Текст книги "Время тяжелых ботинок"

2

Кинжал сидел в загородном ресторане где-то под Ярославлем – эти места очень любил Желвак – и диву давался от разговоров, которые шли за столом.

Человек пятнадцать ближнего к Желваку круга один за другим поднимали тосты за пацана, который собирался в какую-то очень дальнюю командировку. После поездки, если она будет успешной, он станет настоящим человеком, и для него откроются широкие просторы. Рядом с Желваком сидел отец именинника. Счастья на лице бывалого зека было не меньше, а больше, чем у сына. Ему дали слово.

– Братва! – начал он волнуясь. – Костян рассказал мне подробности, и я понял, что жизнь прожил не зря. Вагон компьютеров – не кот начхал. Сынок, ты знаешь, я, по понятиям, не мог иметь семью. Но ты всегда верил, что папка – настоящий бродяга, и с детства хотел быть похожим на меня. Благодарствую, сынок!

Счастливый Костян зарделся.

– Желаю тебе отбыть свою командировку без единого «косяка»! – вор, воспитавший достойную смену, резко запрокинул голову и вбросил в себя содержимое запотевшей хрустальной рюмки.

– Давай, босяк, скажи красиво! – попросил кто-то Костяна.

«Командированный» долго не думал:

– Желаю всем вагон удачи и лоха побогаче!

Брут толкнул сидящего рядом: что за праздник – идти на зону? Чему все радуются?

Изрядно поддатый бандит с глазами-щёлочками, развернулся:

– Этого фраеру не понять. Слушай, а ты кто по жизни?

– Я? Человек.

– Слышь, а пидор – тоже человек, ты определись.

– Меня зовут… э-э, Леонид Сергеич.

– Чё-то я не въехал, братан, обзовись, как положено.

Только тут Брут окончательно понял, с кем он тут закусывает:

– Извини, братело, развезло. Я – Кинжал.

Сосед по столу не донёс бутерброд с чёрной икрой до рта.

Не каждый день приходится сидеть рядом с ликвидатором такого уровня. По приговору сходняка Кинжал в одиночку посадил на перо самого Ахмета да ещё в придачу двух его корешей.

Узкоглазый аккуратно положил на тарелку дорогую снедь, привстал и уважительно протянул Бруту густо татуированную кисть:

– Я – Витя Китаец. Слыхал?

– Как же – «смотрящий» по Приморью. Махнём за знакомство?

– А то, в натуре!..

Витя Китаец стал рассказывать:

– Я Костяна знаю с детства. Ещё пятиклассником он меня спрашивал, бить девчонок – по понятиям или нет? Я ему втолковывал: достают – не обращай внимания, – с бабы спросу нет. А лет в пятнадцать он признавался мне, что самая его сладкая мечта – колония. Знал об этом и отец, но решил, что идти по малолетке – слишком суровая школа. Взрослая зона не всякому в масть, а колония для несовершеннолетних, где беспредел в порядке вещей, – явный перебор. Тут я согласен, сам пробовал. В шестнадцать лет Костян пошёл работать на железную дорогу помощником сцепщика. За пару лет изучил всё до мелочей – от системы сортировки и отстоя вагонов до сопровождающей документации. Короче – пусти его сейчас на любую товарную станцию, дай немного денег трём-четырём человечкам заплатить – он тебе любой вагон уведёт и концы в воду спрячет. Как-то мне предлагал пульман с гексогеном, но мне без надобности. Реальный пацан. Месяца три назад был с отцом в Австралии, наводили мосты с тамошними русскими братками, так Костян и там отличился. Увидел, как поутру продавцы молока развозят продукцию, а деньги берут у входа, под ковриками. Он и прикинул, что можно неплохо заработать, если вперёд молочников объехать всех заказчиков и собрать приготовленную оплату. За идею его похвалили, но – и только. Вот такой он, наш Костян, всё время думает о работе. А что на зону, так пора в люди выходить. Он «паровозом» идёт, взял на себя вину авторитетного человека – так надо. Там его уже ждут серьёзные люди, кореша отца, будут учить уму-разуму.

Выпили ещё.

Кинжал обдумал сказанное и заметил:

– Конечно, можно чужое бельё с верёвок тырить, компьютеры вагонами уводить. Но по мне – так лучше сразу – завод прибрать к рукам, рудник или, к примеру, шоколадную фабрику.

Витя Китаец недоверчиво покачал головой:

– Сладкое любишь? А сможешь?

