Текст книги "На край света"

Зырянин снял ножны с десятивершкового обоюдоострого пера рогатины и тщательно осмотрел его жало.

Ратовище рогатины было сделано из свилеватой[29]29
  Свилеватая – скрученная.


[Закрыть] рябины, которую Зырянин долго разыскивал. Такое дерево не скоро найдешь. Зато медвежьим зубам его не перегрызть, а могучим лапам не сломать. Сучки на ратовище не срезаны начисто, а так оставлены, чтобы руки не скользили и находили себе упоры. Подобное оружие было и у Михайлы Захарова.

Оба охотника скинули кафтаны и шапки, положили на плечи рогатины и размашистым шагом направились к зверю.

Сидоров не утерпел и разбудил кое-кого посмотреть на потеху. Мореходцы повылезали из поварни. Дежнев приказал им не подходить близко к медведю, чтобы не спугнуть его.

С коча Дежнев видел, как Зырянин приближался к медведю, пряча за спиной рогатину. Ветер трепал темные волосы Зырянина и его рубаху. Шагах в десяти шел Михайла Захаров.

Медведь, принесенный на льдине, видно, никогда не видел людей. Он не убегал, как того опасался Зырянин, а стоял, перебирая лапами, как бы разминаясь или почесывая когтями землю.

Шагах в двадцати от медведя Зырянин остановился, выставив вперед левое плечо и держа обеими руками наклоненную к земле рогатину. Перо рогатины он скрывал от медведя за левой ногой, а поднятую вверх пяту отклонил назад. Лицо Зырянина было серьезно и спокойно.

Медведь заворчал, но не нападал.

– Ну! – крикнул Зырянин на медведя, словно на лошадь.

Медведь вперил в охотника острые глаза и перестал отаптываться. Тем временем Захаров, скрывавшийся за Зыряниным, поднял ледяшку и швырнул ее в зверя. Медведь зарычал, оскалил зубы и решительно бросился на Зырянина. Теперь Зырянин уже ничего не видел вокруг, кроме намеченного желтоватого пятна на белой шкуре медведя. Все мускулы охотника напряглись. Подпустив зверя шага на три, Зырянин молниеносно поднял рогатину и коротким, без размаху, ударом всадил ее в медведя чуть ниже левого плеча. Медведь взревел и, пренебрегая болью, полез вперед на рогатину, стремясь расправиться с охотником. Медведь был пудов на восемнадцать. От толчка, с которым он навалился на рогатину, Зырянин слегка подался назад, но на ногах удержался. Рыча, медведь грыз ратовище и старался сломать его лапой. Обоюдоострое перо резало его тело то в одну, то в другую сторону. Кровь хлынула из широкой раны. Все перо вошло в тело медведя, но зверь борется и бьется. Лицо Зырянина покраснело, напряженные мускулы вздулись, пот лил с него градом.

Михайла Захаров стоял наготове рядом с другом, но не помогал ему. Были бы они вдвоем на промысле, Захаров давно бы пустил в ход свою рогатину. Здесь же много народу смотрело на Зырянина, и Захаров не хотел лишить друга чести свалить зверя в единоборстве.

Медведь упал грудью на землю. Его когти судорожно царапали землю. Наконец он замер. Захаров ткнул медведя пятой рогатины. Зверь не шевельнулся.

– Здоров ошкуй-то, – промолвил Захаров. – Меня уж подмывало ввязаться…

Зырянин отер со лба пот, заливавший ему глаза, вынул рогатину из тела медведя и заботливо осмотрел ее.

– Доброе ратовище. От таких зубищ, а, вишь ты, Михайла, сколь махонькие вмятинки остались!

Наступил черед поработать и Захарову. Он принялся свежевать медведя. На помощь подходили с коча и другие охотники.

Дни проходили за днями, а морские ветры дули не утихая. Мертвый лед по-прежнему покрывал море, но ледяной вал на берегу стаял. Дежнев и Попов напрасно ждали перемены направления ветра. Кончался июль. Стало ясно, что в этом году о походе на Анадырь нечего и думать. Нужно было смекать, как бы выбраться из ледяного плена и вернуться зимовать в Нижне-Колымский острожек.

