Текст книги "Ночью"

V

Подойдя теперь к свече, Марк первым делом изловчился и щелкнул одного из тараканов так ловко, что тот несколько раз перевернулся в воздухе и, как шальной, побежал в угол.

Марк держался смело и свободно. Не особенно красивые черты производили впечатление уверенности и некоторой положительности. Вася был любимцем матери, Марк – отца, который любил его за положительность и храбрость. Он не боялся темной комнаты, не боялся холодной воды, кидался в реку так же свободно, как и взбирался на полок жарко натопленной бани. Между тем воображение у Васи настраивалось уже заранее; заранее он пожимался от холода, и от этого, казалось, самая кожа делалась у него чувствительнее; он дрожал от холода там, где Марку было только прохладно, и обжигался тогда, когда Марк утверждал, стоя во весь рост на полке, что ему «ничего не жарко». Впрочем, исключая случаи, вроде вышеприведенного, братья были очень дружны и понимали друг друга с полуслова, а иногда и без слов.

– Ну, что, видел опять? – спросил Мордик.

– Зеленого? – видел.

– Врешь, я думаю.

– Ей-богу, видел.

– Ну?

– Ничего не лгу! Видел, больше ничего… Без лица.

– Из бумаги?

– Как будто… не надо говорить.

– Вот глупости! Я не боюсь. Чего же бояться, если он из картона? Ну, ты, зеленый, выходи! – храбрился он, повернувшись к дверям. Однако вид черной темноты подействовал и на него; он отвернулся и добавил уже тише: – Я бы его разодрал, больше ничего.

Вася поспешил переменить разговор.

– А тебе кажется странно? – спросил он.

Мордик подумал.

– В самом деле, кажется. А тебе?

– И мне кажется. Отчего бы это?

– Оттого, что… на дворе ветер, – сказал Мордик, прислушиваясь к шелесту листьев.

– И дождь шел большой. И теперь еще идет, но поменьше. Но это не оттого. А кажется тебе, – живо прибавил он, – что это шелестят листом бумаги… о-о-ог-ромным?

Мордик прислушался и сказал:

– Нет, не кажется.

– А кажется тебе, что это сыплют зерно в бочку?

Мордик опять послушал.

– Вовсе не кажется, потому что это ветер.

– А мне иногда кажется. Но, все-таки, сегодня странно не от этого.

– А отчего?

– Не знаю. Знал, да забыл. Теперь не знаю.

– И я не знаю.

Оба помолчали.

В это время на другой половине дома, отделенной длинным коридором, скрипнула быстро отворенная дверь.

Ей отозвалась в детской оконная рама, пламя свечи колыхнулось, и дверь опять захлопнулась.

– Слышал? – спросил Вася.

– Да, слышал… Постой-ка.

Действительно, в несколько мгновений, пока дверь открывалась и закрывалась, с другой половины донеслись каким-то комком смешанные звуки. Очевидно, там не спали и, пожалуй, не ложились всю ночь. Чей-то голос требовал воды, кто-то даже голосил и плакал, кто-то стонал… При последнем звуке у мальчиков сердца забились тревожно.

– Знаешь, что это там? – живо спросил Вася.

– Знаю. У мамы скоро родится девочка.

– А может, мальчик.

– Н-ну… может и мальчик.

Мордик помнил два случая рождения, и оба раза это были девочки. Потому ему и теперь казалось, что должна родиться непременно девочка. Впрочем, так как он помнил рождение девочек, а своего и Васина не помнил, то порой ему приходила в голову неосновательная идея, что рождались только девочки, потому было время, когда их вовсе не было. А они, мальчики, никогда не родились и всегда были. Он не особенно верил сам в эту теорию, но она возвышала его в собственном мнении и давала преимущество перед девочками, которые тоже хотели бы «всегда быть», но должны были смириться перед недавностью факта рождения Шуры.

– Вот отчего и кажется странно… – сказал опять Вася.

– Вре-ешь… – протянул было Мордик, но потом согласился: – а пожалуй, твоя правда.

– Конечно, от этого. Видишь, там никто не ложился. И потом ведь это всегда бывает странно…

Оба задумались.

– Вдруг не было девочки, вдруг есть… – сказал Голован.

– Да, – повторил и Мордик, – вдруг не было, вдруг есть… Странно: откуда берутся?.. Постой, я знаю, – поторопился он с открытием: – подкидывают!