– Буду стараться, – серьёзно ответил Лёня Кинжал.

3

Воскресным утром, 5 июля 1998 года, Кинжал и Желвак, малопьющие, а поэтому вполне свеженькие после вчерашнего, прохаживались по летнему лесу.

Всякое пришлось слышать Палычу, особенно с тех пор, как он занялся легальным бизнесом. Но то, что сейчас под птичий звон вливалось в его уши, вызвало у пахана резкий позыв к мочеиспусканию. Как потом сказал его личный врач, – двинулся песок, что было вызвано мощным стрессом.

Вернувшись от кустика на тропинку, Палыч закурил свою тонкую коричневую сигару.

Кинжал заставил задуматься всерьёз.

Самое паршивое – что чужой говорит, а свои молчат.

И финансовый аналитик Миша Ушкарский, и председатель правления банка «Ротор» Вадик Бирнбаум, и эти умники с бирж, и его человек в министерстве финансов, и нахлебники из МВД – все словно воды в рот набрали.

Боятся суки! Ответственности страшатся. Не хотят высовываться, совки грёбаные! Советская власть всех приучила сидеть тихо – целей будешь.

Не испугался только Кинжал. Не дурак, не может не понимать, во что ввязывается: речь идёт о судьбе одного из крупнейших холдингов, благополучии десятков тысяч людей по разные стороны высокого забора с вышками.

А решение принимать ему, Желваку, лично.

Он представил, как соберёт совет директоров холдинга, обскажет ситуацию. А они насупят рожи, спрячут глаза, будут тупо рассматривать свои новые мобильные телефоны, перебирать чётки, демонстрировать друг другу золотые часы, цепи и перстни, пальцами показывая их цену. И – молчать. Потому что всё записывается, об этом известно, и потом, если что не так, расшифруют, поймают за язык и подвесят за яйца.

А кореш Толстый, как всегда, скажет: «Это, Палыч, – твой цикл».

Благодетель, твою мать!

Где-то в районе солнечного сплетения – там у Желвака рождались важнейшие решения – он чувствовал: очень всё похоже на правду, чтобы быть туфтой. С прошлого года он обтирал эту тему с людьми, более посвящёнными, чем этот математик и статистик.

Шорох пошёл, как только прошлой осенью грянул экономический кризис в Юго-Восточной Азии.

Жаждали влиться в мировою экономику – теперь извольте заполучить не только все её блага, но и периодические проблемы. И для начала научитесь без истерики относиться к кризисам. Они очищают экономику страны, а наиболее изобретательным дают возможность хорошо заработать.

– Скажи, Кинжал, сколько у нас времени – реально?

– По моим расчётам, всё должно случиться в период с конца августа до конца сентября. У вас, Сергей Палыч, на принятие решения дней десять, это максимум. Если вовремя принять соответствующие меры, можно сделать огромные деньги.

– А почему ты сказал мне об этом только сегодня?

Брут собрался, чтобы быть максимально убедительным:

– Как я понял, ваш вопрос касается моей персоны. О себе и скажу. Я не мудак, Сергей Палыч. И к истине иду через большие сомнения. Они окончательно развеялись только третьего июля.

– А что произошло позавчера?

– Вам это может показаться туфтой, но я в теме по самые уши, и для меня это – последний звонок. Есть такой международный финансовый авторитет – Мишель Камдессю. На минуточку – он уже десять лет директор-распорядитель Международного валютного фонда. Очень хорошо относится к России, переживает за наши реформы и из Москвы не вылезает. Его команда пробует у нас модель превращения тоталитарного государства в страну с рыночной экономикой – флаг им в руки! Из МВФ мы получаем сейчас средства, которые держат нашу экономику на плаву. Практически мы попали в полную зависимость от этого фонда – по своей дурости и, конечно, бедности. Так вот именно позавчера он заявил, что России не избежать девальвации рубля, что скоропалительно подтвердил наш министр финансов. Обесценение валюты само по себе не страшно, но у нас будет именно обвал, все предпосылки налицо.

Кинжал стоял посреди лесной тропы. Желвак прохаживался, рассматривая спортивную фигуру, литые плечи и дорогую одежду фраера, со вкусом подобранную Ликушей в лучших бутиках столицы.

«А почему я считаю его фраером? – подумал он. – Это же не по понятиям! Он троих замочил, под вышкой ходит – какой же это фраер!»

