Текст книги "Криптоистория Третьей планеты"

Всё это тем более странно, что Рожественский сумел провести вверенную ему эскадру по восемнадцатитысячемильному пути (три четверти протяжённости экватора), не потеряв ни единого корабля, даже самого маленького или старого. Дикий самодур, свято верящий в своё право решать за всех, не слушающий ничьих советов и полагавшийся лишь на свою железную волю, в сражении он полностью растерялся и только подставлял Того бока, чтобы тому удобнее было бить. Случайность? Может быть…

…Следовавший четвёртым в строю «Орёл» пережил весь кроваво-огненный кошмар дневного боя, будучи вместе с остальными новейшими броненосцами главной целью японских комендоров. Корабль уцелел только лишь потому, что был четвёртым. Продлись артиллерийская дуэль ещё с полчаса, и он неминуемо последовал бы за своими собратьями – перевернувшимися под вечер (один за другим) истерзанными снарядами «Александром III» и «Бородино» и добитым торпедами (уже превращённым до этого в плавучую груду металлолома) «Князем Суворовым». «Орёл» выжил – выжил только лишь для того, чтобы на следующий день испить до дна горькую чашу позора, когда окружённый всем японским флотом адмирал Небогатов сдал четыре уцелевших броненосца врагу.

Мичман Сомов оказался единственным из палубных офицеров «Орла», не получившим ни единой царапины за весь страшный день 14 мая, когда в «Орёл» попало до ста пятидесяти вражеских снарядов крупного и среднего калибра. И это притом, что молодой офицер всё время находился на открытых и самых опасных местах, командуя пожарным дивизионом. Матросов вокруг него скашивало осколками целыми группами; ревел сотрясаемый взрывами воздух; пылало, казалось, даже железо судовых конструкций; сам корабль кричал от боли, словно терзаемое вивисекторами живое существо, а Андрей оставался невредим. Его будто хранила неведомая могущественная сила, отводившая от мичмана визжащую раскалённую смерть. Тело Сомова словно чуяло само, где прорежет воздух очередной осколок (или же целый веер их), и оказывалось в каждую секунду именно в том месте, которое крошечные стальные убийцы в эту секунду обходили. Впрочем, задумываться о чудесном во время боя времени не было, осознание пришло к Андрею гораздо позже.

Когда днём 15 мая мичман Сомов увидел на мачте русского броненосца вместо андреевского стяга флаг Страны Восходящего Солнца, прочная корабельная палуба дрогнула и ушла у него из-под ног. От самоубийства его удержала лишь спокойная и рассудительная речь Завалишина, да ещё далёкий-далёкий, оставшийся где-то в прежней, доцусимской жизни образ девушки из мглистого северного города. Но что-то в нём всё-таки сломалось, и прежний пылкий и наивный мичман Андрей Сомов умер, смертельно раненный невиданным разгромом некогда победоносного русского флота.

* * *

В плену русские морские офицеры пользовались относительной свободой. Они могли беспрепятственно разгуливать по улочкам небольшого японского городка Сэндай, смотреть, разговаривать, вступать в контакты. Некоторые умудрились даже завести романы с японками и оставить здесь потомство. Оно и понятно – японцам не за что было так уж ненавидеть своих недавних врагов. Победа на море досталась сынам богини Аматерасу-Амиками легко, с ничтожными потерями, а не была вырвана большой кровью и предельным напряжением сил. Именно этим и объяснялось снисходительное великодушие победителей по отношению к побеждённым.

Первое время Андрей никуда не ходил. Он целыми днями валялся на койке, отвернувшись лицом к стене, почти ничего не ел и не реагировал на все попытки товарищей растормошить его. Мичман был раздавлен обломками рухнувшего величественного здания, имя которому вера. Всё, чему он поклонялся и истово служил, рискуя жизнью (и бой тому подтверждение), разлетелось в пыль и прах под залпами японских орудий в проклятом проливе, у берегов скалистого и поросшего лесом острова Цусима.