Объяснение было просто, но не удовлетворительно.

– Нет, – сказал Голован.

– Отчего это нет?

– Оттого что… оттого… вот отчего нет: потому что откуда же тот человек возьмет, который подкинет?

– Он у другого.

– А другой?

– Еще у кого-нибудь.

– А еще кто-нибудь где возьмет?

– Н-не знаю… Няня говорит: меня под лопухом нашли. Пустяки, я думаю.

– Конечно, глупости. Кто туда положит ребенка? И насчет золотой нитки… будто на золотой нитке спускают, – тоже глупости.

– Уж эта старая скажет!.. Ну, а как по-твоему: откуда?

– Конечно, с того света.

Мордик задумался. Мысль показалась ему очень простой и ясной… Понятно: на этот свет попадают с того света.

– Ну, а как?

– Может быть, приносят ангелы.

– Ангелов, может, еще и нет.

– Ну, уж это ты не говори. Это грех. Уж это все знают, что есть.

– А дядя Михаил…

– Мало ли что. Когда люди видели…

– Кто видел?

– Многие видели. Я тоже видел… во сне…

– Какой он?

– Белый-белый. Летел от сада Выговских, все с дерева на дерево, а потом перелетел через огород, через площадь. А я смотрю, где он сядет. Сел на крышу на лавчонке Мошка и стал трепыхать крыльями. Потом снялся и полетел далеко-далеко.

– Хорошо летает?

– Отлично. Я потом говорю Мошку: я видел во сне, что на твоей крыше сидел ангел.

– А Мошко что?

– А Мошко говорит: ай-вай, какая важность! У меня каждый шабаш бывают в доме ангелы, а черти насядут на крышу, все равно как галки на старую тополю…

– Хвастает.

– Н-нет, едва ли. У евреев многое бывает. А помнишь Юдка?

VI

Юдка был огромный жид, с громадною бородой и страшными полупомешанными глазами. Он разносил по домам лучшие сорта муки и продавал ее в розницу. Отмерив муку гарнцами, он потом прикидывал еще по щепотке – «для деток, для кухарки, для няньки, для кошки, для мышки». При этом его борода тряслась, а глаза вращались в орбитах. Как только его громадная фигура с мешком на согнутой спине являлась в воротах, детьми овладевало ощущение ужаса и любопытства. Они дрожали перед Юдкой, но не могли себе отказать в удовольствии посмотреть, как Юдка будет прикидывать «на кошку, на мышку». Он ходил каждую неделю и каждый раз производил на детей чрезвычайно сильное впечатление.

Как-то однажды Юдка вдруг исчез и не являлся несколько недель И мать, и дети сильно недоумевали и думали, что старый жид умер. Оказалось другое, а именно в судный день Юдку схватил жидовский чорт, известный в народе под именем Хапуна. На кухне рассказывали историю со всеми подробностями. В судный день евреи собираются к вечеру в синагогу, оставляя «патынки» (туфли) у входа. Потом зажигают множество свечей, закрывают глаза и начинают жалобно кричать от страха. В это время Хапун на них налетает, как коршун, и хватает одного. Потом, когда выходят из синагоги, все разбирают свои патынки, но одна пара всегда остается. В этот раз остались громадные патынки старого Юдки, а потому все узнали, что Юдку схватил Хапун.

Потом Юдка вдруг опять появился, но он хромал и казался разбитым, а дети его стали бояться еще больше. Оказалось, что Юдку спас его приятель мельник из Кодни. Мельник этот вышел вечером на свою греблю и стоял спокойно, почесывая брюхо и слушая, как вода шумит в потоках и бугай бухает в очеретах. А вечер был ясный. Вдруг видит: летит «какое-то» по небу. Присмотрелся, а это Хапун тащит огромного жида. «Ну, – думает мельник, – другого такого крупного жида не найти. Не иначе только Хапун моего покупателя, старого Юдку, на этот раз сцапал». Конечно, если бы не то, что Юдка всегда брал у мельника муку, никогда мельник не стал бы вмешиваться в это дело. Но тут он-таки пожалел старого знакомого.

Поэтому, затопав ногами, он крикнул вдруг во весь голос: «Кинь, это мое!» Хапун выпустил ношу и взвился кверху, трепыхая крыльями, как молодой шуляк, по которому выстрелили из ружья (голос у коднинского мельника-таки мое почтение!). А бедный жид со всего размаху шлепнулся на греблю и сильно расшибся.