В начале августа ветер переменился. Подул горний ветер – полуденник. Издалека с моря послышался треск: лед стал передвигаться.

Люди оживились, подводили под кочи катки, проверяли шеймы. Разбитый руль давно уже был починен. На каждом коче для таких работ возили доски и брусья.

Появились полыньи и заберега – полоса чистой воды вдоль берега. Кочи быстро стащили на воду и, частью парусом, частью греблей, расталкивая шестами льдины, иногда рубя их бердышами и топорами, дежневцы стали пробираться назад к Колыме.

4. Михайла Стадухин

В конце июня того же 1647 года, когда Дежнев попытался пройти морем до Погычи или Анадыря-реки, в далеком от Колымы Якутском остроге произошли события, имевшие отношение к Дежневу.

Высокий рыжий казачий пятидесятник Иван Редкин и коренастый беспокойный десятник Василий Ермолаев Бугор сидели на широкой лавке в горнице просторного дома Михайлы Стадухина. Справа от Бугра – красный угол. Вышитое полотенце спускалось с темного киота. Солнышко, проникая через небольшое окно, играло на каемчатом подскатертнике. Веселый солнечный луч заставлял смеяться цветные узоры половиков, застилавших выскобленный добела пол.

Даже носами чуяли казаки, как хорошо жил Стадухин: от большой печи шел такой дух, что слюнки текли.

Высокая чернобровая хозяйка потчевала гостей медом. И Бугру, и Редкину приятно было смотреть на ее русское лицо и круглые плечи, прикрытые расшитой белоснежной сорочкой. Гости степенно, с поклонами приняли от хозяйки большие оловянные чарки крепкого душистого меду. Неторопливо, смакуя, они выпили чарки до дна.

С Михайлой Стадухиным большинству казаков было трудно тягаться. Стадухин – денежный казак. Его родный дядя – московский гость Василий Гусельников. Трое братьев Стадухиных прибыльно поторговывали на Лене и на иных сибирских реках. Тарас и Герасим Стадухины так и писались торговыми людьми.

Но не просторной избой, не женой красавицей и даже не своим достатком знаменит Михайла Стадухин. Более славен он отвагой и богатырской силой. Славен он и как знатный землепроходец. Его имя называли по ряду с именами Елески Бузы, Ивана Реброва, Постника Иванова.

Стадухин сидел на лавке перед своими гостями в распоясанной красной рубахе, с расстегнутым воротом. Ему было жарко. Густые, волнистые, черные волосы Стадухина прилипли к потному высокому лбу. Седина была едва заметна в курчавой бороде. В ухе казака блестела золотая серьга.

Стадухин пытливо разглядывал гостей проницательными глазами и улыбался. Гости поставили порожние чарки на деревянный резной поднос, что был в руках у Настасьи, поклонились ей в пояс. Красивая хозяйка скрылась за дверью. Василий Бугор переглянулся с Редкиным и повернулся к Стадухину.

– Слышь, Михайла, – сказал он, – нынче поутру торговые да промышленные люди из Нижне-Колымского прибыли.

– Слыхал, что прибыли, – отозвался Стадухин, вопросительно глядя на Бугра.

– Сказывают, Семен Дежнев с торговым человеком Федотом Поповым кочи ладят: думают бежать по морю[30]30
  Бежать по морю – быстро идти парусом.


[Закрыть] Погычу-реку проведывать[31]31
  Проведать реку – открыть неизвестную реку, исследовать ее.


[Закрыть].

Бугор с Редкиным наклонились вперед и, вытянув шеи, впились глазами в Стадухина. Тот опешил.

– Как! Дежнев? – воскликнул он, переводя глаза с Бугра на Редкина.

– То прошлой осенью они сбили товарищество. Может быть, уж и отбыли на Погычу-реку, – пояснил Редкин.

Глаза Стадухина сверкнули, и лицо покраснело. Стадухин вскочил.

– Дежнев! – вскричал он. – Да кто же он, чтобы ему на это дело идти? Не под моей ли рукой он на Оймекон да на Индигирку ходил? Теперь он хочет у меня из-под рук вырвать Погычу-реку? Я! Я первый сведал о Погыче-реке! Кому, как не мне, идти ее проведывать!

