Текст книги "Любовь? Пожалуйста!"

Его откачали…

Зачем?..

Когда он потом вернулся в себя и опять развернул то письмо – погас свет. Он сидел в темноте целый час. Светало. Он принялся за свой ужин: зверски хотелось есть. Значит, здоров, – радуясь думал он и, не разжевав, проглотил свою луковицу. Потом спал в забытьи целый день. И когда потом дали свет, он вернулся к своей Голгофе. Значит, – крест?! Избежать – ну никак!..

– Imiles, expedi crucem! (Иди, воин, готовь крест).

Он взмолился: «О, Господи!..». Потом были слова о чаше…

Никуда не надо ее нести! Дайте, дайте мне ее выпить!

Во Имя!!!

Ее имени он не произносил: он не смел всуе…

Пил, как воду…

И выпил до капельки… Свою цикуту!..

Хорошо!

И набрался смелости, сил… И на ощупь нашел зеленую кнопочку…

Зашипел компьютер.

Пошипи у меня!..

«Не надо. Не отвечайте».

Ее «Вы» снова резало слух.

И заспешили-забегали его пальцы-щупальца по буквам-клавишам, выискивая самые теперь главные, самые важные. Вот, что им удалось выщупать из алфавита:

«Не отвечаю, вырвалось:

Куска лишь хлеба он просил,

И взгляд являл сплошную муку,

Но кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Я всю ночь наполнял оправданиями каждую клеточку общей тетради (1м × 1м × 1м, 5765 стр.) и ПОЭТОМУ не собираюсь оправдываться – не в чем!

Я – не предатель! И не цирюльник!

Я не сделал ничего из того, что Вы на меня навешали.

Его просто придавило это его новое «Вы». И он дописал:

«Если Ты меня разлюбишь, я – умру!..».

И твердо добавил свое теплое и нежное, как чаячий пух:

«Обнимаю…»

И всю новую ночь пытался представить себе эти объятия…

И не мог…

Потом тупо сидел, тупо глядя перед собой в надежде разобраться с самим собой: умрешь? Умру!.. Брось!.. А ты как думал?! И вернулся к тому письму с Голгофы, шкуродер, «папочка»…

Никакими конфетами и леденцами не заживить эту рану! Он представил себе: Пасха, ворота цирка, он сидит и торгует конфетами… Он представил себе глаза агнца, полные слез – Ее глаза… Он подумал: «он не подумал». Но это ж неправда!

«Ты раздел меня догола и выставил на всеобщее обозрение всем этим ротозеям. Голую…».

То распластал, как лягушку, то раздел догола…

(Из дневника: размечтался…).

Но это ж неправда! Можно ли раздеть Венеру Милосскую?

Ты – Богиня…

Не рассказывать о Тебе – значит обворовывать мир. Это как «Джоконду» запихать впопыхах в недоступный черный чулан.

Убери сейчас из истории Магдалину и цемент мира превратится в песок.

Мир – рассыплется…

Ты этого хочешь?!!!

Это было в том августе, и вот уже завтра осень…

Пришло время, Милая Моя, Явиться…

Миру!..

Разве осень над этим властна?

Пожар разгорался…

Поздравляю! – пишет он, – осень на дворе… Пришло время бросить свой ясный взор на тот август… Когда будешь пересчитывать своих цыплят, не забудь про своего желторотого… Он уже проклюнулся? Как думаешь?..

– Думаю, что это никакое не начало конца, – сказала Она, – а начало начал… Уж не знаю что это – награда или наказание?..

«Бог наказал любовью нас?..».

Письмо богу

 
…он ударил ножом, он смотрел в глаза, обнажал оскал,
Он глазами в моих перевернутых что-то искал
Поворачивал тело ножа и кромсая меня
Говорил, что меня никогда ни на что не менял
Даже рвался в поля за ромашковым светлым ковром
Просто вот не срослось… и текла неземная вода
Сквозь слепую меня, сквозь горячий чужой бурелом
Он крючками зрачков по распятому телу блуждал…
Вдосталь… не было слез… просто засуха… не было сил…
Нож шагал напролом… что ему до текучей воды…
Он любил меня так этим светлым холодным клинком
И просил меня выждать и выжить, конечно, просил…
Я уже не держалась на кончике жизни моей
И душа не взлетала а падала ниже земли
Я еще не успела ему нарожать сыновей…
Вон мои сыновья вдоль текучей воды побрели…
 

– И чем это ты тут занимаешься? – спрашивает Ли.

