Текст книги "Время тяжелых ботинок"

Владимир Король, Вадим Носов
Время тяжелых ботинок

Факты, события и герои, описанные в романе, вымышлены, все совпадения – случайны.

В разведке нет отбросов, в разведке есть кадры.

Полковник Николай Вальтер, начальник германской военной разведки периода Первой мировой войны

Часть первая
ЗАВЕЩАНИЕ

1

Алёнка умирала.

Палыч включил все свои связи, потерял счёт деньгам на врачей, но видел: всё – напрасно.

Алёнка умирала, потому что не хотела жить.

В одноместной палате Центральной клинической больницы уже чувствовалась смерть, и Палыч как никто это ощущал.

Он думал, что может всё. Но он не в состоянии воскресить Алёнкиного сына Егора, который в свои шестнадцать лет умер от передозировки наркотиков.

Бессилие перед надвинувшейся бедой, неистребимая обречённость повергали Палыча в тихое бешенство.

Алёнка молчала. Она лежала с закрытыми глазами, и Палыч держал невесомую прозрачную кисть в своих синих от татуировок руках. Она любила рассматривать его руки, а он, словно о чём-то сожалея, сказал: «Эти руки не работали никогда».

Третьи сутки он не выходил из палаты. Его хребет тяжелел от недоумённых взглядов помощников, изредка появлявшихся в приоткрытой двери.

Да, дела стояли. И какие дела!

Заговорила Алёнка за полночь.

Палыч ловил каждое слово. Он катал на скулах желваки, знаменитые в криминальном мире, а теперь и в большом бизнесе, и только кивал в ответ на Алёнкины «сделаешь?»: «Сделаю всё, как ты сказала. Всё сделаю, Алёнушка…»

– А теперь, Желвак… Будь другом… Позови отца Василия…

2

Отец Василий и написал потом надмогильную надпись – эпитафию:

 
Всё не наше кругом, всё чужое окрест,
Не сродниться нетленному с тленом.
Вот и рвётся душа из земных этих мест,
Тяготясь кратковременным пленом.
 

После того как на Кунцевском кладбище Алёне Евгеньевне Уробовой установили мраморный памятник, Желвак приступил к выполнению предсмертной воли любимой женщины. Правда, если бы братва узнала, что пахан собирается выполнять указание бабы – пусть и завещание – он бы потерял большую долю своего авторитета.

Ему принесли досье на человека, жизнь которого, по завету Алёнки, теперь должна была измениться, а точнее, стать другой.

С фотографии на Желвака смотрел чистый лох.

Анатолий Владимирович Чекашкин, родился в Ленинграде в 1968 году в семье офицера Военно-морского флота. Окончил математический факультет Ленинградского государственного университета им. А. Жданова, а также – заочно – Московский экономико-статистический институт. Кандидат наук, старший научный сотрудник НИИЭ в Санкт-Петербурге – не выговоришь. Жена не работает, маленькая дочь. Семейный бюджет… Да-а… Подрабатывает преподавателем русской литературы в библиотечном техникуме и ночным сторожем-грузчиком в гастрономе. Большой любитель студенток. Выпивает в меру. Есть вторая семья, в Вологде.

У Палыча голова шла кругом.

«Кто же он на самом деле?» – недоумевал пахан.

Если бы он знал, как часто теперь будет задавать этот вопрос не только себе и своим подчинённым, но и фотографии на Кунцевском кладбище!

«Что мне с этим двадцатидевятилетним фраером делать? Просто дать денег – отпадает. Алёнка так и сказала: поставь его на крыло. Ещё пять лет назад это был перспективный молодой учёный. Сейчас – никто, потому что на дворе – 90‑е». И добавила: «Время таких, как он, кончилось. Настало время таких, как ты, Желвак. Я тебя заклинаю – пусть он станет другим».

«Ну, Алёнушка, Царствие тебе Небесное! – Желвак широко перекрестился. – Лучше б ты мне завещала построить Вавилонскую башню».

«Кто он тебе?» – не мог тогда не спросить Желвак. Только через секунду об этом пожалел.

Не было у неё больше сил с ним разговаривать.

3

Доложили, что приехал Толстый.

С ним Желвак не один год парился на соседних нарах, где тот и получил такое погоняло за страсть к сочинительству. «Смотрящий» на зоне, который давал клички, решил, что ТолстОй – это слишком, пусть будет просто ТолстЫй.

У него была золотая голова.

