

Дулатов повертел нож, почувствовал, как тяжела сталь клинка, полюбовался радужным набором ручки.

– Жалко, если расколется, но пусть вам неповадно будет заниматься такими поделками! – И он с силой пустил нож в обитую жестью стенку. Нож опять пронзительно свистнул, а Дулатов вопросительно уставился в довольное, ухмыляющееся лицо курсанта.

– Два особо расположенных отверстия в кресте рукоятки подвывают в полете. А закалял сам! – со скрытой гордостью сказал Романовский и с трудом выдернул клинок из стены.

– Вы знаете – это лишнее. Я имею в виду свист. Десантнику ведь нож дается не для парада. Уберите отверстия… А, в общем, шагайте за мной к командиру отряда! – приказал Дулатов. – Пошли. За сколько продаете?

– Своей работой не торгую, – угрюмо откликнулся Романовский, еле поспевая за инструктором.

– Меняете? На что? В вашей тумбочке я видел пустую бутылку. На водку? Летали бы так, как пилите железки!

– По-вашему, железка? Пусть. Только не каждому дано сделать такую.

– Почему нож всегда летит острием вперед?

– В полый кончик залит свинец, а ручка облегчена почти до ажура. При тренировке можно издалека попадать в тетрадный лист.

– Вот на таком листике и напишите объяснение о своих делишках и всех самоволках. Двух суток ареста оказалось маловато?

– Я не писака!

– Что? Поговорите еще! – Дулатов остановился и повернулся к Романовскому. – Каков тон! А? Каков тон! Знал всегда вас послушным, вежливым, а за последнее время… Да ведь уже комиссару известно о ваших самовольных отлучках из расположения части.

– Самоволок не было. Поклеп.

– Вас отпускал старшина летной группы Кроткий. – Дулатов опять пошел вперед. – Но он такой же курсант, как и вы, не имел права это делать без моего согласия. Может, вы и устава не знаете? Дайте нож и подождите здесь!

Романовский остался стоять перед закрытой дверью в кабинет командира отряда, прислонился к стене, расслабил опущенные руки.

* * *

Капитан Бурков внимательно рассматривал нож.

– До авиации я был классным металлистом, Саша, а признаюсь, таких вещей не делывал. Не потянул бы. Ювелирная работа. На экспорт! Жаль, если экспортируют на базар.

– Отказывается.

– Как он попал в цех?

– Свой ключ. Рабочие ушли, а охрану еще не выставляли.

– Отпусти парня. У них скоро ужин.

Дулатов приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель крикнул:

– Романовский, шагом марш в казарму! А за незаконные поделки взыщу! Ишь, повадились!

– Сорвался на дискант, голуба! – укоризненно сказал капитан.

– По-хорошему уже не получается!

– Уже? За три месяца инструкторской работы порох отсырел? Чаю хочешь? – Бурков вытащил из-под стола холодный эмалированный чайник, налил себе в кружку темный заварки. – Я вот, прежде чем гаркнуть, представляю, будто орут на меня. И часто успокаиваюсь. Не потому что злость мгновенно проходит, а просто стыдно становится. Инспектор из округа однажды на меня кричал, слюнями брызгал, так я хоть и умылся, а как вспомню – до сих пор оплеванным себя чувствую.

– Иногда ваш голос далеко слышно, – хмыкнул Дулатов, укоризненно взглянув на Буркова.

– Да не серчай! Голос слышно! – с удовольствием повторил Бурков. – Я же артист, Саша! Фигурой вот не вышел, Костюхин за глаза «крючком» зовет, а голос, правда, добрый. Если прислушаться, поймешь: употребляю его как инструмент.. Командиру очень тонкий музыкальный слух нужен, если правду говорят, будто в каждой душе есть своя струна. Не оборвать бы… – Бурков сделал крупный глоток и отставил кружку. – Вот комиссар мечтает сделать из этих ребят «бойцов особого качества», а я, прости, смотрю на них как на сирот. Жалко. И многие действительно будут сиротами к концу войны… Твой курсант зачем сделал нож?

– Для продажи или обмена. Позавчера в санпроверку у Романовского бутылку из-под водки в тумбочке обнаружили.