Потом он всё-таки мало-помалу пришёл в себя, стал выходить в город, приглядываясь к жизни чужого народа, текущей мимо него по своим, отличным от привычных для Андрея законам. И как-то раз во время очередной прогулки Сомов оказался возле небольшого пагодообразного храма, то ли буддистского, то ли синтоистского – мичман не был силён в таких тонкостях. Некоторое время он просто смотрел на деревянное строение снаружи, а затем, подчиняясь неожиданному импульсу, вошёл внутрь. Русский моряк и раньше замечал на улицах городка установленные под открытым небом маленькие алтари, на которых теплились свечи, но проходил мимо них равнодушно. А вот сейчас почему-то не прошёл.

В храме царил полумрак – солнечный свет скупо пробивался сквозь занавешенные циновками проёмы в стенах, – и пахло чем-то непривычным и пряно-ароматным. В первый момент Андрею показалось, что внутри храма нет никого, кроме него самого, однако приглядевшись, он заметил сидевшего на коленях бритоголового старика в коричневом одеянии. Глаза священника были закрыты, на тёмном морщинистом лице не шевелился ни один мускул, и сидящий больше походил на вырезанную из дерева статую, нежели чем на живого человека. И тут веки монаха медленно открылись. Горящий тёмным огнём взгляд вонзился в мичмана, и Сомов почти физически ощутил огромную внутреннюю силу этого взгляда.

– Что привело тебя сюда, чужеземец? – спросил священник шелестящим голосом.

– Я зашёл случайно… – ответил мичман, и только потом сообразил, что монах-японец говорит по-русски.

– Удивляться не надо, – старик словно прочёл его мысли. – В молодости я много жил среди твоего народа на острове Карафуто[7]7
  Карафуто-Мацу – Остров Красной Рыбы – японское название острова Сахалин.


[Закрыть] и выучил ваш язык. А ты ошибаешься – в храм Бога случайно не заходят. Подойди ко мне…

Андрей приблизился к священнику и, повинуясь слабому жесту сухой руки, опустился на устилавшие пол циновки. Мичман неуклюже попытался сесть, но не знал, куда деть мешавшие ему ноги. «И как этот японец, – подумал он, – может сидеть в такой спокойной и расслабленной позе, немыслимой для европейца?».

Старый священнослужитель медленно и внимательно оглядел Сомова с головы до ног и так же медленно изрёк:

– В тебе есть нечто странное, гость, странное и непостижимое. Я думаю, это тянется из какой-то из твоих прежних жизней.

– Прежних жизней? – не понял Андрей.

– Да. Вы, белые, не знаете о цепи перерождений, о Колесе Сансары. Душа нисходит в Круг Бытия неоднократно, просто в каждом очередном воплощении человек, как правило, ничего не помнит о своих предыдущих жизнях. И это справедливо – ведь он каждый раз живёт так, как будто жизнь эта есть единственная, первая и последняя. Но в твоем прошлом, далёком прошлом, – старик говорил по-русски чисто и правильно, но на последних словах голос его дрогнул, – …есть нечто такое, чего нельзя касаться неосторожной рукой. Я даже не смею заглянуть в ту бездну, которая тебя извергла…

«Опять! – мелькнуло в голове Андрея. – Сначала та цыганка у Летнего сада, теперь этот старик с лицом деревянного Будды…». А монах тем временем продолжал:

– Самое главное для тебя, юноша, – это понять, зачем ты явился в этот Мир, что ждёт тебя и каково твоё Предназначение. Маловероятно, что с тобой случится что-нибудь плохое – тебя хранят, тебе дают время и возможность разобраться в себе и выполнить Предначертанное. Если же ты не сумеешь, тогда всё начнётся сначала, ты придёшь в этот – или даже в иной – Мир снова, и снова будешь карабкаться в гору. И в конце концов…

Старик явно намеревался сказать что-то ещё, но не успел. Всё дальнейшее произошло с убийственной стремительностью – так же быстро, как в Петербурге немногим больше года назад.