Бугор хитро прищурил глаз, склонил голову набок и, ухватив свою бороду всей пятерней, промолвил:

– Ну, первый ли ты сведал о Погыче-реке али нет, об этом с тобой спорит Иван Родионов Ерастов. Намедни он сказывал, что уж пять лет тому было, как он от юкагира князца Порочи о Погыче-реке сведал.

– Прошлый год Ерастов, сам знаешь, подал воеводе челобитную, – примирительным тоном прибавил Редкин. – Просил отпустить его с нами на Погычу.

– Знаю я про Ерастову челобитную, – Стадухин презрительно махнул рукой. – Если бы воевода Головин в позапрошлом году, как вернулся я с Колымы, не польстился на мои соболишки да не посадил бы меня в тюрьму, глядишь, я еще в позапрошлом году ушел бы на Погычу.

– Знаем мы, Михайла, твои обиды. Не одному тебе пришлось терпеть от окаянного Головина. По твоей спине хоть батогом не важивали.

– А у иных казачков, – вставил Редкий, – не успели спины после головинских батогов зажить, как воевода Пушкин их наново исполосовал.

– Нынче же дело вот какое, – Бугор наклонился к Стадухину и понизил голос, – казачкам невмоготу жить в Якутском остроге. Воевода-то ведь и половины жалованья не отдал. Жить нечем. Одолжаемся неоплатными долгами. Казачки домами не устроены. Живем по пять да по десять душ в избе.

– Да и что нас к Якутскому острогу привязывает! – воскликнул Редкий. – Люди мы, большинство, – холостые. Что нам здесь сидеть, воеводиных батогов ждать?

– Хотят казачки служить государеву службу на новых дальних реках. Хотят идти новые реки проведывать. А к тебе, Михайла, мы пришли вот с чем: не сходишь ли ты к воеводе Пушкину да не ударишь ли ему челом, чтобы отпустил он тебя с нами на дальнюю службишку проведывать новую реку Погычу?

– Смекаем, Михайла, – поддержал товарища Ред-кин, – что воевода тебя скорее, чем нас, послушает. Уважает он тебя за достаток да за богатых родников. Ну и посул ты ему немалый дал…

Редкин и Бугор ждали ответа. Стадухин молчал, нахмурясь и сжав губы.

– Какой же ответ передать казачкам, Михайла? – осторожно спросил Бугор, потирая подбородок.

Стадухин поднял голову и медленно заговорил глухим голосом:

– Сам бы рад идти на новые реки. Но не пойду я бить челом воеводе… А потому не пойду, что и двух месяцев не прошло, как просил я его об отпуске на Погычу-реку. Отказал мне воевода. Вдругоряд негоже мне ему кланяться.

Василий Бугор и Редкин переглянулись.

– Вот оно что! – протянул Бугор. – Может быть, твой посул показался ему малым?..

Гости встали, разводя руками, и взялись за шапки. Ушли. Стадухин долго сидел, крепко задумавшись и сдвинув брови…

Стадухин не мог примириться с мыслью, что до сих пор ему не удалось проведать новую реку, руководя отрядом. А он ли не знатный землепроходец?!

На Вилюй-реку Стадухин ходил рядовым. Шесть лет тому назад ему удалось, наконец, стать начальником отряда, но его стали преследовать неудачи. На Оймеконе-реке он нашел служилых и промышленных людей. Выслав Андрея Горелого в разведку на юг, на реку Ламу (Охоту), Стадухин узнал, что у ее устья уже стоит отряд Ивана Москвитина. Там делать было нечего. Это было обидно.

Стадухин резко повернул к северу, прошел всю Индигирку, Студеным морем дошел до Алазеи. Там уж был Дмитрий Ярило! Каких трудов стоило Стадухину с помощью Дежнева уговорить Ярилу объединить отряды под его, Стадухина, рукой! Ему удалось это.

Торжествуя, вернулся он в Якутский острог, открыв реку Колыму. Так нет же! Ярило был старше Стадухина. Ему воевода приписал всю честь. Его, Ярилу, он назначил на Колыме приказным, а Стадухина обошел, будто ничего он и не сделал.