– Мне доложили, что завскладом Мессиожник принес Донскову сверток. В нем угадывались две бутылки. Я распорядился поискать. В казарме – нет. А назавтра Донсков и Романовский просятся в увольнение. Донскову недосиженные сутки на гауптвахте я заменил нарядами вне очереди, поэтому права на отпуск он не имеет. А может быть, имеет, потому что вчера ты объявил ему благодарность за отличную технику пилотирования. В общем, мы их отпустим, а ты с Кротким посмотришь, куда они пойдут.

– У Донскова в городе мать.

– Знаю. Работает в исполкоме. Домой он не пойдет: сейчас август и под любым кустом ресторан. Две бутылки им много. Может, девчат-зенитчиц пригласят? Так вот, Саша, если ребята с девицами будут, поступай корректно, в любом другом случае действуй по обстановке.

– Слежка?

– Не нравится? Хочется тебе или нет, а завтра ты пойдешь.

– Но…

– Лейтенант Дулатов!

– Есть!

– Спокойной ночи, Саша.

Дулатов ушел, а капитан Бурков склонился над планом летной подготовки. Отряд переходил на тяжелые планеры А-766
  Планер А-7— А-7 – лёгкий десантный планёр О. К. Антонова времён Второй мировой войны. В годы Великой отечественной войны планёры буксировались самолётами с аэродрома в Саратове к линии фронта.


[Закрыть] но не хватало буксировщиков. В помощь стареньким самолетам Р-577
  Самолёт Р-5 — Р-5 – советский многоцелевой одномоторный самолёт 1930-х годов, созданный в ОКБ Поликарпова в 1928 году


[Закрыть] и СБ88
  Самолёт СБ – АНТ-40 (СБ) – скоростной фронтовой бомбардировщик. Самый массовый серийныйсамолёт разработки КБ А. Н. Туполева.


[Закрыть] для воздушных сцепок прислали трофейный бомбардировщик «Хейнкель-111» и два истребителя «харрикейн»99
  Истребитель «харрикейн» ^— Хоукер Харрикейн (англ. Hawker Hurricane) – британский одноместный истребительвремён Второй мировой войны,


[Закрыть], но на них еще не переучились летчики. Сплошные «но» тормозили работу, а инспектор Центрального штаба полковник Стариков жал, требовал ускорить подготовку пилотов. Бурков считал настойчивость полковника предтечей скорых и серьезных заданий, к которым еще не были готовы курсанты. Выпускать в ночь только что оперившихся ребят он не мог, хотя «стремление к риску», о котором говорил комиссар Маркин, переполняло многих. Плоховато шла спецподготовка. Из трофейного оружия «мазали» по движущимся мишеням, некоторые, как слепые котята, ходили по азимуту1010
  Азимут – угол между направлением на север и направлением на какой-либо удаленный предме


[Закрыть], физически слабые отлынивали от вольной борьбы. Он понимал, что война заставляет утрамбовывать год до месяца, но не мог подавить в себе внутреннего протеста, если это касалось семнадцати-восемнадцатилетних мальчишек, которых невозможно в столь короткое время сделать бывалыми мужчинами. А надо! За счет воскресений, которых так мало, за счет ночей, которые так коротки, за счет каждого часа отдыха. Надо сделать настоящих бойцов, иначе он, гвардии капитан Бурков, будет поставщиком пушечного мяса.

– Вот так-то, голуба! – проговорил он вслух, забористо ругнув себя за потраченное на невеселые думы время и, выдернув из ящика стола словарь, стал разбирать инструкцию по летной эксплуатации истребителя «харрикейн», составленную на английском языке.

За распахнутым окном гудела ночь, взбудораженная моторами, исполосованная прожекторными лучами и вспышками стартовых ракет.

В небе бодрствовали летчики-буксировщики. Непривычным прерывистым ревом отличались двигатели трофейного «хейнкеля», на котором тренировался старший лейтенант Костюхин. На самолете перекрасили знаки, заменили надписи под приборами, сняли вооружение и броню, а вой моторов так и остался волчьим.

По следу

Кроткий, ссылаясь на плохое самочувствие, упорно отказывался от предложения инструктора Дулатова.

– Не пойду, товарищ лейтенант. Чего портить парубкам отдых? Хлопцы гарные, правду говорю. А если и выпьют малость – греха нема.