– Да вот…

Он, целясь, щуря один глаз, пытается попасть тонюсеньким, смоченным собственной слюной, концом шелковой ниточки в малюсенькое ушко блестящей иголочки.

– Есть! – наконец радостно восклицает он.

– Давай я, – предлагает Ли.

Он что же совсем безрукий: он не в состоянии пришить себе пуговицу?

– Я сам!

– И что было потом? – спрашивает Ли.

Он уже не первый раз рассказывает эту историю. Ей же – впервые.

– Здесь, понимаешь ли, – говорит он, – важно в голове разложить все по полочкам, да, надо выработать технологию успеха. Мгновенно! Нужны считанные секунды…

Он не только рассказывает ей, как там все было, он поучает…

– Слушай, я не могу на все это спокойно смотреть, – говорит Ли, и тянет к нему обе руки, – давай я.

– Я же сказал, – говорит он, убирая в сторону иглу с ниткой, – я сам.

– Пуговицу-то переверни…

– Ладно… Да, так вот…

– Я слушаю, слушаю…

Теперь надо завязать узелок и откусить лишний кусочек нитки.

– Их было пятеро, ровно пять…

– Ясное дело: ровно…

Нет-нет, думает он, этого не может быть… Ну и дурак же!..

– Понимаешь, это как если бы ты смогла смотреть двумя глазами одновременно в пять разных точек, понимаешь?..

– Конечно! Ты…

– Не мешай, пожалуйста.

– Ну, смотрю…

– Трое перед тобой и двое сзади…

– Вижу.

Не может? Почему же, когда он вошел, они вдруг замолчали? Словно набрали воды в рот. Разом! Жора даже отвел глаза в сторону, чего с ним никогда не бывало. А Ли так внезапно раскашлялась… Да ну нет! Показалось… Он стал, корит он себя, таким подозрительным…

Теперь он безымянным пальцем левой руки пытается снять с нижней губы откушенный кусочек нитки, ага! есть! Какое-то время он рассматривает его, затем большим пальцем помогает безымянному скатать этот кусочек в едва ощутимый шарик и потом просто сдувает его: пф!

– Здесь очень важно, – продолжает он, орудуя теперь иглой, как заправская швея, – очень важно не просчитаться. Важно!.. У тебя перед глазами должен быть… должна быть пятигранная пирамида. Если их пятеро.

– Пирамида?

– А?..

Он только смотрит на нее.

– Ну да! – говорит он, – твои глаза – это ее вершина, а мысленные взгляды твои – пять! – это грани, и они, ну, твои взгляды должны упираться, падать на каждого из этих твоих пятерых… Их тела – ее основание… Понимаешь?

– Что? – спрашивает Ли, – что-то не так?.. Ты так смотришь на меня!..

Неужели они с Жорой?..

Он ревнует?

– Да, – говорит он, не слыша ее вопроса, – на их смертельные точки, о которых я тебе…

– Я помню. Не затягивай так сильно нитку.

– Хорошо… ОК!.. Ах, ты Боже мой!..

Надо же! Уколоться!

– Не смотри ты так!

– Я даже глаза закрыла, – говорит Ли, – смотри!

Она смотрит на него, улыбается.

– И как только ты выстроил эту свою пирамиду, – говорит он, – потом все просто… Лучше, чтобы ты был босиком. Или хотя бы в носках, ну, ты понимаешь зачем?

– Понимаю.

– Да, ты должна до каждого из них надежно дотянуться, а не то… Пальцами рук и ног. Значит надо выбрать позицию, просто чувствовать. Это как, знаешь…

– Знаю.

– Те, что сзади должны быть первыми…

– Не испачкай, кровь же!..

– Я залижу…

Вот и, кажется, все готово: пуговица на месте! Теперь надо несколько раз для прочности ее ножки, обмотать ножку ниткой раза три-четыре и снова вывести нитку на внутреннюю сторону манжета, вот так…

– Туфли должны слететь с тебя, когда ноги твои уже оторвались от земли: рррраз!.. Ты должен парить над землей, как морская звезда. Ну, и бить этих, задних нужно в развороте одним ударом, подъемом ноги, тылом стопы… Сначала правой того, что сзади и слева: рррраз! Да по балде, по темени… И не опускаясь на землю так же, ну там, растяжечка, хлест, ну и тазом, тазом, всей спиной, ну, всем телом: чи!.. Понимаешь? Ты это делаешь запросто…

– Правда?