Желвак обсуждал с ним такие вопросы, что если б кто-нибудь случайно услышал, то заподозрил, что именно эти двое организовали и отравление Сталина, и покушение на Джона Кеннеди.

Как и положено, обнялись.

Толстый, огромный, лысый с пышными белыми усами, не увидел на инкрустированном столике, у которого хозяин принимал гостей, ни привычного французского коньяка, ни тарелки с «николяшками», царской закуской, придуманной, как говорят, Николаем Вторым, – кружками лимона с горками сахара и кофе.

– Сегодня – на сухую. Разговор серьёзный. Присаживайся, Захарыч. Вот, поизучай.

Толстый достал огромные круглые очки в массивной золотой оправе и принялся читать досье какого-то Чекашкина.

Поначалу он подумал, что сейчас последует заказ на детектив, основанный на этих материалах. Понятно, – под определённым углом. С лёгкой руки Толстого Желвак любил подобные игры. И платил за это раз в пятьдесят больше, чем обычно получают за такую продукцию.

Гость дочитал досье, закрыл папку и приготовился слушать.

– Представь, Захарыч, что тебе нужно из этой мухи сделать слона. Но не в книге, а в реальной жизни.

Толстый сообразил: подобная туфта не могла родиться в голове самого Желвака, эта программа явно со стороны. Но кто может приказать Палычу – только воровской сход. Такого решения не было, Толстый бы знал. А по тому, как обставлен разговор, дело серьёзное.

– Это надо обкашлять, – предложил бывший вор-домушник, а ныне мозговик фартового уголовного авторитета.

Отшумели криминальные войны, из которых группировка Желвака вышла с минимальными людскими и финансовыми потерями. Бизнес – и криминальный, и легальный – удалось отстоять почти целиком. Дело пошло в гору, война всем надоела, пора было снова делать деньги. А это Желвак умел. Его базовая воровская профессия – разбойник, специалист по «кирпичам», драгоценным камням.

Толстый был универсалом и мог не только лихо писать. У Желвака он руководил специальными операциями, планировал и осуществлял разного рода каверзы и провокации – только плати. Однажды, не выезжая из Москвы, он задержал авиарейс Сидней – Пекин на целых пять часов, за что заработал тридцать тысяч долларов, – накладные расходы были оплачены отдельно. Ходили упорные слухи, что известный страховой случай с паромом, где за двадцать минут на дне Балтийского моря оказались четыреста человек и весь тысячетонный груз, – тоже работа Толстого, и его навар был весомый. Желвак ценил Захарыча ещё и за его способность всё и сразу понимать без лишних слов.

– Проясняю задачу, – Желвак почесал затылок. – Мне нужен этот фраер, но, как ты любишь говорить, в другом формате. Реши все его проблемы, а ещё лучше – подготовь и всучи ему другую биографию. Покумекай, что и как организовать. О затратах можешь не беспокоиться, – был бы положительный результат. Сроки не обозначаю, но ты меня знаешь, я люблю, чтобы все делалось степенно, но мгновенно.

Толстый заулыбался, он любил, когда его цитируют.

– Брутально и, если не поможет, – анально, – добавил он.

– Ну, вот, оказывается, ты сам всё и понимаешь, – в своём старом кореше Желвак не сомневался.

– Наружку-прослушку организовали?

– Почти месяц работают, – Желваку понравилось, как начал включаться в дело Толстый.

– Тогда я сегодня же в Санкт-Петербург? На три-четыре недельки? Как считаешь? – Толстый с лёгкостью, несвойственной грузным людям, поднялся с кресла.

– Командировочные получишь у Эльвирки. Наших я в Питере предупрежу, они обеспечат всем, чем нужно. Действуй интеллигентно, но нагло – вплоть до безобразия. Если что – отмажу.

Всё это была лексика самого Толстого, что возливало на душу Захарыча чистейший бальзам.

4

Анатолий Чекашкин, вконец замордованный событиями этой осени, искал дом за Гостиным двором. Как он наскрёб двести долларов, что сейчас лежали в кармане видавшего виды пиджака, это разговор особый. Сто пятьдесят пришлось занять на месяц под сорок процентов. Он не знал, как будет расплачиваться. Он перестал вообще что-либо понимать в своей жизни, поэтому и шёл за платными объяснениями к астрологу.

В их семье к древней науке о влиянии звёзд и космических ритмов относились с пиететом. Как математик Анатолий Чекашкин и сам баловался гороскопами, но он не любил астрономию, поэтому так и остался на уровне дилетанта. Их семья лет двадцать имела своего астролога, – у отца это было связано с его профессией морского офицера. А мама, хранительница питерских традиций, всё пыталась заглядывать в будущее, надёжно спрятанное за туманами Финского залива.