Юдка был налицо, и все видели, что он действительно хромал после этого происшествия. Поэтому и Мордик не стал спорить: действительно, у евреев многое бывает. Кроме того, напоминание об Юдке и вообще рассеяло в нем зачатки скептического упрямства.

– Да, так вот тогда Мошко много мне рассказывал… и то, как родятся дети.

– Ну?

– Он говорит, у бога есть два ангела: один вынимает из людей душу, а другой приносит новые души с того света. Вот когда надо у кого-нибудь родиться ребенку, та женщина делается больна.

– Отчего?

– А оттого, что бог посылает обоих ангелов: марш оба на землю к таким-то людям и ждите моего приказа. Если на тех людей бог не сердится, то говорит: положите ребенка около матери и ступайте оба назад. Тогда мать опять выздоравливает. А иногда говорит: возьми ты, смерть, душу у матери. И тогда мать умирает. А иногда говорит: возьми и мать, и ребенка, – тогда оба умирают.

– А знаешь что, – добавил Голован, – может, это и правда, потому что всегда боятся, когда надо ребенку родиться, и мама недавно говорила: а может, я умру.

– А тетя Катя и умерла.

– Ну, вот видишь.

– Должно быть, этот ангел страшный?

– Нет, зачем… я думаю, не очень страшный. Ведь он не по своей воле. Думаешь, ему очень приятно, когда через него все плачут? Да что ж ему делать? Бог велит, – он должен слушаться. Он ведь не от себя.

– А заметил ты, после того как Катя умерла, какие у Генриха глаза стали?

– Темные.

– Нет, не темные, – большие.

– Большие и темные. И никогда он с нами так не шалит, как бывало.

– И все ссорится и спорит с Михаилом.

– Я знаю, отчего он сердится. Я слышал, как они сильно ссорились. Михаил говорил: когда человек умрет, то из него сделается порошок, и человека нет вовсе. А Генрих говорит, что человек уходит на тот свет и смотрит оттуда, и жалеет…

– Так что? за что ж тут сердиться?

– Э! видишь: если из человека делается порошок, то, значит, и из Кати тоже. А он этого не хочет… Он ее любит.

– Как же любит, когда ее нету?..

– Любит…

Оба помолчали. Так как ни одному из них не приходило в голову снять со свечи, то она нагорела так сильно, что фитиль стал словно гриб. Придавленное пламя тянулось кверху языками, точно ветки дерева с обстриженною верхушкой; от этого освещенное пространство стало еще ограниченнее. Не было видно ни стен, ни потолка, ни окон. Темнота шатром нависла над мальчиками, и шатер этот вздрагивал и колебался. А плеск дождевых капель и шорох деревьев теперь, казалось, проникли в самую комнату и раздавались в ее темноте. И оба мальчика чувствовали, что такой странной ночи не было еще никогда.

Теперь оба уже уяснили себе содержание этого ощущения странности. Нездоровье матери и ее предчувствие, тревожная нежность отца, воспоминание о смерти тети Кати, потом это необычайное движение, говор и топот шагов на той половине, и чей-то плач, и чьи-то стоны – все это было сведено к одному и получило форму. Несмотря на сомнительный авторитет лавочника Мошка, даже скептический Марк не находил возражений против теории, только что развитой Голованом. Новая жизнь готовилась войти в их дом, а идущая с ней об руку смерть простерла над домом свои темные крылья; вместе с слабым стоном матери, ее веяние пахнуло в детские души состраданием и ужасом.

– Слушай! – тихо сказал Марк.

– Что? – еще тише спросил Вася.

Марк наклонился к нему, как будто боясь, чтобы звук его слов не проник туда, за темный купол над их головами.

– Слушай… ведь если это правда, то, значит, оба они…

– Да… где-нибудь тут… – Оба почувствовали внезапную дрожь.

– Разбудим девочек.

– И няньку… ступай разбуди.

– Я… боюсь.

– И… и я тоже, – признался бесстрашный Марк, Оба брата инстинктивно подвинулись друг к другу и свечке. Темнота, до сих пор нависавшая сверху, теперь поглотила и печку, и стену, и кровати, и соседнюю комнату с девочками и нянькой, и даже самое воспоминание о них отодвинулось куда-то далеко. А шорох и шопот окончательно вошли со двора, и кто-то тихо говорил над головами двух братьев что-то непонятное, но очень важное.