Да взять хотя бы Ваську Бугра, только что приходившего к Стадухину с просьбой. Он прославился еще девятнадцать лет назад! Это он был тем енисейским казаком, кто первым открыл Лену-реку.

Прошлую зиму весь Якутский острог только и говорил, что о подвигах письменного головы Василия Пояркова. Проведал он новую захребетную реку Амур.

За такими людьми стало не видно Михайлы Стадухина.

А теперь, что ты скажешь! Была надежда у Стадухина догнать Реброва, Москвитина и Пояркова, проведав Погычу-реку, о которой только слух был. Опять – неудача. Прошлый год Ерастов выскочил со своей челобитной. Теперь, того и гляди, Дежнев раньше его будет на Погыче! А ему, Стадухину, так и придется, видно, в хвосте тащиться…

Настасья, с трепетом наблюдавшая за мужем сквозь замочную скважину, видела, как он долго сидел и сдвинув брови глядел в угол. Вдруг он с размаху ударил кулаком по столу. Настасья, вздрогнув, отпрянула от двери.

5. Воевода Пушкин

С полсотни казаков собрались на площади перед хоромами воеводы. Большая их часть – это молодые задорные люди, вроде Пашки Кокоулина, рыжего вихрастого забияки. Но были среди них и такие матерые казаки, как пятидесятник Шалам Иванов, на теле которого имелось немало рубцов от ран, полученных в стычках и сражениях. Его седой чуб висел над выбитым стрелою левым глазом, а правый глаз сурово смотрел из-под нависшей брови. Там же можно было увидеть и седобородого Ивана Пуляева.

Казаки вполголоса перебрасывались словами, глядя, как их челобитчики Василий Бугор, Иван Редкин и Степан Борисов вот уж час стояли у крыльца. О казаках давно было доложено воеводе, но тяжелая дверь все еще закрыта. Двое стражников с бердышами похаживали у двери.

Наконец казаков впустили. Воевода, боярин Василий Никитич Пушкин, толстый, с обрюзгшими щеками, сидел в переднем углу на лавке, застланной персидским ковром. Его тучную фигуру облегал вишневый шелковый кафтан с петлицами из золотого галуна. Высокий стоячий воротник-козырь блестел золотой вышивкой. Ноги боярина, обутые в красные сафьяновые сапоги, покоились на мягком коврике.

Боярин сидел, опершись обеими руками о колени, и, прищурясь, смотрел на вошедших казаков. В стороне у окна стоял дьяк Петр Стеншин. Высокий, худощавый, выставив вперед жидкую бороденку, высоко подняв брови и собрав складками кожу на лбу, он, как и Пушкин, с любопытством смотрел на казаков.

– Доброго здоровья тебе, боярин! – хором произнесли казаки, кланяясь в пояс.

– С чем пожаловали? – спросил Пушкин.

Редкин, как старший, выступил вперед, держа в руках свернутую челобитную:

– Ленские казачки бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, принять их челобитную.

– О чем? – Пушкин запрокинул голову.

– Просят тебя казачки отпустить их, числом пятьдесят человек, а кто да кто здесь, в челобитной поименовано, на реку Колыму. А с тем просят, чтобы там государеву службу служить и идти морем проведывать новую реку Погычу.

– А что там, на новой-то реке, всем вам так полюбилось? Разбойничать, чай, хотите?

– Нет, боярин, – ответил Василий Бугор, – не разбойничать мы хотим, а хотим проведать новую реку, чтобы великому государю прибыль учинить.

– Знаю я, как вы о государевой прибыли печетесь! – отрезал Пушкин, вставая. – Воровать да разбойничать, вот о чем ваша забота!

– Пошто обижаешь, боярин? – сказал вполголоса Иван Редкин, моргая белесыми ресницами.

Пушкин помолчал, постукивая ногой.

– Что за Погыча-река? – спросил он у дьяка Стеншина. – Не на нее ли у нас и Михалка Стадухин отпрашивался?

– На нее самую, – ответил Стеншин. – А прошлым годом на нее же просился Ивашко Ерастов и челобитную прежнему воеводе Головину подал.