– Скажи, братан, ты кто такой? По моим хорошо проверенным данным, математик и статистик. Откуда эти познания в мировых финансах и экономике? Почему я должен тебе верить?

Кинжалу приходилось поворачиваться вокруг своей оси, чтобы не оказаться спиной к боссу:

– Сергей Палыч, у вас наверняка есть свои хорошие аналитики. Устройте мне с ними очную ставку. В вашем присутствии и обсудим тему, она того стоит. А что касается моей теоретической подготовки, то знаете, как называлась моя кандидатская диссертация? «История и экономика займов как универсального источника дохода государства с древнейших времён». Защищал я её в Москве, в финансовом институте. И оппонентами были экономисты и специалисты по финансовой политике. Я всегда считал, что настоящая история человечества – это не войны, династии и революции, а хозяйственно-экономические отношения. За это меня не признают ни математики, ни статистики, – считают чокнутым, а мудрейшую науку эконометрику – шарлатанством. Но это их проблемы. У нас этим занимается целый институт, и если бы не хроническое недофинансирование… Когда-нибудь мы с вами разбогатеем, купим этот НИИ на корню и сделаем миллиарды на таком консалтинге, какого не было никогда. Короче, за очень хорошие бабки станем раздавать советы.

Разбойник и «вор в законе» внимательно слушал и… верил этому пацану.

«Где же ты, сынок, раньше был? – думал он. – Мы бы с тобой уже имели миллиарды».

– Дефолтами я занимался как учёный, – продолжал Кинжал. – И знаете, какой главный вывод моих изысканий? Каждый правитель страны в разные времена, занимая деньги, только и думал, как бы их не отдавать. Это – закон. Ваше поколение должно помнить, как кинул свой народ Хрущёв с облигациями внутреннего займа.

Желвак утвердительно кивнул.

– Когда государству понадобились деньги, людей заставляли покупать облигации, в трудовые коллективы спускались планы, и попробуй не выполни, – распалялся Кинжал, – этих бумажек у людей накопилось целые чемоданы. Государству нужны были деньги на послевоенное восстановление, и средства практически насильно изымались у собственного народа. Разрушенную Европу восстанавливали на американские доллары, Сталин от них отказался, чтобы не попасть в зависимость от мирового капитала, и решил «занять» дома. А Хрущёву тоже нужны были средства, чтобы мировому капиталу грозить ядерной дубиной, и, кстати, – правильно. Облигации – те же деньги, в любой момент в банке тебе обязаны их обменять по номиналу. Только Хрущёв решил: народ подождёт, и «заморозил» выплату. Узнав об этом, люди закидали его поезд помидорами – на вокзале в Самаре. Ну, о том, как в 1991 году пропали личные вклады граждан в «Сбербанке», известно всем.

– Это можешь не рассказывать – знаем, – Желвак сложил руки на груди.

– Государство, по своей природе, – самый нечестный и вероломный заёмщик. Понятно, это не из вредности, а от бедности, а у нас ещё – и от глупости. Сейчас только процентов по ГКО отдают больше, чем весь бюджет России. И наши современные власти вплотную подошли к решению, подобное тому, что уже неоднократно принималось руководителями других стран в разные времена: объявить, что рассчитываться с заимодавцами по процентам ГКО в оговоренные сроки больше нечем. Конечно, это оздоровит российскую экономику, но сильно пострадают бизнес и средний класс.

Пахан впился в переносицу Брута своими чёрными гипнотическими глазами:

– Скажи, ты знал Алёну Евгеньевну Уробову?

Кинжал взгляд отвёл, – тема неприятная. Алёнка, последняя любовь капитана Чекашкина, свела в могилу его мать.

Но Брут усвоил: раз спрашивает босс, надо отвечать прямо и не нервировать его встречными вопросами.

– Роковая для нашей семьи женщина.

Он коротко изложил вполне банальную историю – семья, разлучница, ревность, обиды, смерть. Отец увлекался часто и никогда не скрывал этого от жены. Как офицер считал, что обманывать – недостойно. Мать вынесла всё. А на Алёнке сломалась. Наверное, почувствовала, что это серьёзно, по-настоящему.

Желвак чему-то криво ухмыльнулся и простецки почесал затылок:

– А кем она работала?

– Библиотекарем в воинской части. Из Питера исчезла лет пять назад. Говорят, вышла замуж, живёт где-то в Кузбассе.