Так прошло несколько минут. Может быть, прошло бы и больше, если бы Марку не пришло в голову снять нагар со свечки. Но как только он сделал это, пламя сразу выровнялось, купол над головами быстро раздвинулся, открывая потолок, стены, знакомую старую печку с задымленным отдушником, кровати с измятыми подушками и брошенными на пол одеялами и дверь в соседнюю спальню девочек. Вместе с тем шорох ушел из комнаты и, вместо важного голоса, слышался плеск разрозненных струек на дворе.

– Пойду разбужу, – сказал Мордик, подымаясь и направляясь в комнату девочек. – Нянька, нянька, вставай! – тормошил он старуху.

Нянька быстро села на своей постели, с выпученными, удивленными глазами.

– А что? Разве уже? – спросила она испуганно. – Ах я, старая, проспала!

Она поправила на голове кичку, из-под которой выбились седые космы, и, быстро надев башмаки, накинула на плечи свитку.

– Кыш у меня!.. Сидите от-тут смирно. Я скоро приду.

И старуха торопливо вышла в коридор. Вскоре ее шаги смолкли, и Марк смотрел на брата в печальном разочаровании.

– Ушла!.. Вот дура! – сказал он.

– Да, лучше было не будить. Как же теперь мы одни?

– Разбудим девочек.

Но девочки, разбуженные возней, проснулись сами.

Слышно было, как старшая помогает младшей выбраться из кроватки, и вскоре обе они появились в дверях, держась за руки.

– Здравствуйте, судари, вот и мы! – сказала Маша весело и немного жеманясь. Заметив, что няньки нет, она говорила радостно и громко.

– Тише, дура! – оборвал ее Марк. – У мамы родится новая девочка, а ты тут кричишь.

– Тише, все! – сказал старший, к чему-то прислушиваясь. Девочки смирно уселись около свечи и тоже смолкли.

VII

Дождь, очевидно, совсем перестал. Прежний непрерывный шум разорвался, и из-за него яснее выступили дальние звуки: колыхание древесных верхушек, лай сонной собаки и еще какой-то тихий гул, который, начавшись где-то очень далеко, на самом краю света, теперь понемногу вырастал и подкатывался все ближе.

– Кто-то едет, – сказал Мордик.

– Далеко, в городе…

Среди сна и тишины ночи, нарушаемой только плеском воды из водосточных труб да шелестом ветра, этот одинокий звук колес невольно приковывал внимание. Кто едет, куда, в эту странную ночь?.. Вася задумался. Ему представилась в отдалении катящаяся по темным и пустым улицам маленькая коляска, непременно маленькая, с маленькими коваными колесиками, потому что и этот мелодичный рокот казался маленьким и тихим, хотя долетал ясно. Маленькие лошадки быстро отбивают дробь копытами по мостовой, и маленький кучер заносит руку с кнутом. Кто же это едет в поздний час по улицам спящего города?

Колеса рокотали, катились ближе, быстрее… Потом шум сразу оборвался, и послышалось только тихое тарахтение по мокрой немощеной дороге; то лязг обода о камешек, то скрип деревянного кузова прорывались время от времени и каждый раз все ближе…

– Полем едет… к нам, – сказал Мордик. Дом стоял на краю города, рядом с широким пустырем, заросшим бурьянами и травой. Кто же это мог ехать к ним ночью, да еще в такую ночь, когда все так странно и у них должен родиться ребеночек? И сразу этот стук подъезжавшего экипажа присоединился ко всему, что было необычно, что творилось у них только в одну эту ночь…

Затаив дыхание, дети слушали, как отворились ворота, как колеса шуршат по двору и подъезжают к крыльцу. После этого суетня усилилась, участилось хлопанье дверей и движенье на той половине.

– Это привезли ребеночка? – спросила Маня.

– Молчи!..

Вася прислушался, и в его воображении рисовалась странная картина: ангелы вылезли из коляски. Они бережно несут ребеночка, отдают его маме и поздравляют: все слава богу, все слава богу! Берите его себе, все будут живы…

Но только странно: в доме все так тихо, и никто не радуется. Суета смолкла, двери перестали хлопать. Кто-то осторожно подошел в коридоре к ближайшей двери, где жила старая тетка, никогда не выходившая из своей комнаты, и Вася слышал разговор:

– Слава богу, приехал! Теперь все будет хорошо.