– Ну, что же Головин? – ехидно спросил Пушкин, прищурив глаз.

– Головин приказал по его, ивашкиной, росписи заготовить судовую снасть на два коча, а чего в казне нет, то велеть таможенному голове купить.

– Ну, а реку-то Погычу видел ли кто? Может, ее и вовсе нет, этой Погычи-реки? – еще более ехидно спросил Пушкин.

Дьяк, не спускавший глаз с лица Пушкина, еще выше собрал кожу на лбу и, наклонив голову набок, произнес, разводя руками:

– О реке этой, о Погыче, известно лишь со слов Ивашки Ерастова да Мишки Стадухина. На расспросе они показали, что сами ее не видывали.

Воевода захохотал.

– Так Головин, говоришь, дал согласие послать Ивашку на Погычу-реку? А этой реки, может, и вовсе нету! Не такое ли это доброе дело, как и то, за что государь Головина с воеводства согнал да в Москву с приставами велел выслать? А? Нам нет надобности у Головина ум занимать. Так-то. – Пушкин обернулся к неподвижно стоявшим казакам: – Дай-ко челобитную. Погляжу я, кто да кто из вас умышляет бежать от государевой службы. А мово согласия отпустить вас нету.

Челобитчики молча поклонились и вышли. На площади казаки окружили своих посланцев. Раньше чем они открыли рты, все уже поняли, каков ответ воеводы.

– Пущай тогда государево жалованье сполна нам выдаст! – закричал Пашка Кокоулин. – Куда половину нашего жалованья девал?

– Он нас лишь батогами сполна жалует!

– Государеву службу ставит[32]32
  Ставит – тормозит, препятствует выполнению.


[Закрыть], – произнес молчавший доселе Иван Пуляев. – Глядит вдоль, а живет поперек.

– Залил себе за шкуру сала!

– Разбойниками нас называет да ворами! А каки мы воры да разбойники? – кричал Кокоулин. – За что обзывает? За раны, что мы принимали на службе?

– Воеводу! Пусть воевода сам выйдет!

– Воеводу! – гаркнули пятьдесят дюжих глоток.

Воевода Василий Никитич Пушкин вышел на крыльцо. На его толстом лице выступили багровые пятна.

– Что за шум у мово крыльца? Ну, ты, – обратился, он к Василию Бугру. – Отвечай! Что здесь за воровство?[33]33
  В XVII веке воровством называли измену, преступление против государства.


[Закрыть]

– Воровства здесь нету, боярин, – отвечал Бугор. – А служилые люди бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, выдать им сполна государево жалованье за два года.

– Жалованье? По второму разу хотите его получать? Выдано вам жалованье.

– Не гневи бога, боярин, – сказал Степан Борисов. – Сам знаешь, только половину получили служилые люди, а вторую половину тебе да твоим товарищам по домам разнесли.

– Ах ты, вор! – вне себя от бешенства крикнул Пушкин. – Стража!

Из ворот воеводского дома и съезжей избы, стоявшей рядом, вышли две полусотни казаков. Большинство их прибыло из Москвы и Енисейска вместе с Пушкиным. Другая часть была из числа зажиточных, устроенных домами, семейных казаков, на которых воевода мог положиться.

Оба отряда, вооруженные пищалями и бердышами, окружили бунтовавших казаков.

– Вязать зачинщиков! Вот этого и того, – показал воевода на Бугра и Борисова. – Всыпать им по полсотне батогов!

Василия Бугра и Степана Борисова быстро подтащили к деревянному помосту, стоявшему посредине площади, и оголили им спины.

Начали с Бугра. Его положили животом на тяжелую скамью. Всем известный палач Харитон Беляй взмахнул полуторааршиным батогом. Свистнул рассекаемый воздух – и на широкой спине Бугра возникла красная полоса. Когда казака отвязали, его спина была исполосована.

Настала очередь Степана Борисова. Казаки молча, стиснув зубы, стояли у помоста.

Сиял яркий, солнечный день. Птицы перелетали с крыши на крышу. Воробьи прыгали, чирикая у ворот. Но свет яркого дня, казалось, померк для людей, расходившихся по домам.