– Да, всем своим телом: чи! И ты снова стоишь лицом перед этими… Ну, а с тремя тебе теперь делать нечего, сама знаешь…

Теперь требуется узелок. У самой ткани манжета. В этом – проблема. Он всегда завязывается выше, чем надо. В этом проблема!

На самом же деле, он понимает: проблема в нем!

– Давай я!

– Сам…

В чем же, собственно, дело? В нем заселился червь недоверия? Чушь! Какая собачья чушь! Он никогда не поверит, чтобы Жора… Да никогда!.. Чтобы вот эти до боли родные губы… Ну, ты, парень и выдумал! Лечись, доктор!..

– Ну и тех, оставшихся я тоже… Движением таза: рррраз!..

Он аж подпрыгивает на пуфике. И вдруг орет:

– Урррра!

Так из него выползает бес недоверия. Зато узелок теперь там, где ему и следует быть! Вот так! Вот так-то!..

– Поздравляю! Ты легко справился!..

А то! Теперь подавай ему хоть тысячу узелков!

– Поздравляю, – говорит Ли еще раз, – ты с ними легко…

Теперь ниточку откусить у самого узелка. И не дрожать, не дрожать всем телом…

– Справился?

– А то!..

Нет, ниточка подождет: он не может, о Господи! он не может сдержаться:

– Ты с ним спала?..

Выстрел в упор: от этого не спрячешься! И тишина такая, что слышно, как прислушивается пуговица. Затем:

– Ты сдурел! Ты просто весь сдурел…

Почему она не спрашивает: «С кем?». Он хочет еще раз проорать свой вопрос, но Ли уже вихрем мчится из спальни, где он все еще пришивает свою пуговицу. Почему в спальне?

Значит, да, думает он, все еще держа себя в руках, значит, спала…

И вонзает теперь иголку до самого ушка себе в бедро. Чтобы не заорать на весь дом!..

Убью, сучку!..

А эта мысль его убивает: я его застрелю! Скотина!.. Лезет везде со своими бычьими яйцами… Конь!..

И теперь зубами извлекает иглу из бедра. И все-таки орет:

– Стой!..

Ага! Так она тебе и остановилась!

Ли успевает выскочить за дверь, которая захлопывается перед самым его носом. Он стоит босиком, придерживая одной рукой штаны, другая – на медной ручке.

Стоп, говорит он себе, не раскрывая рта, стоп, парень! Никуда она от тебя не денется. И возвращается на свой пуфик, чтобы откусить, наконец, свою ниточку.

Когда Ли входит, он как раз вонзил все свои зубы в эту чертову ниточку! Ладно: ниточка и сейчас подождет. Он так и сидит, перекошенный, свернув шею и, как придурок, приоткрыв свой черный от злости рот. И с надеждой заглядывает ей в глаза: это же неправда? Нет же? Ну, нет!?

– Конечно, нет, – шепчет она, – придурошный…

А в глазах только правда.

– Иди сюда!

Ли даже не шевельнулась. Она его боится? Чего ей бояться?.. Она делает неуверенный шаг, он, дрожа весь, встает… Он встает, стараясь взять себя в руки, втаптывает босыми ногами в свежий тес ливанского кедра сползшие на пол штаны и выходит. Чтобы искать аптечку? Кому нужна эта твоя аптечка?! Он выходит, чтобы не дать ей повода смеяться над ним. Разве он смешон? О, Господи, дай мне сил достойно пережить эти минуты!..

Когда он возвращается, Ли, стоя к нему спиной, совсем голая, застилает постель свежей простыней… Жалюзи опущены, и уже горит свеча на стеклянном столике… Ли, стоя к нему спиной, Венера теперь Милосская, наклоняется, чтобы расправить несуществующие складки… И смотрит на него из-под бритенькой своей теплой подмышки…

– Иди, – шепчет она, – сюда…

И качает головой так, что сноп ее черных, как смоль, волос, тоже шепчет ему: «Иди же…».

Они сговорились! И этот шепот, и приспущенные жалюзи, и эта бездыханная свеча… И эта шелковая спина с бархатными позвонками…

– Ты можешь не вертеть свою пуговицу?..

Они сговорились все тут! Им всем надо искупить свою вину!

Он идет, он идет… Устоять невозможно! Он идет на зов этого славного белого тела, этих черных, как смоль, волос, этих белых, как… Он идет как лязг лат на врага: сотру в порошок, сомну в…

Наконец, стук падающих каблучков.