– А теперь, Кинжал, слушай меня внимательно. Скажу тебе так, – я не знаю, кто ты есть на самом деле. Но хрен с ним, в шпионов поиграем опосля. Даю тебе пять дней – для полного уяснения обстановки с этим, как там его, болтом, дефолтом? Ехай, куда хочешь, хоть к пингвинам в Антарктиду. Можешь пытать, мочить кого угодно, в том числе и своих начальников в МВД или ФСБ, если они у тебя есть. Тряхни хоть самого премьера – спрячу, обеспечу любую защиту. Но ровно через пять суток вынь да положь такую информацию, чтобы я мог её конкретно предъявить серьёзным людям, которые поставили меня управлять холдингом. Всё понял? Не пугаю, но ты, наверное, и сам уже допёр: с этой минуты ставка в этой игре – твоя жизнь.

4

Сегодня Кинжал мог перед любой аудиторией доказать – дефолт будет.

Но информация, добытая им не выходя из кабинета, для бандитов не звучала. Им подавай такие факты, чтобы можно было и глазами увидеть, и руками пощупать, и носом понюхать.

Только где их такие взять?

С этими мыслями вечером 6 июля Кинжал шёл по подземному переходу между станциями метро «Театральная» и «Охотный ряд».

Издали он услышал песню своего детства – «Раскинулось море широко».

Когда-то его до слёз трогала эта история о смерти корабельного кочегара, надорвавшегося у горячих топок. Её пели у них в питерской квартире под баян, на котором играл дядя Роберт.

И сейчас под ажурной бронзой фасонистой подземной галереи лицом к потоку пассажиров стоял опрятный, гладко выбритый баянист в выцветшей камуфляжной форме и начищенных спецназовских ботинках. Он был в чёрных очках, но глаза спрятал, скорее, чтобы отгородиться от недобрых взглядов. «Я знаю этот голос, – шибануло Кинжала, – да и – зрячий он, зрячий!»

Брут замедлил шаг, остановился у раскрытого футляра для подаяния. Мелких денег не было, и он опустил стодолларовую бумажку, – не швырнул, а положил, демонстрируя уважение к исполнителю. Песня тут же прервалась, мехи баяна с шумом сошлись.

Кинжал увидел поседевшего Роберта Ивановича Волохова, который снял чёрные очки и в упор смотрел на щедрого дающего.

– Молодой человек, это очень много, – сказал дядя Роберт, глазами давая понять, что сына своего друга узнал, но здесь – не место для излияния чувств.

– Я уверен, – вы заслужили этот скромный гонорар гораздо раньше, – Кинжал пожал протянутую руку и почувствовал в ладони маленький бумажный шарик.

Вечером дома он прочитал сообщение, а бумажку сжёг.

Зазвонил мобильный телефон.

Ликуша спросила, где он сегодня ужинает?

– Ты что забыла? Сегодня понедельник, у меня разгрузочный день, на одних фруктах. А на ужин только стакан кефира.

– Тогда я подъеду?

– Конечно. Я почитаю тебе свои стихи. Вот послушай, только что написал: «Как в кровь – молекула вина, / как в чуткий мозг – стихотворенье, / как в ночь июльскую – луна, – / в сознанье входит точка зренья».

На другом конце линии раздался всхлип.

Обалдевший Кинжал спросил:

– Ты что – плачешь?

Он представил её огромные глаза – как два озера.

– Это, наверное, больно…?

– Не понял – что больно? – озадачился Кинжал такой реакцией на его стихи.

– Когда точка зренья входит в голову…

– А, ты про это… Ладно, не расстраивайся. Для мужчины – чем больше таких точек, тем лучше.

Она шмыгнула носом:

– Позвонила – узнать, не надо ли чего? Завтра у тебя с утра массаж. Я подъеду без четверти девять.

Кинжал вскочил и в каком-то безотчётном восторге провёл молниеносную серию ударов по боксёрской груше.

Бесстрастный счётчик высветил – двенадцать.

«А ведь это могла быть чья-то погибель», – подумал он и снова углубился в Интернет.

5

В шесть часов утра среди прудов, в лесу, у деревни Юсупово в Подмосковье, Желвак встречался со своим связником по теме международной торговли оружием. Машины и охрана остались у дороги. К месту встречи – пятнадцать минут, и только пешком, – такой уговор. На них обязательно откуда-нибудь уже наставлен бинокль.