По циновкам скользнуло чёрное гибкое тело. Монах хрипло вскрикнул и опрокинулся навзничь. Змея свилась кольцом у его дергавшихся ног, подняла голову и пристально уставилась прямо в глаза Андрею своими круглыми немигающими глазами. Раздвоенный язык выскочил из её пасти и затрепетал, ощупывая воздух. Медленно-медленно мичман поднялся и сделал один шаг назад, потом ещё один. Змея не шевелилась, просто одним своим присутствием она не позволяла подойти и помочь, или хотя бы позвать на помощь, – под взглядом холодных змеиных глаз язык Андрея словно присох к гортани.

На искажённых губах священника появилась пена, он ещё раз дернулся и затих, и глаза его закатились и остекленели. Как же так? Ну да, конечно, змеи прячутся от зноя в темноту и прохладу, но чтобы они сами нападали на человека без видимых на то причин… Или причина всё-таки была?

Змея качнула треугольной головой и, словно сочтя свою задачу выполненной, развернулась, заструилась по циновкам прочь, к установленному в глубине храма алтарю с резными деревянными статуями, и исчезла там в полутьме.

И только тогда Андрей Сомов очнулся. Он не бросился к телу монаха – мичман был почему-то уверен, что тот уже мёртв. В голове его пульсировала одна-единственная мысль: «Если в храм сейчас войдут и обнаружат русского офицера над мёртвым телом японского священника, то…». Как бы то ни было, несмотря на всю иллюзорную свободу своего пребывания здесь, он всё-таки военнопленный – со всеми отсюда вытекающими.

Мичман выскочил из пагоды и быстро пошёл – перейти на сумасшедший бег мешала осторожность – по пыльной, прогретой летним солнцем улице, мимо хрупких игрушечных домиков, не оглядываясь назад и даже не глядя по сторонам.

«Но что же хотел сказать мне японец, хотел – и не смог? – смятенно думал он. – Или монаху… не позволили договорить?».

* * *

Весь ход войны после гибели 1-й Тихоокеанской эскадры и взятия японцами Порт-Артура был уже всего лишь агонией – и безуспешные попытки армии задержать наступление японцев, исправно получавших пополнения и снаряжение морем и наносивших русским одно поражение за другим, вплоть до Мукденского разгрома; и беспримерный переход 2-й Тихоокеанской эскадры вице-адмирала Рожественского через три океана, закончившийся Цусимской катастрофой.

Российская империя поспешила заключить Портсмутский мир. По всей необъятной стране уже занималось пламя революции, и не принёсшую славы войну надо было заканчивать. Даже если на суше удалось бы завалить солдатским мясом измотанные японские армии, бороться с господствовавшим на море флотом адмирала Хейхациро Того было уже нечем – почти все русские корабли лежали на дне Жёлтого и Японского морей.

Война была проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно, и не будет большим преувеличением сказать, что её исход решили (кроме тех объективных причин, на которые так любят ссылаться историки): взрыв под килем «Петропавловска» (на котором непонятно почему оказался адмирал Макаров) японской мины (непонятно почему не вытраленной); японский тяжёлый снаряд, отправивший в небытие адмирала Витгефта (непонятно почему пренебрегшего спасительной бронёй); неразорвавшийся русский снаряд, угодивший в рубку «Микаса»; и полный ступор, охвативший адмирала Ухтомского на заключительной фазе боя 28 июля и позже адмирала Вирена в Порт-Артуре – он не сделал ни единой попытки спасти вверенные ему корабли 1-й Тихоокеанской эскадры. В мышеловке порт-артурской гавани флот был обречён на сто процентов, а при отчаянной попытке прорыва во Владивосток или же прямо навстречу эскадре Рожественского (автономные крейсера-броненосцы «Победа» и «Пересвет» специально проектировались и строились для длительных рейдов в океане) удача могла бы и улыбнуться, тем более что наступало время долгих осенних ночей. Морская блокада японским флотом Порт-Артура не была, да и не могла быть абсолютной.