И – «воск слезами с ночника на платье капал».

– Выпить хочешь? – спрашивает потом Ли.

– Охотно…

Это – освобождение?

Он не уверен. Это лишь перевод дыхания, передышка… Пар, конечно, выпущен, но ничего ведь не ясно. Он встает, наливает только себе и выпивает: да! Отпускает… Жар разливается, сердце отпускает, но не отпускает зуд любопытства. Это как больной зуб.

– Ты с ним спала?

Он стоит перед ней – весь голый… С пустым стаканом в правой руке, левая ладонь на затылке…

И теперь спокоен, кажется, спокоен…

Тишина. Он ждет ответа. Ли улыбается…

– Рест, что с тобой, брось…

Он грохает стакан о пол:

– Убью, – давит он из себя, – убью суку!!!

Ли сжимается в ком, поднимает над головой руки, защищаясь от его слов, как от удара. Затем тянет на себя простынь. Как щит. Такого она его еще не знает. Страшно?!! А ты как думала!.. Он тянет к ней руку:

– Идем!..

Она сжимается так, что синеют губы. А глаза – только крик!..

– Вставай же!

Он хватает ее за руку, но она вырывается:

– Нееет!..

Страшно? А ты как думала?! Он сдергивает с нее простынь и теперь, сжимая тисками своих рук ее запястья, стягивает ее с постели. Так они и стоят, Адам и Ева, сверля друг друга взглядами… Проходят, кажется, годы… И вот страх оставил ее, он знает этот прищур, этот ненавидящий взгляд…

– Оставь меня, – Ли пытается избавиться от его оков.

Нет уж!..

– Ты спала?

– Не твое дело!.. Мне больно!..

А как больно ему слышать это ее «Не твое дело»!

– Не мое?!

– Не твое!.. Уколи себя в голову… Придурок!..

Ах, придурок?!

– Ты – моя! Поняла?!

– С какой такой стати? Ха! Еще чего?!

И его уже просто несет: он не может не только унять дрожь всего тела, но и сдержаться: звук пощечины и его оглушает…

Ли улыбается…

– Ты…

Ее давят слезы…

– Ты…

У нее нет слов…

Наконец, ей удается взять себя в руки, слезы льются рекой, но она их не вытирает, только слизывает языком со щек, затем сглатывает и произносит:

– Ты, – говорит она тихо, глядя ему в глаза, – ничтожество…

И в подтверждение кивает: да, ничтожество…

И теперь, легонько высвободив руки из его сдохших и потускневших лап, ступая босыми ногами по осколкам стакана, голая, выходит из спальни.

А он пьет теперь из бутылки. Затем одевается…

Когда она, уже тоже одетая, распахивает дверь, чтобы уйти навсегда, он удерживает ее за ручку сумки, боясь прикоснуться к ее руке. Она только молча смотрит на него своим чистым открытым взглядом своих дивных прекрасных глаз: что теперь-то?

Молчание.

– Я…

– Молчи…

Это все?

Это – край…

Да, история…

– Ли, – говорит он, – я…

– Не надо…

Ну уж нет!.. Он берет ее сумку, и она отдает.

– Рестик, нет…

– Как так «Нет…».

– Так, – говорит она, – так… никак.

– Нет уж, милая…

Ли улыбается:

– Ты опять за свое? Уколись, милый…

Он стоит, молчит, затем щурится.

– Потаскуха!

– Пусти!

Он хватает ее, теперь бешеный, скрип зубов, злость заполнила жилы…

– Да ты…

Потом:

– Ты – как только что из парной… Мокрый весь, морда красная…

– Посмотрел бы я на твою…

– Я люблю только тебя.

– Да знаю я, знаю…

Когда она приходит в себя, уже в спальне, он сидит на корточках за стеклянным столиком, голый! с непременной своей шариковой ручкой в руке (ну и поза!) и что-то быстро-быстро крапает… На салфетках! Она видит: их уже целая гора! Его руки с синими веревками вен, по-мужски красивая линия плеч (Аполлон!) и, о, чудо!

– Что ты делаешь? – ее вопрос.

– Вот так! – восклицает он и втыкает, как врач скорой помощи иглу в ягодицу больному, втыкает свою ручку в салфетку: точка!

– Что ты делаешь?

– Написал уже…

– Что?

– Письмо! – говорит он, вставая, и чеша левой рукой затылок, – вот так!

– Какое письмо? Кому, милый?..