Телохранители, как всегда, ещё в машине совали ему «беретту»: «Возьмите, Сергей Палыч, только на курок нажать! И нам спокойнее будет». Но Желваку огнестрельное оружие было не положено. «Я что – пацан какой или “бык” с пистолетом бегать! Забыли, кого охраняете!» Для самообороны он предпочитал небольшие ножички, острые как бритва, но, согласно государственному стандарту Российской Федерации, холодным оружием не являющиеся.

Пруд, редколесье, поле – место выбрал связник.

Лес подходит прямо к пруду, становясь редким, прозрачным. Всё – под визуальным контролем минимум на километр. И если уходить – то на все четыре стороны, среди деревьев: стреляй вслед – не попадёшь. И пруд по пояс, и до дороги рукой подать.

На Палыче дачный прикид – бейсболка, светлые брюки, куртка, кроссовки. В руках удочка, за спиной рюкзачок – без диктофона. Этого Кундуз не любит и всегда проверяет, – есть у него такой аппаратик.

Пасмурно, холодновато, рыболовов не видать.

Желвак присел на поваленную берёзу.

Интересно, сегодня Кундуз спустится на парашюте из пролетающего двухмоторного самолёта, прилетит на дельтаплане или вылезет из пруда в водолазном костюме? А может, подойдет сохатым и рогатым, сбросит лосиную шкуру, скажет, как всегда, «Я вас приветствую!» и постучит по часам? Продолжительность встречи всегда оговаривается заранее. Сегодня – одна минута.

– Я вас приветствую.

Опять Палыч не угадал. Кундуз вырос сзади, словно материализовался из воздуха.

О нём Желвак только и знал, что это полковник-разведчик, герой Афганистана.

– Мне нужен Вайк, лично и срочно.

– Ответ через две недели. Канал связи выберу сам.

– Но всегда было семь дней! – Желвак подставлял спину – знак особого доверия, но голос связника, как и его физиономию, он знал хорошо.

– Повторяю: ответ – через две недели.

Палыч повернул голову и увидел удаляющегося бомжа в грязном камуфляже с давно немытой косматой гривой и клетчатой турецкой сумкой. Он сутуло передвигался тяжёлой походкой человека с плоскостопием третьей степени.

Правильно говорит Пенелопа: все люди – актёры. Однажды связник продемонстрировал, как он бегает, – по снегу, босиком и шибче оленя.

Это было ещё на прошлой точке для контактов, в Талдомском районе. Что-то Кундузу не понравилось, и он прямо посреди обмена информацией рванул прочь, на ходу сбросив резиновые сапоги. Через секунды его и след простыл. Сапоги тогда Палыч лично облил из канистры, поджёг и дождался, пока они сгорят дотла. От палёной резины снег вокруг почернел. Потом, на Сейшельских островах, Вайк рассказывал Желваку, что Кундуз из соседнего леса наблюдал в бинокль и тоже ждал, пока догорит. Костёр был сигналом для продолжения работы с Кундузом, а значит – и самим Вайком.

А что тогда испугало связника, так и осталось загадкой.

6

Каждый день Леонид Брут наворачивал по Москве такие пешие круги, что кончиками ушей чувствовал безмолвные проклятия в свой адрес: они иногда горели.

В среду, 8 июля, он вышел из дома в шесть часов утра и по проспекту Маршала Жукова дошёл до метро. Там по переходу вышел к памятнику Рихарду Зорге. Данное скульптурное решение ему нравилось.

Особенно его привлекало то, что здесь открытое, сравнительно безлюдное место, и была возможность всё-таки срисовать своих, как говорили в России в начале двадцатого века, «топтунов». Это вовсе не означало, что как уроженец и воспитанник культурной столицы он не оценил изваяние уникального разведчика, словно выходящего из стены.

Памятник – удачный. Чего не скажешь о десятках новых московских статуй.

«Хвост» был. Светловолосый неприметный паренёк топтался у подземного перехода и имитировал горячую беседу по мобильному телефону. Позицию он выбрал грамотно: объект может нырнуть под землю.

Сорок минут продержал его на коротком поводке Леонид Сергеевич Брут.

Он рассматривал памятник из разных точек, фотографировал его маленьким фотоаппаратом, что-то записывал на специальных карточках. И… изучал этого паренька.

В подземный переход Брут не пошёл.

Он двинулся в обратном направлении, к своему дому, «хвост» заскучал, и так они плелись до глянцевой высотки «Роспечати». Здесь Кинжал преспокойно тормознул машину и назвал адрес: метро «Полежаевская».