– Хочется тебе или нет, а ты пойдешь, Кроткий, – сказал Дулатов. – Все!

Кроткий ташился за Дулатовым по кромке лесопосадок едва передвигая ноги. Дулатов дождался курсанта и вытолкнул его вперёд себя. Дулатов спешил, пытаясь не упустить из виду Донскова и Романовского, но Кроткий остановил его и пообещал найти их по следу. Теперь он шел впереди, слегка ссутулив плечи и опустив лобастую голову, густо покрытую тугими светло-рыжими завитками. Гимнастерка обтянула широкую, одинаковую в плечах и талии спину, толстые ноги, обернутые голубыми обмотками, осторожно ступали по мягкой траве. Дулатов, всматриваясь в землю, никаких следов не замечал и поэтому, пристроившись сбоку, поглядывал на идущего по следу курсанта. В данный момент Кроткий поразительно напоминал занятого делом Романовского. Так же распахнуты глаза, только с блестящими черными крапинками в зрачках, та же непринужденность мастера, только в походке, бесшумной и быстрой. Колхозник с равнины за несколько месяцев учебы впитал в себя «науку следопыта», хотя был еще и не шибко грамотен. Изредка подергивая красноватым, облезшим на солнце носом, Кроткий хмыкал так же, как Романовский. Но в широченных, не юношеских плечах, в длинных опущенных руках, в толстых пальцах, полусжатых в кулак, у Кроткого чувствовалась скрытая, дремлющая сила. Он нагнулся, и в выражении его лица Дулатову почудилось что-то хищное. Курсант вошёл во вкус преследования.

За лесопосадками простиралось желтоватое гречишное поле. Скрываясь за последними кустами, они увидели маленькие фигурки Донскова и Романовского. Курсанты двигались к редкому орешнику на берегу Волги.

Кроткий остановился, попросил разрешения курить.

– Или в перелеске, или на берегу сядут, – слюнявя край самокрутки, невнятно пробормотал он. – Не сбрешу про Володьку, а Борька чудной. Выдали нам по пятнадцати пачек «Северной Пальмиры», папироски – баловство, так я за них выменял у Мессиожника пять фунтов самосаду, а Борька опять же – плексиглас. Потопаем, товарищ лейтенант, теперь можно.

Пошли напрямик. Кроткий старался не ломать стебли гречихи и, когда не получалось, оборачивался, подбирал выпавшие зерна, тяжело вздыхал. Дальше шел странно, высоко поднимая коленки. Дулатов старался идти в след.

– Товарищ лейтенант, вчера транспортник из-под Сталинграда прилетел, мы его пробоины заклеивали, так летчик гутарил, что двадцать первого августа в районе Абганерово немчура сильно вдарила по первому оборонительному обводу наших войск. Это верно?

– Официально не слышал, – буркнул Дулатов и, глядя на пятнышко пота, проступившее на гимнастерке между мощными лопатками Кроткого, меняя тему разговора, спросил: – Почему курсанты зовут вас Боцманом? И сколько вам действительно лет, Кроткий?

– Думаете, темню, ховаю годки? Так выгляжу потому, – Кроткий поднял руки с растопыренными пальцами, – што их с малолетства из земли не вынимал. От солнышка до темноты работал. А Боцманом… я ж старшина их, команду над ними держу. Володька кличку приклеил. Подходим к орешнику. Тихо!

Сначала они услышали разговор, потом увидели Донскова. Он прикручивал к ветке проволоку с котелком на конце. Кроткий упал в прошлогодние прелые листья, Дулатов прилег рядом, стараясь не испачкать обмундирование.

На маленькой зеленой полянке Донсков и двое незнакомых солдат со значками десантников на петлицах разжигали костер под котелком и открывали ножами консервные банки. Борис Романовский чистил картошку. Картофелины летели в котелок, вышибая оттуда брызги.

Один из десантников снял гимнастерку, расстелил по земле. Второй, остролицый, поставил на импровизированную скатерть бутылки с мутноватой жидкостью, банки, кружку. Уселись в кружок. Романовский и Донсков спинами закрыли гимнастерку с разложенными припасами. Дулатову виднелись только буханка черного хлеба и эмалированная кружка. Большая рука подняла кружку, и Дулатов увидел ее донышко над мощным кадыком десантника. Будто бильярдный шар дважды передвинулся под кожей, и пустая посудина опустилась на место. Десантник с кончика ножа снял губами сероватый кусок, а нож метнул в ствол орешника. Коротко свистнув, клинок впился в дерево. Десантник с набитым ртом радостно замычал и захлопал в ладоши.