Теперь он смотрит на нее, но не видит. Думает. Затем отвечает:

– Кому же еще – Богу…

Но почему же она так и не спросила тогда его: «С кем?».

Ясно с кем: с Жорой…

Время слез

 
Плакал чумной барак: «Снова бардак в Раю…
Если бы добрый знак… Если бы – Гамаюн…»
Но закипал в росе в полдень февральский наст,
И выходил босой в рубище Бог из масс.
Нёс сквозь морозный дым нимба дрожащий свод,
Пялил через прицел томно прищуры взвод
Это моя страна. Это мои друзья.
Это чумной барак. Третья от печки – я.
 

– Боже, какие тюльпаны!

У Юли глаза просто выпали из орбит.

– Это мнеее?..

– Кому же ещё!

Мне трудно…

И уже слезятся глаза…

Казалось бы, что плохого в том, что я часами сижу по утрам на берегу речки, любуясь восходом? Вы видели, как сверкает роса на траве, когда первый луч…

Или в том, что я бросил камень в орущий динамик соседа? И попал!.. А что необычного в том, что…

Или в том, что я сутками пропадаю в этой сказочной паутине в надежде обрести там свой маленький рай?

Я, как сказано, еще и левша, и немножко картавлю, а когда волнуюсь, даже заикаюсь. И курю, когда выпью. И вообще во мне многое не как у людей. Я, к примеру, не посадил еще ни одного дерева, не выстроил дом… Я не понимаю, отчего люди не понимают меня, когда я спрашиваю, почему стрелки часов крутятся только вправо? Что в этом странного?.. Надо мной смеются, когда я рассказываю, как я, наполнив ванну теплой водой и высыпав в нее пачку соли, бухаюсь потом в эту славную воду и представляю, что купаюсь в Мертвом море. А когда мне дают линованную бумагу, я пишу поперек. Многих это бесит. Почему?..

Странный, странный этот ваш вяло-хилый, застиранный и заштопанный мир…

И все это – в самом центре Европы!..

Трудно мне?

А то!..

Но какое это счастье – трудиться до кровавого пота во благо людей!

Иногда я чувствую себя Богом…

Перекрестие оптического прицела лениво блуждает по счастливым праздничным лицам моих горожан, вяло качающихся на легкой зыби людского потока. Головы – как плывущие по реке дыни: круглые и овальные, желтые, желто-зеленые, серебристо-серые, выеденные солнцем… Указательный палец левой руки занемел от напряжения. Я давно заметил: если один глаз начинает слезиться, тотчас слезится и другой, и мишень тут же теряет свои очертания, расплывается в мареве, словно на оптику упала капля дождя. Или слеза. Я смотрю всегда только на то, что приятно глазу. Сейчас я смотрю на ее дивные большие глаза, иссиня-черные оливы, увеличенные оптикой моего прицела и стеклами ее очков в модной оправе. «Paris». Я привез их ей из Парижа, она, помню, бросилась мне на шею и усыпала поцелуями все лицо, глаза, губы… (Господи, неужели это когда-то было?!). Она давно мечтала о такой оправе с таким модным словом, которая придавала бы ее лицу привлекательный и респектабельный вид. Ты мечтала – пожалуйста! Для меня всегда было наслаждением превращать ее мечты в приятную повседневность и недоступную небесную сказку делать былью.

– Знаешь, мне не хочется…

– Юсь, – говорю я, – потерпи а, ведь осталось совсем ничего…

– Хм! Ничего…

Я из кожи лез вон, чтобы каждая ее, даже самая ничтожная прихоть, каждое самое крохотное желание были удовлетворены через край. И что же?..

Слеза снова туманит мой взор, я закрываю глаза… Я слышу:

– Знаешь, мне хотелось бы…

– Да-да-да, говори, продолжай… Требуй невозможного!

– Нет, я ухожу… Знаешь…

– Что, милая, что еще?..

Любит ли она меня так, как я мечтаю – бескорыстно?

Надеюсь…

Ведь если крупинки корысти закрались в нашу любовь, ее ткань вскоре будет раздырявлена и побита, как… Да-да – как пуховый платок молью. И тепло нашей любви тотчас выветрится при малейшем дуновении ветерка недоверия или обиды, не говоря уже о штормовых порывах жизненных ураганов и бурь.

Ни крупинки! Ни зернышка!

Не желаю…

Занемела рука. Разжать пальцы, отвести предплечье в сторону, сжать пальцы в кулак… Ну и кулачище!