– Ох, барыня, погодите радоваться! Сама-то в обмороке… Боже мой, как трудно…

Потом дверь скрипнула, и все стихло. Еще через минуту в детскую вбежала нянька. Космы седых волос окончательно выбились из-под головного платка, по сморщенному лицу текли слезы. Не обращая внимания на детей, она пошарила в сундуке, потом забралась к себе на постель, и, когда она опять выбежала, дети увидели в спальной красноватый отблеск. Перед иконой тихо разгоралась «страшная свеча», «громница»…

Девочки ничего не понимали и только смотрели перед собой широко открытыми глазами. Братья смотрели друг на друга и ждали: кто из них заплачет первый. Тогда детская сразу переполнилась бы неудержимым ревом… Но было слишком страшно… На дворе кто-то гудел протяжно и сердито, и дети уже не узнавали в этом гудении голос ветра, пролетавшего над садом.

Но вдруг дальняя дверь опять отворилась, и чей-то странно спокойный, уверенный голос сказал громко:

– Отлично, отлично! Поздравляю! – и долгий облегченный вздох, какого никогда в жизни не приводилось слышать детям, тихо пронесся по всему дому и угас…

Васе вдруг стало как-то радостно, хотя в голове путалось еще больше… Он не знал, что значит этот странный голос, и ему казалось, что он засыпает. Напряжение этой ночи брало свое, Шура дремала сидя, и дети не замечали, как идет время…

– А я знаю, кто приехал, – сказал вдруг Марк, не поддавшийся дремоте, но слова замерли у него на устах. Дверь опять отворилась, но теперь никаких звуков не было слышно, кроме детского плача. Плакал маленький ребеночек каким-то особенным, тонким, захлебывающимся голосом, но упрямо и громко…

Это было так неожиданно, и плач слышался так ясно, что даже маленькая Шура очнулась, подняла голову и сказала:

– Де́тинька… па́цит.

Впрочем, ее это, по-видимому, нисколько не удивило. Зато все остальные повскакали с мест. Маша захлопала в ладоши, а Марк кинулся к дверям.

– Пойдем туда!

Вася пошел за ним, но у порога остановился.

– А заругают?

– Ну, один раз ничего… – успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно этот раз, в эту ночь, все позволительно. – А вы, девочки, оставайтесь…

Но Маша думала иначе:

– Вот какой умный! Оставайся сам, если хочешь… Пойдем, Шурочка, пойдем, милая! – и она торопливо подняла Шуру.

– Пускай идут, – поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за что бы не остался.

Когда они открыли дверь в коридор, на них пахнуло теплым и влажным ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной двери кто-то забыл сальную свечу в подсвечнике. Она вся оплыла, ветер колыхал ее пламя, летучие тени бегали по всему коридору, то мелькая по стенам, то скрываясь в углах, а черное отверстие печки, находившееся посредине, тоже как будто шевелилось, перебегая с места на место. Вообще и коридор в эту ночь стал совсем иной, необычный. В полуоткрытую дверь виднелась часть синего ночного неба, и черные верхушки сада качались и шумели.

Когда дети подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги.

Дверь «на ту половину» была недалеко от входа, направо. Марк шел впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом шмыгнули в первую комнату.

Знакомые прежде, комнаты имели теперь совсем другой вид. Прежде всего дети обратили внимание на дверь маминой спальни. Там было тихо, слабый свет чуть-чуть брезжил и позволял видеть фигуру отца, нежно склонившегося к изголовью кровати… Темная фигура незнакомой женщины порой проходила неясною тенью по спальне.

Марк дернул Васю за рукав.

– Видишь теперь, кто это приехал?

– Кто?

– Смотри: дядя Генрих и… Михаил.

Вася отвел глаза от дальней двери и взглянул в среднюю комнату, отделявшую переднюю от спальной. Это была прежде гостиная, но теперь в ней все было переставлено по-иному. Дядя Генрих сидел задумчиво на стуле, под висячей лампой, и на его бледном лице выделялись одни глаза, которые, казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами вытирал полотенцем руки.