Что же касается эскадры вице-адмирала Рожественского, то всё случившееся с ней идеально укладывалось в рамки сценария. Война Выбранной страны с Островной империей обязана была закончиться эффектным поражением первой. Именно эффектным, таким, которое потрясло бы до самого основания весь уклад жизни Российской империи. А что может быть эффектней, чем беспримерное, граничащее с полным уничтожением поражение гордящегося своей славной двухвековой историей флота? Разгром (при котором противник и потерь-то практически не понёс), завершившийся позорной, не имеющей аналогов в боевой практике паровых броненосных флотов сдачей в плен в открытом море пяти кораблей? И если Небогатов с остатками эскадры был окружён всем японским флотом (перед лицом такой подавляющей силы его поступок хоть как-то может быть понят), то Рожественский на борту исправного миноносца «Бедовый» сдался истребителю «Сазанами» один на один.

Принимая во внимание сценарий, можно объяснить очень многое. И то, что неготовая эскадра была послана в бой, и то, что во главе её оказался именно Рожественский, с энергией и упрямством буйвола ведший флот и Россию к катастрофе и не сворачивавший до тех пор, пока сворачивать не стало поздно. Он провёл эскадру через три океана только для того, чтобы угробить эту последнюю надежду обречённой империи. А что до ошибок адмирала в Цусимском бою, так он должен был их сделать. Русские не только не имели права победить, но даже нанести врагу ощутимый урон. Попытавшийся пойти наперекор Макаров погиб, а Рожественский прекрасно справился с отведённой ему «сценаристами» ролью. Одержимый непомерной гордыней, он и не замечал, что послушно выполняет чужую могучую волю, словно жертва, которую тащат к алтарю Кровавых Богов. Правда, остаётся малопонятной коллективная глупость высших военных чинов Российской империи и самого царя (ведь предупреждения звучали, но остались всего лишь пророчествами Кассандры).

Но это уже просто – на Третью планету была послана не одна Тень.

* * *

Под колёса поезда ложились бесконечные вёрсты Сибирской железной дороги. Перебирая стальными круглыми лапами, состав, подобный длинному железнотелому змею, полз и полз с востока на запад по поросшей шерстью лесов спине громадной империи. Империя же, приходя в себя от унизительного поражения, отхаркивалась кровавыми плевками забастовок и бунтов, – а кровяная мокрота есть вернейший признак тяжкого заболевания, поразившего всё нутро некогда энергичного и сильного организма.

По сторонам железнодорожного полотна зелень тайги уже густо закрасило белизной снегов – зима вступала в свои права. Когда на редких станциях в вагоне открывали двери, внутрь врывались плотные клубы густого холодного воздуха, жадно вытеснявшего живое тепло. Так и на всю империю надвигалось нечто, выстуживая привычное, десятилетиями и веками налаженное.

Мичман Сомов чувствовал это, но не смог бы объяснить словами своё ощущение предчувствия. Словно открылось в душе его что-то новое, дающее возможность совсем по-иному взглянуть на всё происходящее, взглянуть и оценить. Андрей сильно изменился – и после Цусимы, и после плена, и особенно после того странного, если не сказать больше, случая в пагоде храма. Не было больше восторженного юноши, на смену полудетскому видению мира пришла мудрость, очень редко присущая человеку столь молодых лет.

Возвращавшиеся из плена офицеры по большей части проводили время за обильными возлияниями, радуясь освобождению из неволи (пусть даже и не очень тяжкой) и временной свободе от жёстких рамок службы. Сомов почти не принимал участия в этих почти непрерывных пирушках – он смотрел на то, что происходило вокруг, смотрел и впитывал. И по мере понимания ему становилось жутко.

Мичман, как и многие молодые офицеры, видел тот непорядок, который ржавчиной разъедал существовавшую вроде бы стройную систему, и желал перемен. Нет, его вряд ли можно было назвать революционно настроенным, просто небывалый разгром, учинённый японцами российской армии и особенно флоту, привёл Андрея к пониманию того просто факта, что дальше так продолжаться не может – что-то надо менять.