6. Побег

Изба, в которой жил Василий Бугор вместе с Иваном Пуляевым, Артемием Солдатом и Павлом Кокоулиным, стояла в узком переулке, вблизи восточных городских ворот, обращенных к Лене.

С того дня, когда Бугор, повиснув на плечах Артемия Солдата и Павла Кокоулина и едва передвигая ноги, доплелся после порки до дома, он лежал трое суток на животе и только охал.

Иван Пуляев суетился около него. Он поливал окровавленную спину Бугра отваром трав. Тогда боль утихала, Бугор переставал охать и засыпал.

На третьи сутки больной заговорил, а на четвертые сутки, когда пришли пятидесятники Иван Редкин и Шалам Иванов, он даже сел на лавке.

В этот вечер вопрос о побеге решили сразу и бесповоротно.

За плотными ставнями и запертой на засов дверью пятеро казаков теснились вокруг Василия Бугра. По его обнаженному до пояса мускулистому телу двигались тени и светлые пятна от пламени свечи.

Бугор шепотом поведал друзьям свой план. Те не спорили. Они лишь удивлялись смелому и дерзкому плану, Удивлялись и восхищались им.

– Ай да Василий! – повторял Кокоулин, прищелкивая языком. – Ай да Бугор!

Артемий Солдат досадовал, что побег состоится не сегодня, а через три дня. Иван Пуляев также советовал дело не откладывать.

– Чем дольше готовишься, тем заметней, – говорил он.

Однако на удачный побег можно было рассчитывать лишь в ночь на первое июля, когда люди Шалама Иванова будут стоять на страже у городских ворот.

Начальником беглого отряда решили избрать Ивана Редкина, одного из старших по званию. Он во всем соглашался с Бугром и, подобно Кокоулину, глядел на него с восторженным удивлением.

Бугор предложил от каждого участника побега взять подписку, что он обязуется не грабить и к другим отрядам не перебегать. С нарушителей брать штраф в триста рублей. Все было решено, и Редкин с Шаламом Ивановым ушли.

Наступила ночь на первое июля, белая ночь. Светлое, небо было безоблачным. Город спал. В тишине только лаяли собаки да слышались шаги стражи.

В узком переулке показались четверо казаков. За их спинами висели бердыши и туго набитые сумы, в руках – пищали; звякали сабли.

Казаки подошли к городским воротам.

– Стой! Кто идет!

– Погыча! – тихо ответил один из казаков.

– Проходите.

У ворот стоял сам начальник караула Шалам Иванов.

– Ты, Василий?

Ворота беззвучно отворились, и четверо казаков исчезли за ними.

Одна за другой группы казаков выходили из города. Пропустив последних, Шалам Иванов сам вышел за ворота.

Все пятьдесят беглецов тихо пробрались к берегу Лены, где был причален большой коч торгового человека Щукина. Это был последний коч из числа спущенных на воду.

За две недели казаки с завистью и волнением видели, как пятнадцать кочей ушли из Якутского острога вниз по Лене. Больше четырех сотен торговых и промышленных людей ушли на Яну, Индигирку и Колыму для торга и промысла. И Щукин давно бы ушел, да его задержали судовые мастера.

Коч Щукина, оснащенный и наполовину нагруженный, стоял, готовый к отплытию. Его мачта четко выделялась на фоне светлого неба. Справа чернели четыре недостроенные коча, стоявшие на берегу.

Шагов за двести до коча Василий Бугор подал знак ложиться. Казаки залегли за песчаной грядой. Бугор послал Павла Кокоулина с четырьмя пластунами перевязать сторожей у амбара. Артемия Солдата он направил к кочу Щукина.

Оставив сумы и тяжелое оружие, пластуны поползли, виляя меж песчаными холмами, словно ящерицы, и скрылись, слившись с землей. Наступила тишина.

Но вот впереди послышалась глухая возня. Снова смолкло. Вскоре, словно из-под земли, выросла фигура Евсейки Павлова, ушедшего с Артемием Солдатом. Хитро ухмыляясь и вытирая кулаком веснушчатый нос, он сказал:

– Связаны сторожишки…

Бугор ему ничего не сказал, продолжая посматривать в сторону коча. Из-за гребня дюны показалась ладная фигура пластуна Василия Вилюя. Он весело доложил:

– Сделано!