Жара…

Желание убивать людей появилось у меня не сразу. Я рос старательным любопытным и послушным мальчиком…

Впервые я примерил ружье лет в пять или шесть, оно мне показалось стволом пушки. Я не смог его удержать, и дед подставил под ствол плечо.

– Нашел?! – помню, кричал он.

Я должен был найти в прорези прицела жестяную банку.

– Теперь жми!..

Мне нужно было нажать на курок, но он не поддавался усилию моего пальца, и тогда я потянул всеми четырьмя. Банка была прорешечена как сито, а я был признан своим среди молчаливых и суровых людей и причислен к клану охотников. Ружье стало для меня не только средством признания, но и орудием процветания. В олимпийской команде я стрелял лучше всех, но всегда был вторым. Только у людей есть такой закон: лучше не тот, кто лучше, но тот, кто хитрей, изворотливей, сволочней. Эта яростная несправедливость стала первой обидой, посеявшей в моей ранимой душе зерно мести и поселившей в сердце затаенную злость к этому миру. И чем дальше я жил, тем крепче укоренялось зерно, тем сильнее стучало сердце, тем звонче звенел колокол мести. Я искал утешения в книгах: Аристотель, Платон, Плотин… Нашел? Хм!.. Затем были Сенека и Спиноза, Монтень и Ларошфуко, и Паскаль, и… Я искал истину, роясь в пыли истории, как голодная курица в навозной куче. Августин, Сервантес, Рабле… Цезарь, Наполеон… Маркс, Энгельс, Ленин… Ага, Ленин… И теперь эти… нынешние заики… Эти не способны даже строчку сотворить, чтобы пополнить закрома истории зернами истины. Где они, сегодняшние Сократы?..

Сперва я пытался выровнять их горб. Я просил, взывал, уговаривал, причитал…

Я умолял, молил…

Затем бросился на них с угрозами и кулаками…

Меня били. Меня причесывали, гнули, ломали…

Дошло до того, что меня упекли в психушку. Но какой же я псих? Я – нормальный! Я, как сказано, только левша, только люблю солнце в росе, только…

Потом я пил.

Они забрали у меня Юлию, мою славную Юшеньку, Ййууу!..

Упыри!..

Да, это был надрыв, слом: трррресь!.. Словно из тебя с мясом выдрали душу.

Пил, не просыхая…

Они выкрали Юлю… И этим развязали мне руки.

Вскоре меня сделали снайпером, киллером в законе. Что меня потрясало: мои руки переставали дрожать, когда я брал винтовку! Это поразительно! С винтовкой в руках я снова обрел уверенность в себе. И ухватился за нее, как тонущий за соломинку. Замечу, что вообще-то я не заносчив и не страдаю манией величия, но в моих жилах течет теперь ледяная кровь. Тогда я сжег не одну ночь, оправдывая выбор своего жизненного пути. Но никакие оправдания, никакие уловки ума не смогли заглушить звона моего колокола. И хотя мстительность – черта слабого, я нашел в себе силы противостоять этому черному миру зла и насилия простым, почти незаметным способом – едва уловимым движением пальца. Сначала я жил, оглядываясь каждую минуту, но вскоре победил в себе страх и стал сильнее самого сильного. Но всегда помнил: чтобы воплотить на земле торжество правды, справедливости и добра, мы, сильные, не должны быть сильнее самого слабого. Конечно же, я испытывал жесточайшие муки, но мои мучения только упрочили во мне веру в необходимость искоренения зла на земле. Закон и порядок – вот мой девиз. Повсеместная справедливость – вот мое кредо. И любовь, и – любовь… Без любви этот мир сдуется, сдохнет! Нет в мире силы сильнее силы любви. Человечество давно истекло словами, нужно приниматься за дело. И если не ты, решил я, то кто же! А если кто-то, то почему не ты? С тех пор я смотрю на мир сквозь хрупкую, трепетно-нежную паутину оптического креста, сонно дремлющую на прищуре моего усталого глаза вот уже пятый или шестой год. Или седьмой?

Это месть?

Ага…

Жажду! Жадный!

Жадный? Да нет… Просто нет больше мочи терпеть!

Я беру обрывок листа чистой бумаги, пишу: «Не забыть заплатить коммунальные платежи!». Затем скотчем приклеиваю листик к наполовину опорожненной бутылке с вином.