Чекашкин скользнул взглядом по пламени свечей и ярким одеждам Пенелопы Калистратовны, хозяйки питерской коммуналки, судорожно вдохнул аромат восточного фимиама.

Об их семье Пенелопа знала если и не всё, то, во всяком случае, – побольше, чем Управление контрразведки штаба Балтийского флота. Внешне вполне благополучные, Чекашкины несли в себе такой заряд драматизма и настроения, что даже у невозмутимой Пенелопы поднималось давление, когда она в очередной раз углублялась в их проблемы.

И если кто-то из её новых знакомых ставил под сомнение астрологию как таковую, она приводила в пример эту семью, понятно, не называя фамилии. Все Чекашкины вкупе и каждый в отдельности как бы специально существовали для того, чтобы поддерживать в людях святую веру в науку о звёздах.

Всё происходило, как в раннем детстве Анатолия на 3‑й линии Васильевского острова, где жила бабушка. Он слабо помнил те блаженные времена, потому что был слишком мал. Остались ощущения защищённости и тепла. Вот так и сейчас, словно в утреннем тумане, он слушал низкий тихий голос, как у бабушки, кивал, а в сознании вертелось: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать».

Рассказывать стала Пенелопа.

Чекашкин и представить себе не мог, что на звёздах и замусоленных картах Таро с такой чёткостью записаны события именно последних недель: и его исчезнувшая собака, единственное любимое и верное существо в Питере, и скоропалительное замужество Маргариты в Вологде, где росли двое сыновей-близнецов. Отпечаталось там и сокращение из библиотечного техникума, и увольнение из гастронома.

Позвонила из Анапы жена и сказала, что познакомилась с серьёзным обеспеченным человеком, и они с дочерью теперь будут жить в большом доме под Москвой, потому что им надоело безденежье. Мало того, что он неспособен обеспечить семью, так ещё и кобелирует со студентками, – эти постоянные звонки домой. Она теперь будет завучем в элитной школе, там же будет учиться и дочка – очень удобно.

И это уже знали планеты Плутон с Сатурном, Меркурием, Венерой и Луной впридачу.

А главное, вчерашнее уведомление под подпись о сокращении его должности в НИИ эконометрики, где он считался перспективным учёным. И сутки не прошли, а звёзды, по словам Пенелопы, уже отреагировали и карты легли соответственно.

Астролог налила ему жидкости с привкусом валерьяны и подождала, когда зелье начнёт действовать.

– Теперь вам придётся успокоиться и выслушать главное.

– Как – ещё не всё?.. – выдавил из себя клиент, заторможенный убойным коктейлем из успокоительных средств. – Я и так социальный выкидыш…

– Вас ждёт тюрьма. За растление малолетних.

Чекашкин допил стакан до дна и бездумно уставился в одну точку.

Их семейный астролог прошлась по огромной комнате с высоченными потолками, задержалась у картины в тяжёлой раме и снова уселась напротив смятого клиента.

– Теперь, Толян, слушай меня внимательно.

Так называла его только вологодская Маргарита.

У него как-то сами собой растянулись щёки, как у приговорённого к смерти, который в последнюю минуту решил улыбнуться расстрельной команде.

– Слушай и запоминай. С этого дня ты должен во всём повиноваться человеку с отчеством Захарович. Только он может тебя вывести на правильную дорогу. Запомнил? Повтори.

– Можно короче – Захарыч, – тряхнула чёрной гривой.

«На целых два звука меньше, – про себя подсчитал статистик. – Сейчас она сядет на метлу и вылетит в форточку».

– О чём ты, Толян, я же не пролезу. Да и какое помело меня выдержит, во мне сто тридцать килограммов?

5

– Чекашкин, на выход!

Он плёлся по коридору изолятора временного содержания – руки назад – и удивлялся, как после стольких побоев ещё может идти.

Кажется, сломали ребро – болит при вдохе.

Вначале он пробовал отмахиваться, но быстро сообразил, что этим только озлобляет сокамерников.

Пинки приносили физические страдания. Они выбивали из него живую душу, курочили и сметали человеческое достоинство.

Да, два высших образования не пропьёшь. Но их можно легко УШАТАТЬ.

Били его грамотно и, можно сказать, аккуратно.

Через неделю такой жизни математик и статистик уже знал, что вот этого кавказца с железными зубами он загрызёт до смерти – если самого не угробят раньше.