Но вместе с тем молодой офицер различал смутные очертания наползавшей чёрной тени, и ему становилось холодно. Тень эта не несла обновления, наоборот, прикидываясь для измученной неустроенностью страны спасительницей, она преследовала свои собственные цели, очень и очень далёкие от тех, к которым стремилось в мечтах и чаяниях – так или иначе – большинство населения огромной державы.

На станциях и полустанках в глаза бросались насупленные военные патрули, не раз и не два у едущих проверяли документы. Однажды глухая станция встретила поезд выбитыми окнами вокзального здания и невыветрившимся, тяжко витавшим в морозном воздухе запахом гари. А как-то раз среди ночи в оконное стекло вагона, дзенькнув, влетела пущенная откуда-то из лесных дебрей пуля. Никого не зацепило, да и вряд ли стрелявший выцеливал кого-то – просто выпалил по несущемуся в ночи составу, расплёскивая скопившуюся подсердечную злобу.

За Уралом удалось купить газеты, пестревшие непривычными и тревожными заголовками, словами и понятиями, более подходившими донесениям из фронтовой полосы. Ясно было только одно – по всей стране закипало обжигающее варево, так мало похожее на вычитанные из причёсанных книг описания английской или французской буржуазных революций. В русской смуте явственно (по крайней мере, для Андрея Сомова) присутствовал ещё один компонент, резко отличавшийся от всего того, что описывала историография. Скорее, скорее в Петербург, на Староневский!

* * *

Северная столица встретила Андрея метелью, темнотой некогда залитых беззаботным светом улиц и запахом встревоженности. Прямо с Николаевского вокзала мичман поспешил к знакомому дому, едва сдерживая удары рвущегося наружу сердца. Он стремительно взбежал по лестнице, повернул ручку звонка и через несколько секунд услышал за дверью шаги, которые узнал бы среди тысяч других. Дверь распахнулась с негромким щелчком замка – без промедления и вопроса «Кто там?», – и навстречу молодому офицеру плеснуло мягким светом глаз Наташи и теплом её поднятых рук…

Потом они пили чай с вареньем за большим столом в гостиной вместе с Иваном Петровичем, Екатериной Михайловной и Володей, братом Наташи. И если гимназист, пользуясь невероятно удачным случаем (встретить морского офицера, пережившего Цусиму, и узнать об этом бое из первых рук – мечта мальчишки, будет чем похвастаться перед сверстниками!), приставал к Андрею с расспросами, то старшие больше говорили сами – ведь мичман почти ничего не знал о том, что творилось в России.

Собственно говоря, беседу вёл Иван Петрович. Екатерину Михайловну, в силу извечного материнско-женского инстинкта, куда более занимало происходящее между её дочерью и мичманом – это для неё было куда важнее, чем все забастовки и мятежи на свете. И она молчала, лишь следила украдкой за выражением лиц Наташи и Андрея, почти безошибочно читая их мысли – без всякой магии.

Иван же Петрович говорил и говорил, найдя в Андрее Сомове благодарного слушателя, которого инженеру-путейцу давно уже не хватало.

– Вам повезло, молодой человек, что вы сумели добраться из первопрестольной к нам в Питер – рабочие Николаевской железной дороги не бастуют. А в самой Москве… – Иван Петрович махнул рукой. – Там, того и гляди, дело дойдёт до стрельбы…

Инженером явно владели противоречивые чувства. Как любой интеллигент и просто думающий человек, он ждал и жаждал перемен, реформ, созыва Государственной Думы, но перспектива близкой и вполне реальной крови отнюдь не приводила его в восторг. Он заметно нервничал, расплескивал чай, размешивая серебряной ложечкой сахар в чашке, и очень хотел, чтобы жених дочери (и весьма неглупый молодой человек, как Иван Петрович успел заметить) его выслушал и понял бы.

– Вы как полагаете действовать, господин мичман? – спросил он Андрея.

– Как и положено офицеру, Иван Петрович. Мне предписано отбыть в Гельсингфорс, на базу минной дивизии. А там – на корабль.