– Вот это копье! За такой подарок наш «батя» кроме «спасибо» и наркомовские сто грамм поднесет. Чарку мастеру! – сказал он, проглотив закуску, налил в кружку из бутылки и протянул Романовскому.

Пытавшегося встать Дулатова удержал Кроткий. На красноватом лице его просительная мина.

– Разве запрещается пригубить горилки в отпуске? Поглядим, побачим, товарищ лейтенант, – прошептал он.

Солдаты пили, ели, громко разговаривали. Остролицый рассказывал, что первыми парашютистами были африканские негры. Держа над головой пальмовые ветки, они прыгали с обрывов и скал, плавно опускались на землю. Десантник без гимнастерки взахлеб хвалил своего командира, его справедливость, силу ума, смекалку. Дулатову очень хотелось послушать, а что скажут про него. Летает он не хуже других инструкторов, курсантов понапрасну не обижает. Сюда пришел по приказу. Да ведь для их же пользы. Если он учился два года, то их надо поставить на ноги за шесть месяцев, да еще со спецподготовкой. Нет, недоброго слова они про него сказать не могут. Бот только кричал он вчера на Романовского, так не со зла, а хотел показать строгость. После такого нагоняя курсант должен переживать, а Романовский пошел в рощу собирать светлячков в коробочку…

Зазвучала гитара. Романовский пропел куплет, а потом четыре сильные глотки выбросили, как из мегафона:

 
В бессильной ярости греми костями, смерч
Искать не будем бухты мы у скал…
 

«Спелись, черти! – подумал Дулатов. – Не впервой, значит. Друзья по застолью. А я-то, остолоп, считал их порядочными ребятами! Правильно говорил капитан…»

Дулатова отвлек от мыслей резкий прыжок десантника без гимнастерки. Из сидячего положения, не касаясь земли руками, он отпрыгнул метра на полтора в сторону и пригнулся, растопырив узловатые руки. Почти так же вскочил и Донсков. В его правой ладони что-то блеснуло. Намного выше ростом, он навис над десантником, готовый ударить. Неуловимым движением тот подался вперед, крякнул, и Донсков упал ему в ноги с выкрученной назад рукой.

Избиения своих курсантов Дулатов допустить не мог. Он вскочил и бросился вперед. Увидев перед собой разъяренного лейтенанта, десантник отпустил Донскова и схватился за гимнастерку. Но и Дулатов потянул ее. Хлеб, лук, банки полетели на землю, звякнула обо что-то твердое бутылка, в нос ударил сладковатый запах. Десантник дернул, и в руках Дулатова остался рукав гимнастерки.

– Кроткий, ко мне!

– Смылись! – развел руками Кроткий.

Дулатов пощупал одежду и покраснел. Он постарался сделать строгое лицо и сухо обратился к Донскову:

– Где же ваши собутыльники? Романовский где?

– Почему собутыльники? У одного не было увольнительной, вот и сбежали. Борис за компанию.

– Курсант Кроткий! Вы отведете Донскова в санитарную часть, где определят степень опьянения.

– Я трезв.

– Выясним… А пока ликвидирую увольнение и приказываю отправиться в часть!

– Товарищ лейтенант, нюхните! – Кроткий совал в руки инструктору отбитое донышко бутылки с каплями влаги. – Солодом пахнет. Сладкое!

Дулатов брезгливо отмахнулся: «Идите!»

Спустившись с обрыва к Волге, он разделся. Поплескавшись в парной воде, вылез на берег, улегся на горячем песке. На глаза попалось зеркальце, вынутое из кармана вместе с документами. Дулатов поднял его. В стеклышке отразилось грустное смуглое лицо, скуластое, большеротое. На прямых жестких волосах и длинных ресницах капельки. «Никакой значительности нет в твоей рожице, Александр Ахметович. Кроткий и то значительней смотрится, солиднее. Усы, что-ли, отпустить?»