Оказалось, что сразу потрясшие его скученность в камере и вонючая государственная еда – это цветочки. Он здесь – изгой, чухан, самый худший и презренный. Но даже крайняя шконка у параши была счастьем, когда его пускали хоть на час провалиться в черноту, из которой громкий смех, ругань и гром засова железной двери были едва слышны. Спали здесь по очереди. Вместо будильника – пинки в область почек.

Чекашкин ничего не знал о ельцинском указе, по которому в изоляторе временного содержания без предъявления обвинения могли продержать до тридцати суток. Когда его просветили, время словно остановилось.

Часы отобрали при аресте. Окна в камере не было. С ним не разговаривали, на его вопросы не отвечали. Зная, что он тут единственный, кто не получает с воли передач, бросали ему со стола объедки, сначала на них поплевав.

Не хватало воздуха. К толчку, возле которого ему определили место, была постоянная очередь.

Единственное, что удерживало от того, чтобы разбить себе голову о стенку, это ощущение нереальности происходящего. Он убеждал себя, что вот-вот проснётся.

Сначала спасался тем, что решал в уме интегральные уравнения, декламировал про себя по-английски Киплинга, вспоминал текст диссертации, включая многочисленные статистические таблицы.

Пробовал задерживать дыхание по системе йогов – помогло ненадолго.

Последнее, что он услышал на выходе из камеры, были слова: «Отмяк. Пора опускать».

Его привели не в комнату, где подследственные встречаются с адвокатами и следователями, а в служебный кабинет. Стол был накрыт, как в ресторане, только без спиртного.

Здесь чистый воздух и не было сокамерников.

Чекашкин, ни о чём не спрашивая, набросился на еду.

Он молчал и только слушал собственное свинское чавканье, чего за ним раньше не водилось.

На десерт пышноусый мощный адвокат предложил ему чифирь, предварительно чего-то в него плеснув из маленького термоса.

– Не бойтесь – не отрава. Это китайский лимонник. Он взбодрит минимум часов на двенадцать.

– Закурить бы, – проглотив кусок жареного мяса, буркнул арестант.

– Какие предпочитаете? – роскошные белые усы скрывали улыбку адвоката.

– «Приму».

Отовсюду уволенный перспективный учёный, преподаватель техникума и сторож-грузчик гастронома блаженно затянулся. Силы действительно прибывали.

– А ты знаешь, братан, что раньше на малолетке курить «Приму» было западло?

Чекашкин ничего не понял, хоть речь была русской. Адвокат это заметил и перевёл:

– Раньше в колонии для несовершеннолетних курить «Приму» было не по воровским понятиям. А знаете почему? Потому что пачка этих сигарет красного цвета, а «красные» на зоне – «козлы», враги правильных пацанов. Этим я только хотел сказать, что за забором вас ждут большие проблемы. Сидеть в России надо уметь. Да и статья у вас – убийственная.

– Я ни в чём не виноват. Одного не пойму, кому я мог насолить? Такая подстава, наверное, стоит немалых денег? – Чекашкин всё пытался понять, что это за адвокат такой? Кто его мог нанять?

– Виноват – не виноват, это решает суд. По закону вам положен адвокат, бесплатно. Вы об этом не знали?

Рукой с сигаретой подозреваемый обвёл стол, яств на котором не стало меньше даже после его голодного налёта:

– Это тоже бесплатно?

– Угощение – лично от меня. Давайте знакомиться. Меня зовут Лев Захарович Рокотов, член коллегии адвокатов. Вам представляться необязательно, о вас мне известно всё. Поберегите силы, хлебайте этот таёжный напиток, курите и слушайте.

Лимонник взбодрил.

– Вот теперь мне ваше лицо нравится, – адвокат встал, опёрся на спинку стула.

– Наберитесь мужества, Анатолий Владимирович. Я внимательно изучил ваше дело. И пришёл сюда, чтобы заявить вам, что хочу от него отказаться. Я привык всё делать степенно, но мгновенно. Здесь так не получится. Мать потерпевшей работает в администрации губернатора и настроена очень серьёзно, у неё мощный ресурс. Вижу, что не расстроил вас ничуть. Это хорошо. Не надо ни агрессии, ни депрессии. Сейчас я уйду, а вы ещё можете поесть, посмаковать этот замечательный напиток. Минут двадцать вас никто не потревожит. Здесь нет ни камер слежения, ни микрофонов, это я вам гарантирую. Но времени не теряйте. Настройтесь на то, что в ближайший час в вашей жизни произойдёт тектанический сдвиг. И единственный человек, который сможет вам помочь, это вы сами.