– В Гельсингфорс… – со странной интонацией протянул хозяин дома. – Хорошо, что не в Кронштадт… Ах да, вы же не знаете. Совсем недавно, в октябре, там было вооружённое восстание, мятеж матросов и солдат. Убивали офицеров… Бунт подавили, зачинщиков и просто участников судили, но искры тлеют. Да и вообще у вас во флоте… – Иван Петрович тяжело вздохнул и отодвинул чашку с недопитым чаем. – В ноябре, когда вы уже были по дороге домой, восстал флот в Севастополе. Крейсер «Очаков» поднял красный флаг, мятежников возглавил лейтенант Шмидт. И русские корабли стреляли друг в друга… Вот так-то, Андрей.

Сомов вспомнил разговоры, ходившие среди офицеров эскадры Рожественского после падения Порт-Артура. Тогда всех очень волновал вопрос, смогут ли черноморские корабли присоединиться к ним на Мадагаскаре. Они не присоединились… «Потёмкин», который должен был быть флагманом черноморской эскадры под командованием адмирала Чухнина, в июне восстал, стрелял по Одессе, а потом ушёл в Румынию и сдался там местным властям. Об этом офицеры-цусимцы узнали уже в плену. И вот теперь красавец-крейсер «Очаков», однотипный с входившим в состав 2-й Тихоокеанской эскадры «Олегом». А третий их брат-близнец, «Память Меркурия», растерзал клыками своих орудий (как не хватало русской эскадре возле Цусимы этих стволов в страшную ночь с 14 на 15 мая, когда от вражеских торпед гибли русские корабли!) не японский, а русский же миноносец «Свирепый», спустивший андреевский флаг и поднявший красный. И самое жуткое, что обе стороны были правы… Андрей почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Молодого офицера выручила Екатерина Михайловна. Чуткая добрая женщина мягко и ненавязчиво перевела разговор в иное русло. Да, мужу надо выговориться, но зачем же обрушивать на бедного юношу столько всего и сразу!

– Знаете что, Андрей, – решительно сказала она, – мы вас сегодня не отпустим. У вас, насколько я знаю, в Петербурге никого нет, а сейчас не самое подходящее время идти среди ночи в гостиницу. У нас достаточно места, Лизавета попросила отпуск и уехала к себе в деревню, так что вам можно постелить в её комнате. Поверьте, право же вы никого не стесните. Вы столько пережили, вам надо хоть немного отдохнуть.

Екатерина Михайловна поймала мгновенный блеск в глазах дочери и внутренне понимающе и ласково улыбнулась. Она ведь была женщиной и ещё очень хорошо помнила свою молодость. Мужчины слепы в таких делах и не придают им существенного значения, всецело поглощённые мировыми проблемами…

* * *

Андрей уснул сразу и крепко, едва коснувшись головой белоснежной подушки (хоть и казалось ему, что заснуть он ни за что не сможет). А проснулся он от ощущения тёплого дыхания и от прикосновения к его щеке тонкой нежной ладони.

В щель между занавесками пробивался призрачный свет луны – метель стихла, уступив место ясной звёздной ночи. Наташа в одной ночной рубашке сидела на краешке кровати, смотрела на Андрея загадочно мерцавшими в лунном свете тёмными глазами и касалась пальцами его щеки и губ.

– Мне холодно… – прошептала она, решительно откинула прикрывавшее мичмана одеяло и одним гибким движением скользнула под него, прижавшись к Андрею всем телом. Тонкая ткань – слабая защита от жара молодой крови; у Андрея зашумело в голове, он нашёл ждущие губы Наташи и забыл обо всём на свете…

Потом они лежали, крепко обнявшись (совсем не думая при этом о том, что их могут застать в этом недвусмысленном положении – их это абсолютно не волновало, несмотря даже на то, что и Наташа, и её родители были людьми весьма строгих правил, да и сам Андрей отличался твёрдыми моральными принципами), и говорили, говорили, говорили. Их жаркий шёпот прерывался жадными ласками, но затем они снова возвращались к прерванной любовной горячкой беседе. Зимние ночи длинны, и им хватило времени и на любовь (с едва уловимым привкусом странной и непонятной горечи, который чувствовали оба), и на то, чтобы высказать друг другу всё, что их обоих тревожило.