Ему хотелось обдумать случившееся, обдумать неторопливо и основательно. Он брал в пригоршню песок, пропускал его между пальцами тонкими желтыми струйками. За несколько раз насыпал перед собой бугорок с острой вершиной. Мысли путались, и он резким движением ладони разрушил песчаную пирамиду. Долго и бездумно смотрел на подлесок, подступивший к самому обрыву. Потом улыбнулся: если чуть-чуть пофантазировать, молодые деревья очень походят на его ребят. Вон кряжистый дубок, его корни крепко держат землю от осыпи, листья его редкие и маленькие, а кора уже шелушится, как у старого мудрого дуба. И если дубок напоминает Кроткого, то вон тот упругий ясень – Донскова. У деревца крепкие длинные ветки, из таких выгибают хорошие боевые луки. Ясеневая жестковатая крона звенит под мягкими порывами ветра, как спущенная тетива.

Дулатов разыскал в подлеске и «Романовского»: издалека трудно было разобрать, какой породы это дерево, оно заслонялось другими, было все время в тени, и поэтому ствол, тянущийся вверх, был тонким, хрупким. Дереву не хватало силы, и только на самой макушке оно сумело выбросить несколько неказистых веточек.

* * *

Романовский лежал в кустах, уткнувшись лицом в сложенные руки. Над ним звенели комары, путались в густых каштановых волосах, липли к шее и рукам, но он не поднимал головы, не шевелился. Если бы затих лес, не тенькала пеночка в орешнике, не журчал поблизости ручей, можно было бы услышать глухую брань, которой Романовский отвечал на свои горькие думы.

Почему удрал? Что заставило ломиться через кусты, падать, обдирать колени? В чем он провинился, чтобы так трусливо скрыться? Ни в чем! И все же, когда увидел перед собой инструктора, какая-то неведомая сила подняла и заставила бежать.

Он быстро опомнился. Ну и что? Ведь скрылся, не вернулся! Так же беспричинно оторопел, когда лейтенант застал его в ангаре. Сказать бы о разрешении начальника цеха работать до выставления сторожевого поста, а он не сказал. Не сумел объяснить, для чего делает нож, Володька поругал его тогда, обозвал. И правильно. Трус!

В орешнике опять то же острое чувство мгновенного страха. Нет, не зря заставляет Владимир прыгать в воду с десятиметрового трамплина. Пока летишь, умираешь дважды. И это чувство у него с детства.

Борис вздохнул, сел, стряхнул сухие листья и комочки земли с гитары, которую даже в паническом бегстве не забыл прихватить, и тронул струны. Тонко, жалобно откликнулся резонатор.

Гитару сделал отец. Грубые пальцы рабочего кузнечного пресса выточили каждую дощечку, лаская, отполировали гриф, на самодельном токарном станочке вырезали фигурные колки. И когда инструмент засиял лаком, отец протянул его сыну: «Моими клещами только подковы гнуть, а не играть. Так что струны сам натягивай, Борька. Подарок тебе. И положено, брат, обмыть!»

И «обмыл». Пьяным отец был каждую субботу. Приходил домой и поднимал пудовый кулак на мать. Почему? Борис стал догадываться недавно. А тогда, обозванный «байстрюком», в ужасе забивался под койку и свивался в клубочек. «Не прошу-у!» – ревел отец.

В воскресенье батя опохмелялся, просил прощения у матери, а сыну позволял разбирать именной «смит и вессон» – револьвер, подаренный лично Климентом Ворошиловым за ликвидацию банды. Это было самой большой радостью Бориса. Потом они пели. Первой песней, которую разучил Борис на гитаре, была «Каховка». От нее батя мягчел, надевал выходную робу и шел в заводской сквер снимать свой портрет с доски Почета.

Но вскоре опять приходила суббота. Рос Борька на материнских слезах. Трезвый отец научил сына красиво работать, а субботние пьяные скандалы поселили в мальчике страх перед силой, перед авторитетом, перед всем неожиданным и непонятным.

Ясным июньским утром сорок первого года воинский эшелон увез отца на запад. Недалеко уехал солдат-доброволец от дома, попал под бомбу, упал – будто споткнулся, да не встал.

 
Лебеди черные стаей растрепанной
Нам принесли письмецо…
 

– Так и не встал он, в муравушку втоптанный… Эх! – Борис отложил гитару, сорвал травинку, задумчиво зажевал.