– Что теперь делать? – спросил растерянно Вася. Во всех практических начинаниях он предоставлял первенство Марку.

– Не знаю, – ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним. Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак, играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился. Он был с ними по-прежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не по-прежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко задумался, и в глазах его было особенно много печали.

Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это, все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз «операцию» и уже не верит в бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как доктору Войцеховскому… Такие всегда умирают скоропостижно, и у них лопается живот, как у Войцеховского…

Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось, что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не выросли, а во-вторых – за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался сохранить важный вид… Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу, сказал Генриху:

– Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или ребенка, а может быть, и обоих вместе…

Генрих отвел глаза от стены и ответил:

– Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы два года назад… у моей Кати…

Но тут голос его стал глуше… Он отвернулся.

– А все-таки, – сказал он, – рождение и смерть… так близко… рядом… Да, это великая, тайна!..

Михаил пожал плечами.

– Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки…

Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.

Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.

Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.

Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку.

– А что мне… коней распрягать прикажут? – спросил он с видом такого почти детского доверия к их «приказу», что дети окончательно ободрились.

– А это вы привезли маленького ребеночка? – спросила Маша.

– Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом… А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как?

– Не знаем мы, – сказал Мордик.

– А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе?

– Сходи сам.

– Да я, видите ли, боюсь… Мне того, мне не того… А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.

– А с тобой?

– Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди…

Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми – и в особенности перед Михаилом – в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед.

– Что это, откуда-то дует… – послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями.

– Он говорит, вот этот… – заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления, – узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..

– Кто? где? – спрашивал отец, повернувшийся на говор.

– Там вот, мужик.

Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование.

– А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!..

Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей.

– Эге, – сказал он, – тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли?

– А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?

– Дурень, запирай двери! – крикнул Михаил. – Да не уходи пока! Погоди там в передней.

Мужик с большой неохотой повиновался.

– Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько?

– А какой их бес приводил… Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит: «Ты ребеночка привез»… Какого ребенка, чудное дело…

Все засмеялись.

– Ну, теперь вы говорите: как сюда попали?

Оба мальчика угрюмо потупились… Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу.

– Мы услышали, что ребеночек плачет, – ответила одна Маша.

– Ну, так что?

– Нам любопытно, – угрюмо ответил Марк, – откуда такое?

– Ого, ого! – сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру. – Вот что называется вопрос! Спросите у него, – кивнул он на Михаила, – он все знает.

Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.

– Под лопухом нашли, – сказал он, отряхивая свои кудри.

Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.

– Глупости, – сказал он с раздражением. – Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась.

– Ну вот, одна гипотеза отвергнута, – засмеялся Генрих, – подавай, Миша, другую…

– Спустили прямо с неба на ниточке.

– Рассказывайте… – возразил Марк, входя все в больший азарт. – Видно, сами не знаете. А мы вот знаем!

– Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?

– Нет, не от няньки.

– А от кого?

– От… от жида Мошка.

– Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?

– Расскажи, Вася, – обратился Марк к Головану.

– Нет, рассказывай сам. – Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению.

– И расскажу, что ж такое? – задорно сказал он, выступая вперед. – У бога два ангела…

И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.

– Что же, это все… правда? – спросил Марк, кончив рассказ.

– Все правда, мальчик, все это правда! – сказал серьезно Генрих.

Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.

– Не верь, Марк! Все это – глупости, глупые Мошкины сказки… Охота, – повернулся он к Генриху, – забивать детскую голову пустяками!

– А ты сейчас не забивал ее лопухом?

– Это не так вредно: это – очевидный абсурд, от которого им отделаться легче.

– Ну, расскажи им ты, если можешь…

– Ты знаешь, что я мог бы рассказать…

– Что?

Михаил звонко засмеялся.

– Физиологию… разумеется, в популярном изложении… Надеюсь, это была бы правда.

– Напрасно надеешься…

– То есть?

– Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все… А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в образы… По-моему, они ближе к истине.

Михаил нетерпеливо вскочил со стула.

– А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею… или, вернее, с Мошкиной теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией… Вы будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет…

– Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту… – сказал Генрих глухо.

– Частный факт, и физиология плохая…

– Этот частный факт для меня – пойми ты – общее всех твоих обобщений. Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и частный ли это факт.

– Истина выше личного чувства! – сказал Михаил и смолк. Он понял, что с Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.