Андрей рассказал о своих видениях, посещавших его во время долгого пути эскадры на Дальний Восток, о том, как он каким-то чудом не получил даже царапины в огненной круговерти сражения, и о том, что произошло в деревянном храме маленького японского городка.

Наташа, укрывшись до подбородка одеялом и прижавшись к плечу Андрея, слушала очень и очень внимательно, а затем рассказывала сама. И посещавшие её видения странным образом оказались схожи с загадочными снами молодого офицера флота. А схожесть случаев с цыганкой у Марсова поля и со священником-японцем в храме-пагоде заметили оба, и при этом совместном открытии по спинам обоих пробежал леденящий холодок – несмотря на то, что им было жарко, очень жарко от взаимных объятий…

И тут голос Наташи как-то изменился – обычно мягко-журчащий, он сделался вдруг холодным и далёким, словно звучал через бездны, из невообразимого далека. Андрей даже приподнялся на локте, внимательно всматриваясь в смутно различимое в полутьме лицо любимой.

– На нас надвигается Тьма, – глухо сказала девушка. – Чёрная Тень из Неведомого. Всё, что происходит сейчас в России, – это не просто то, о чём мы знаем из истории других стран. Это гораздо страшнее и кровавее – и необъяснимее… За всем происходящим стоит какая-то чудовищная сила. Я не могу понять и сказать, откуда я это знаю – я чувствую…

– Наташенька, зачем же так драматично? России нужны перемены, рождение нового, а любые роды – это всегда боль и кровь.

– Это так, только весь вопрос в том, что именно рождается – человек или жуткий монстр из ночных кошмаров… – Голос Наташи упал до еле слышного шёпота, и Андрей осторожно и нежно поцеловал её дрогнувшие веки и ресницы, пытаясь успокоить.

– Подожди, любимый, дай мне досказать, а то нить понимания так тонка, что может оборваться в любой миг. Бороться с этой Тьмой выше человеческих сил, мы можем только бежать. Где-то там, – Наташа неопределённо повела в темноте пальцами, – очень далеко, дальше, чем мы можем себе представить, есть способные противостоять Тени, но до них так вот запросто не докричишься. А мы – мы можем лишь спасаться бегством, в зыбкой надежде уцелеть…

Ещё каких-то два года назад, на заре их знакомства, Андрей посмеялся бы над таким иррациональными страхами (про себя, конечно, зачем обижать нравящуюся ему девушку) и постарался бы отыскать нужные и правильные слова, способные помочь и развеять суеверия, но теперь…

Минувшие месяцы вместили в себя очень много событий, и среди этих событий были такие, которые затруднительно объяснить с точки зрения материалистической философии и так называемого здравого смысла. Поэтому Андрей просто потянулся к любимой, пытаясь отвлечь её от мрачных дум наиболее действенным для лежащих в одной постели и любящих друг друга мужчины и женщины способом.

– Погоди, – прошептала Наташа, хотя дыхание её сделалось прерывистым, – это очень важно… Разве тебе обязательно нужно возвращаться к службе? Давай уедем куда-нибудь, далеко-далеко, вообще из России. Мы молоды, мы любим друг друга, мы сможем… А потом нас найдут, и ты даже не представляешь себе, что тогда будет… Я знаю даже, куда надо ехать – в Индию, именно там одна женщина по имени Елена нащупала Путь. И тогда тем, кто ищут нас, гораздо легче будет нас заметить. Здесь же – здесь мы просто погибнем, и никто нам не поможет…

Андрей не понимал, но слушал горячечный шёпот Наташи, силясь понять. И девушка почувствовала его непонимание, бессильно и как-то горестно вздохнула и уступила его скользившим по её телу рукам.