– А вы уверены? – хихикнул разбитной бомбила, – это в трёхстах метрах сзади.

– К другому входу. Быстро! Двадцать долларов.

– Понял.

«Ауди» рванула с места. Брут краем глаза зацепил заметавшегося «попутчика».

…Церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи четыреста пятьдесят лет стоит в деревне Дьяково, на высоком берегу Москвы-реки. Теперь это – территория столицы, рядом музей-усадьба «Коломенское». Последние семьдесят лет церковь, как тысячи русских храмов, постигла мерзость запустения. Но вот уже почти год здесь снова идёт служба. Отец Михаил и немногочисленные прихожане молитвами отогревают остывшие от безбожия толстые стены.

Кинжал увидел пристань.

Ровно в пятнадцать часов он вышел на берег.

– Не желаете прокатиться? Всего десять долларов.

Брут стрельнул глазами на пустынную набережную и запрыгнул на палубу старенького буксира.

– Отдать концы!

Деловитый юнга привычно поиграл швартовочным канатом.

Бородатый рулевой в сером, крупной вязки свитере и фуражке с крабом выруливал на фарватер. Посудина гудела и дымила. Но дым сносился ветром, а гул в подобных случаях – самое лучшее музыкальное сопровождение.

Через пару минут на трапе, ведущем в машинное отделение, появился Роберт Иванович. Он знаками показал, чтобы Брут отдал ему свой сотовый телефон, и зашвырнул его в воду.

– Скажешь, потерял.

– А может, на мне ещё какой-нибудь маяк? – Брут пальцами раздвинул дорогие штанины, сделав из них галифе.

– Обижаешь, сынок. Проверили ещё на выходе из метро.

По воде дошли до Братеево, там спрыгнули на заросший кустарником берег.

– Договорились, Степаныч. Ровно через три часа.

На улице Борисовские пруды они подошли к небольшому магазину, закрытому на ремонт. Военными спецназовскими ботинками Роберт Иванович дважды гулко пнул железную дверь. Их ждали:

– Проходите, дорогие гости, располагайтесь.

Похожая на дородную доярку женщина проводила их в подсобку. Никаких признаков ремонта не было – ни рабочих, ни стройматериалов.

Накрытый на двоих стол.

– Николай Петрович, я пошла. Ключ оставите в ящике.

– Вот так и живём, – начал разговор Роберт Иванович, когда они остались одни. – Ты теперь Леонид Сергеевич, я – Николай Петрович. И всё на родной земле, которая вскормила, выучила и вывела в люди. Ладно, всё это лирика. Давай о деле, времени у нас с тобой не так много. Что там у тебя случилось? Почему исчез из Питера? Куда подевалась семья? Я дал отцу слово не оставлять тебя в беде. Ты говори, а я малость пожую, а то с утра ни маковой росинки.

Кинжал и рассказал историю, больше похожую на детектив, чем на реальную жизнь, – как превратился из Чекашкина в Брута. Волохов понял, что он знает далеко не всё:

– Теперь давай о главном.

– С прошлого года наш институт пытался прогнозировать обвал рубля, я возглавлял научную группу по данной тематике и этими исследованиями увлёкся по-настоящему. Когда понял, что это серьёзно, через голову начальства обратился с письмом в администрацию президента – на пятнадцати страницах. Изложил всё обстоятельно. Ни ответа, ни привета. Через какое-то время меня уволили, сначала я думал – за письмо. Однако потом выяснилось, что это работа одного из спецов Желвака по кличке Толстый. Когда меня взяли в оборот паханы, я понял, что от тюрьмы и от сумы зарекаться действительно не следует. Делать нечего – решил наработанные прогнозы отдать своим бандитам. Действовал по наитию, наудачу. И что вы думаете – реакция была мгновенной. Вот таких бы людей да к государственному рулю! Правда, семена упали в подготовленную почву – видно, эта проблема у них там не раз обсуждалась. Желвак, по-моему, уже и решение принял. Но, боюсь, меня уберут. Пахан сказал об этом чуть ли не открытым текстом, – он подозревает, что в холдинг меня заслали.

Роберт Иванович налил ему водки:

– Давай помянём отца. Я хочу, чтобы ты знал – он был не только талантливым капитаном, но и серьёзным разведчиком. У подводной лодки в этом смысле возможностей больше, чем у иной резидентуры. Жаль, что подробностей его работы мы не узнаем никогда. Ну, давай, не чокаясь.