Не забыть бы…

Наполовину наполненной…

Успех пришел, как приходит лето, и не стал, как когда-то хотелось, приятной неожиданностью. Да и что такое успех? Застрелить какого-то гада или пустить кровь какой-нибудь крысе? Я отказался от успеха, как отказываются, повзрослев, от плюшевых мишек и пластмассовых кукол. Не покладая рук, я занялся своей работой и взял себе за правило: если уж ты занят каким-нибудь делом, делай его хорошо. Да, блистательно! Лучше всех, раз ты хочешь быть лучшим. Не покладая ног, я пустился в дорогу за лучшим и, знаете, своего добился. Кто-то играет в карты, кто в рулетку, а я зарабатываю на жизнь выстрелами. Теперь я живу не спеша, без желания славы и жажды всевселенского блеска. Бывают минуты, когда я вынужден за что-нибудь зацепиться, чтобы меня не сорвало с петель, не слизало языком нетерпения и жуткой ненависти с лица планеты, и часто случается так, что приходится цепляться лишь за курок собственной винтовки. Я всегда среди людей, но как волк одинок и ищу утешения в грусти. Да, я праздную свое одиночество, как другие празднуют Новый год или день своего рождения, только без всякой помпезы, тихо, свято, смиренно, не на показ, а в самом себе. Я укоренил в себе одиночество и поселил в себе радость жить в стране без границ, без людей, без злости и зависти, без потерь… Я танцую свое одиночество и пою его, пью его как живительную влагу в знойной пустыне… Я его раб, который свободнее самого свободного из живущих на этой земле. Но я не только вполне самодостаточен, я и респектабелен, да-да. И вполне! Со мной носятся… И я, признаюсь, проявляю тайную страсть к тщеславию. Я же человек, и ясное дело, ничто человеческое…

Но скажу честно: если бы не моя Юлия…

В самом деле: что за шалости я себе позволяю?!

Жизнь, признаюсь, качнулась то ли вкривь, то ли вкось…

Да, так что ж!

Теперь ноет поясница. Очень неудобная поза для наблюдения за своими жертвами – сидя в кресле-качалке, ноги на подлокотниках…

И эта жара…

Паутина прицела настойчиво выискивает среди множества совершенно невыразительных безмятежно-радостных рож ее озабоченный лик. Господи, как же я знаю этот беспощадно чарующий взгляд ее удивительно удивленных больших черных, как южная ночь, дивных глаз, эту беспримерно милую улыбку с веселыми ямочками на щеках, эти чувственные сладкие сочные персиковые губы!.. Господи, как я люблю эти хрупкие глянцевые смуглые плечи и изящную лозу этих сильных и смелых рук, эту мягкую нежную шелковистость вон тех пальчиков с розовыми ноготками, и вот этот ветреный поворот головы, когда она на ходу смотрит из-под черной челки в сторону, и излом удивленных бровей, и вот эту родинку над верхней губой, и вон те по-детски выпирающие ключицы…

Господи, как же я знаю ее счастье!

Я закрываю глаза, чтобы ее счастье не ослепило меня. Разве я не рад ее счастью? Мы всегда так мечтали о той минуте, когда жизнь одарит нас чудом Неба: вы – одно, вечность – ваша…

Маска не то чтобы отчаяния, но легкой встревоженности, которую я нередко в последние годы замечаю на ее лице, теперь вызывает у меня лишь ироническую усмешку. Нет-нет, я уже не поддамся на эту твою милую, чарующую уловку, которая все эти длинные зимы и весны, осени и годы властвовала над моими чувствами, держа меня в узде праведности, в путах преданности и ожидания чуда.

Тень печали, прикрывшая легкой вуалью твои глаза, и теперь спит на твоих ресницах, но уже не заставит меня дрожать от нетерпения – чуда нет. Чуда нет! Его не было и в помине. Я дам тебе краешек чуда, крохотную зацепку, соломинку, нить, чтоб немыслимая глубина твоих глаз засияла восторгом, чтобы в них поселилась радость. Я дам тебе билет в новую жизнь. Ведь сейчас ты – мертва. В движении твоих губ мне легко угадать слова, с которыми ты обращаешься к Богу. Да, сейчас ты как никогда близка к Небу.

Я нашел тебя и теперь никому не отдам.

Никогда!..

Но сейчас я не чувствую запаха твоих волос.