Всё дело – или даже вся беда – в том, что шкалы ценностей у мужчин и у женщин различны. И если у женщины на первом месте любовь и жизнь, то для мужчины понятия долг, честь – особенно честь офицера русского флота – и патриотизм не есть пустой звук. И обречён исчезнуть без следа в волнах времени любой народ, женщины которого разучатся любить, а мужчины забудут, что такое честь воина. Мичман Сомов не собирался оставлять флотскую службу даже ради любви, он хотел вернуться на палубу корабля под андреевским флагом и там сделать всё от него зависящее, чтобы трагедия Цусимы никогда больше не повторилась. Наивность, слепота или же, наоборот, высшее и самоотверженное служение – это как посмотреть…

* * *

Последний раз они встретились в мае 1906 года – Андрей приезжал на два дня из Свеаборга, где находился минный крейсер «Эмир Бухарский», на котором он теперь служил в должности старшего офицера. Заветные лейтенантские погоны уже легли на его плечи, родители Наташи благосклонно встретили предложение руки и сердца, сделанное Андреем их дочери, и дело шло к свадьбе, назначенной на осень.

Но Наташе не довелось надеть белую фату. В июле 1906 года лейтенант российского флота Андрей Сомов был убит во время Свеаборгского вооружённого восстания. Хранимый неведомой силой и выживший в кровавом кошмаре Цусимы, он стал случайной жертвой мятежа. Защита Хранителей дала сбой – Андрей был под привнесённой магией. И далеко не он один – под злую магию чёрных эсков попала вся огромная страна.

Пройдёт всего двенадцать лет (ничтожнейший срок для Познаваемой Вселенной), и кроваво-мутный поток прорвёт плотину и на долгие десятилетия затопит всю территорию бывшей Российской империи (и не только её). И за эти двенадцать лет произошло много необъяснимого – прежде всего то поистине маниакальное упорство, с которым рушащаяся в пропасть империя отторгала незаурядных реформаторов, способных её спасти (при всей неоднозначности этих личностей). Выжившего при взрыве дачи на Аптекарском острове Столыпина в конце концов застрелили прямо в ложе театра; Плеве просто игнорировал саму возможность осуществления покушения на свою особу.

Трагическая судьба Столыпина очень похожа на судьбу адмирала Макарова. Не устраивавший никого (ни внизу, ни наверху), Пётр Аркадьевич Столыпин неизбежно должен был погибнуть. И погиб – при очень странных обстоятельствах. До сих пор непонятно, как сумел его убийца (с билетом, полученным не где-нибудь, а в полиции) пройти с оружием в тщательно охраняемый театр, и почему премьер-министр задолго до конца спектакля отправил своего телохранителя на улицу к автомобилю.

Макаров мог переломить ход злополучной войны на Дальнем Востоке, а Столыпин – ход всего экономического (и, как следствие, политического) развития России. А такое никак не устраивало «режиссёров».

Пресловутый «кровавый царский режим» оказался совершенно бессильным в борьбе с настырным внутренним врагом (творящим в государстве всё, что ему заблагорассудится и свободно пересекавшим границы Российской империи в обоих направлениях), зачастую проявляя малопонятное мягкосердечие, граничащее с недомыслием и абсолютным непониманием и недооценкой опасности этого врага. Стоит упомянуть, что пришедшие на смену царям новые властители России вели себя в этом вопросе совсем по-иному…

Террористы на выбор (как на охоте!) отстреливали и подрывали тех, кто пытался хоть как-то противостоять накатывающемуся на сотрясаемую корчами огромную страну. И что интересно: если рассмотреть обстоятельства совершения терактов, то в глаза бросается непонятная неспособность соответствующих служб организовать хоть сколько-нибудь эффективную охрану жертв покушений. Бомбисты со своими самоделками подбегали к цели вплотную, так, что сами зачастую погибали при взрыве, и ни разу ни одна пуля не остановила бегущего боевика (более того, ни одна пуля даже не была выпущена). Многоопытных зубров охранки (всех без исключения!) словно поразили внезапная слепота и бессилие, свойственное разве что влекомому на заклание жертвенному животному. Почему?