– К кочу! – приказал Бугор.

Отряд поднялся. Схватив сумы и пищали, казаки побежали к судну. Пластуны Артемия Солдата уже выносили из него связанных сторожей.

Работа закипела. У амбара высадили дверь и мешки с мукой быстро погрузили на коч. Ни лишних слов, ни лишней суеты не было. Казаки работали дружно. Их лица оставались серьезными, но каждому было весело.

Начальник отряда Редкин приказывал мало. Он все предоставил своему помощнику – Василию Бугру. Казаки больше считались с Бугром. Как-то само собой получилось, что по каждому делу казаки обращались именно к нему, и Бугор отдавал приказания, словно он, а не Редкин, был начальником.

Подошел Павел Кокоулин.

– Василий, а как с теми кочами быть, с недоделанными? Не повредить ли их маленько? Как бы на них не догнали…

– Не трожь, – ответил Бугор. – Вчерась я те кочи видел. Они и за неделю не будут на воде. А там поймай-ка! – подмигнул он Кокоулину.

Кокоулин беззвучно засмеялся.

– А карбасы, – приказал Бугор, – прихватить с собой.

Два карбаса подняли на коч.

– Ну, Иван, – обратился Бугор к Редкину, – приказывай подъем[34]34
  Подъем – отплытие, снятие с якоря.


[Закрыть].

Редкин махнул рукой. Кокоулин сбросил чалку, и коч, медленно разворачиваясь, стал отваливать от берега. Казаки опустили весла на воду. Отдаляясь от берега, коч несся вниз по течению. Дул попутный полуденник[35]35
  Полуденник – южный ветер.


[Закрыть]. На коче подняли парус, и скоро бревенчатые башни острога скрылись за уступом берега.

Ранним утром Якутский острог проснулся от набата. Большой колокол тревожно гудел. Собаки подняли разноголосый лай.

Каждый, натянув на себя одежонку, спешил на улицу. Казаки выбегали с пищалями и бердышами: тревога бывала и при пожарах, и при нападениях на острог.

Двери отворялись, из-за них высовывались взъерошенные головы заспанных людей. Испуганными голосами они спрашивали пробегавших казаков:

– Пожар?

Михайла Стадухин прибежал на площадь вместе с другими казаками. Сначала он ничего не понимал. Вдруг раздался отчаянный крик:

– Ограбили! Душегубы! Разбойники! По миру пустили! Люди добрые! Ратуйте!

То Василий Щукин узнал, что нет его коча, что амбар растворен и пуст. Бросив шапку, бежал он к хоромам воеводы, крича и плача.

Скоро весь город знал о побеге казаков. Щукина не очень жалели: знали, – у него в городе были и нетронутые амбары.

Узнав о бегстве казаков, Михайла Стадухин помрачнел.

– Не иначе как на Погычу побегут, – шептал он сквозь зубы. – Знаю я Ваську Бугра: он своего добьется.

Воевода, выслушав донесение о бегстве ночного караула с Бугром и Редкиным, догадался, что главарем был Бугор. Не слушая жалоб Щукина, воевода послал за сыном боярским[36]36
  Сын боярский – звание, присваиваемое служилым людям за службу.


[Закрыть] Василием Власьевым. Власьев получил приказ собрать отряд надежных казаков и вернуть беглецов. Но скоро Власьев доложил воеводе, что за беглецами гнаться не на чем: не осталось ни одного готового коча. В тот же день все судовые мастера были поставлены на шитье кочей.

Всю ночь не спал Михайла Стадухин. Утром он надел новый кафтан, повесил через плечо перевязь – берендейку – и, гремя саблей, отправился к воеводе.

Настасья не смела его и спрашивать, что он затеял. Выбежав на крыльцо, она лишь провожала глазами мужа, пока его рослая, плечистая фигура не скрылась за забором.

Стадухина ввели к боярину, отдыхавшему на перине после бани.