Забегали на левой стопе мурашки – затекла нога… Нужно отложить винтовку, встать во весь рост, присесть, встать, потянуться, встав на цыпочки, поморгать глазами, глядя на тусклую лампочку, снова усесться в удобное кресло, ляжки на подлокотники, дотянуться до своей бутылки, сделать два-три глотка и – за дело. Еще столько работы! Я не знаю, на ком остановить свой выбор. Иногда мне кажется, что я забрался не в свою песочницу.

Я закрываю глаза, чтобы слышать ее: «…Куда-то мчусь, мчусь с высоченной горы в своей золоченой карете… Без лошадей… Мчусь… Лечу просто… По рытвинам и ухабам, по каменным выступам и уступам… Голова кругом… Отлетает золотая лепнина… вылетают из колес золотые спицы… А карета мчит, мчит, мчится… Рассыпаясь, разлетаясь… Вдребезги… Просто летит уже… Не касаясь ни ухабов, ни острых каменных выступов… Разлетаясь… Будто у нее выросли крылья… Парит уже над гладью вод… Туда, где меня ждет мой Небесный корабль… В белых парусах… И в алых, да-да и в алых-алых, как шеи фламинго… Ждёт не дождется… Ждёт ведь?..».

Ждет, ждет…

Да ты, золотая моя, у меня… Ну, чуточку, самый чуток. Да!

– Конечно, ждёт, – произношу я вслух самому себе, чтобы убедиться в правдивости и достоверности этого неистового ее ожидания, – ещё как ждёт!..

Юленька, милая моя, все ждут своих кораблей, но не все дожидаются.

Бац!..

Попал!

Это я грохнул Грина! С его Ассолью!

Бац! Еще раз!.. Чтобы все его буковки, славно слепленные и ладно сшитые, разлетелись как мухи…

Или как вороны?

И вы думаете, мне легко?

Не.

Но вот новая цель…

Эта пуля, я решился-таки, уже вылетела из ствола и спокойно летит к своей цели, и пока она в полете, пока она между нами и на пути к цели, я закрываю глаза, чтобы движением ресниц смахнуть вызревшие на них слезы. Мне нечего опасаться: ведь она не остановится на полпути, ее не сдует и легкий бриз, залетающий сюда с побережья, не притянет дурацкая улыбка бледной предполуденной луны, вытаращившей на меня бельмо своего белого немигающего глаза, моя быстрая пуля попадет точно в цель – как раз промеж голубых бараньих глаз этого кудрявоголового головоногого моллюска. Я вижу его впервые в жизни, но уже ненавижу. А что если пуля попадет ему в лоб? Вдруг дрогнет ствол. Это уже случается в моей карьере: кажется, все как всегда, вдруг – на глаза накатывается неторопливая слеза или дрожит ствол… Но стоит мне движением ресниц смахнуть слезы, стоит пошевелить своими крепкими узловатыми плечами и я снова готов приступить к делу…

Я выжидаю, чтобы мысль моя, поскольку мы с пулей, как уже сказано, одно целое, не увела пулю в сторону, не остановила ее на полпути. Раз уж пуля выпущена на волю, и эта воля для нее тщательно подготовлена, выстрадана и выверена, она должна найти свою цель. Этот долг оправдан всей моей жизнью.

Я весь просто дрожу, а кожа взялась пупырышками…

Во аж как!..

И я рад стараться! Я рад!..

Мы с моей пулей – как два глаза в поисках небесного света и как два уха в тишине храма, да, мы – свет и тень, светотень Леонардо да Винчи, из которой вырастают все краски жизни, все ее шорохи и победы, и радости, и разлуки…

Друг без друга мы просто ничто, пустота.

Кто мне сказал, что спасение в смерти? Что если он приврал? Люди ведь постоянно врут.

Теперь можно открыть глаза, взять бутылку и привычно сделать глоток, чтобы освежить не пересохшее горло. С чего бы вдруг ему пересыхать?

Можно даже на время, пока пуля совершает свой роковой полет, отложить в сторону винтовку. Даже встать и пройтись по комнате. Хотя я знаю, уверен, что она уже давно нашла твердь этого узкого крутого могучего лба моллюска-барана, но мне просто лень смотреть, как там обстоят дела. Мне скучно видеть, как вдруг дернется его голова, как расколется череп, разлетятся в стороны его кости (пуля разрывная), как выскочившие из него ошметья ляпнутся вдруг на бежевые обои, пачкая их в грязно-розовый цвет, как выпадут вдруг из орбит бараньи глаза и тут же лопнут как водяные шарики от удивления, как застынет от неожиданности черный зев рта, набитого грязью черных уродливых слов, как…