Арестант ощутил на собственном лице чужую улыбку.

Он обратил внимание, что адвокат легонько постукивает ладонью у того места на столе, где стоит его нетронутый прибор. Под скатертью что-то угадывалось.

– Тот вызов, который вам бросит жизнь, имеет два исхода. Выберите для себя более жёсткий. И ничего не бойтесь. Если выберете другой… Что ж, и «опущенные» живут. И после отсидки выходят на свободу с чистой совестью, женятся, заводят детей, – тоже вариант. Теперь выбор за вами. Завтра вам предъявят обвинение, переведут в следственный изолятор. А сейчас поведут в другую камеру, но обыскивать не будут.

Когда дверь за адвокатом закрылась, Чекашкин допил чифирь с лимонником и снова закурил.

Есть больше не хотелось, а набивать карманы едой бессмысленно. Сокамерники из его рук не возьмут и ему не дадут.

Как всякий генетический бабник он каждой клеткой чувствовал смертельный холод, которым веяло от слов адвоката: и «опущенные» живут.

Он медленно встал, обошёл стол и задрал полог белой хрустящей скатерти.

На рассохшейся столешнице золочёной отделкой блистал отцовский кортик.

6

В юности Чекашкин писал стихи. Университетское издательство выпустило тоненькую книжечку его лирики. И сейчас, идя по незнакомому коридору изолятора временного содержания и фиксируя в рукаве обнажённый клинок длиной двести двенадцать миллиметров – ножны оставил под скатертью, – в такт шагам он про себя декламировал: «Мы идём, / но на пройденном месте /остаются клоки нашей шерсти. / И саднит в нас израненность чести, / И гнетёт неразмененность мести./ Мы идём с несмышленностью зверя. / Мы идём, даже в путь свой не веря./ Задвигаются чёрные двери, /а за ними – потери, потери…»

В камере широкой улыбкой его встретил Ахмет, – тот, что больше всех издевался, красавец восточных кровей с железной пастью. Он картинно распростёр объятия, предоставив кандидату в «петухи» насладиться галереей наколок на безволосом торсе. В спецкамеру его перевели, пока Чекашкин общался с адвокатом:

– Ну-ка, акробат, подмигни нам своим шоколадным глазом!

За спиной тяжело грохнула запорами дверь.

Двое других сплясали русского, звонко и слаженно отшлёпав себя по голым животам и бёдрам.

Четвёртый, «петух», задиристо пропищал:

– Один раз – не пидорас! Второй раз – как в первый раз. А третий – вжик, и – опять мужик!

Своего голоса Чекашкин не услышал.

Во всё горло, пронзительно, как загнанный зверь, он орал свои юношеские стихи.

«Но и так: наше шествие – праздник!» – кортик снизу вошёл Ахмету под правое ребро, надвое рассёк лёгкое. «Во-о, ты, фра-ае-эр…», – только и смог выдохнуть вор-рецидивист, никак не ожидавший от жизни такой подлянки.

Второй, Рогожа, охотник на инкассаторов, уставился на оседающего долу Ахмета и на мгновение впал в ступор. «Даже ночью стыда и боязни!..» – и Рогожа поймал клинок в солнечное сплетение по самую рукоятку, захрипел и очумело выдавил: «Ну-у, бля-а-а…»

У третьего, Желтка, мастера по разбойным нападениям на одиноких старушек в сквозных питерских дворах, уже были секунды, чтобы оценить ситуацию. Он попытался достать нападавшего ногой, но поскользнулся, рефлекторно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. «Даже утром объявленной казни!..» – и Желтка левым незащищённым боком швырнуло прямо на острое жало боевой стали.

Именно Рогожа и Желток должны были в известной позе держать за руки новообращённого, но зайти кандидату в «петухи» сзади они не успели.

Последний обитатель спецкамеры, опущенный Цыпка, форточник, младший и самый тщедушный, упал губителю в ноги, обнял их и завопил:

– Дя-а-денька-а! Родно-ой! Не убива-ай! – чем заглушил нижнюю строку поэтического сопровождения кровавого действа: «Даже так: боль рождения – праздник!»

Вбежали два вертухая.

Один вывернул руку душегуба, подхватил звякнувший о цементный пол кортик, быстро протёр рукоятку заранее приготовленной салфеткой и сунул в ладонь обезумевшего от страха Цыпки.

Убийца почувствовал укол в плечо, и залитое кровью узилище крутанулось полом вверх.