– Ну, здорово, – снисходительно проворчал Пушкин в ответ на приветствие Стадухина. – С чем пришел-то?

– Не гневайся, боярин, а пришел я напомнить тебе о своей челобитной.

Пушкин так изумился, что даже, кряхтя, поднялся и сел на перине.

– Да ты в уме ли, Михалка? – спросил Пушкин. – Это после васькиного-то воровства ты опять за свое? Может, и бежать уж задумал?

– Негоже мне в бегах-то быть, боярин, – глухо ответил Стадухин. – Сам знаешь, хозяйство имею, и семья есть. Коль хотел бы я убежать, давно бы убежал, – с неожиданным задором вдруг прибавил Стадухин, подняв голову.

– Ну, ну, – замахал на него руками Пушкин.

– Только хочу я идти на Погычу не побегом, а по твоей наказной памяти, боярин. – Стадухин смело глянул на все еще изумленное лицо Пушкина и продолжал: – Раскинь-ка умом, Василий Никитич, тебе его не занимать стать. Навряд ли сыну боярскому Власьеву догнать Василия Бугра. Знаю я Бугра. Может статься, что и впрямь проведает он Погычу-реку да о том челом государю ударит. За такое дело государь ему и побег и щукинский коч простит, а тебе, боярин, от того чести не будет. А ежели Васька Бугор с той новой реки большую прибыль государю даст, да против твоей воли, гляди, как бы, не ровен час, государево дело на тебя же не написали.

Пушкин побагровел и, встав с постели, грозно спросил:

– Ты что же? Запугивать меня явился?

– Не гневайся, боярин, дай досказать. Дело-то можно повернуть в твою пользу. Отпустишь ты меня с наказной памятью, да проведаю я Погычу-реку, тебе от того честь немалая будет. Ну, и то сказать, река-то Погыча богата, сказывают. Без собольей шубы для тебя, боярин, я воротиться не посмею.

Стадухин замолчал и спокойно стал ожидать ответа воеводы. Несколько приостыв, Пушкин грузно опустился на постель и почесал подбородок. Затем, сделав хитрое лицо, прищурив глаз и наклонив голову набок, он сказал:

– Как же, по-твоему, выходит: сын боярский Власьев Ваську Бугра догнать не может, а ты догонишь?

– Так и выходит, боярин, – спокойно ответил Стадухин, заложив руку за пояс. – Мне морское дело – за обычай. Хоть ловок Бугор, а уж я-то его догоню.

Пушкин еще несколько подумал, всматриваясь в Стадухина, который стоял перед ним словно каменный.

– Хитер же ты, Михайла, – сказал он наконец. – Но, видно, быть по-твоему. Так и быть – иди проведывать эту, как ее, Погычу-то реку.

Стадухин вышел от воеводы, едва сдерживая радость. Давно жена не видела его таким веселым. И с сынишкой-то он шутил, и жену хвалил, и обедом был доволен.

Но недолго Стадухин побыл дома. Он поспешил на берег, где ему дошивали коч. Целыми днями он был занят: набирал в свой отряд охочих казаков, получал из казны судовую снасть, ту самую, что воевода Головин велел приготовить для Ивана Ерастова, покупал товары.

Не прошло и недели, как суда для Стадухина и сына боярского Власьева были спущены на воду. В съезжей избе писец переписывал набело воеводскую наказную память Михайле Стадухину и, низко наклонясь к бумаге, выводил гусиным пером:

«…идти им на государевых судах на государеву службу из Якутского острога вниз по Лене и по морю до Колымы-реки, и от Колымы-реки до новой Погычи-реки для прииска погыцких новых землиц… Ему же, Михайле, велеть служилым людям проведывать про тот остров, что в море против Погычи-реки. Есть ли на том острове морской зверь морж… И только свидется морской рыбий зуб, и самому ему, и служилым людям велеть сбирать и радеть неоплошно…»

На другой день желанная бумага с привесной воеводской печатью была в руках у Стадухина. Свернутую, он положил ее в берестяную трубочку, а ту трубочку – в непромокаемый кожаный мешочек.

Власьев вышел на день раньше Стадухина, но, не доходя до Жиганска, Стадухин обогнал Власьева.