Текст книги "Наследие белого конвоя"

Внимательно выслушав позицию поручика и реплики, высказанные в поддержку вновь родившейся, схожей с саботажем, авантюры, Киселев распорядился увести арестованного, заключив ранее сказанное в жесткие рамки дозволенного:

– Кто Вам дал право, господин Бельский, так открыто и безответственно делиться планами движения отряда с откровенным врагом. Позвольте мне решать подобного рода задачи. Я готов выслушать ваши соображения по этому поводу, но будьте любезны изъясняться только в присутствии офицеров подразделения. Что касается меня лично, то я категорически против не выполнения приказа командующего Первой Сибирской армией относительно пункта нашего назначения. А им является не Красноярск, до которого вдвое дольше пути, а Томск, где по всем имеющимся сведениям расположены наши части и вести демагогию в отношении сдачи города считаю излишней и не позволительной. Это касается всех офицеров вверенного мне подразделения, без какого-либо исключения.

Гул недовольства нарастал и в голосах были слышны даже ноты раздражения к мнению командующего. Бельский не счел нужным возражать и сдержался, позволил высказать командующему свое, в корне разнящееся мнение. Полагая, что этим еще больше укрепит желание большинства отряда, идти в сторону Марьиной Гривы.

Что-то явно не нравилось Киселеву в обстановке нервозности и вынужденных нравоучений в отношении подчиненных ему офицеров. Скрытая нотка разлада и несогласия с его позицией уже прозвучала и была более чем продуманной. Она отчетливо читалась на многих лицах и разрешение ситуации не в его пользу, сулило людям лучший выход из трудностей последних недель, лишивших многих мужества и сил.

– Я уже однажды, говорил всем присутствующим, – продолжил штабс-капитан, – что в сложившихся тяжелых обстоятельствах, не имею морального права, используя свое положение командующего конвоем, подчинять личный состав строгому и неукоснительному соблюдению Устава. Однако, к исполнению обязанностей конвоя и долгу офицера, беспрекословно следовать приказам своего командира, отношусь с предельной серьезностью. В создавшихся условиях никто не слагал ответственности за завершение возложенной на нас миссии. Вы носите золотые погоны офицеров, господа, и нам не до сантиментов. В откровенных высказываниях поручика речь идет о невыполнении приказа. Однако, любого рода принуждения вплоть до наказания были бы излишними. Я лично, считаю необходимым продолжить движение к Томску и выполнить поставленную перед нами задачу. Надеюсь, при любого рода разногласиях, мне будет предоставлена такая возможность и верные долгу офицеры последуют за мной. Честь имею, господа!.. – нервно высказался командующий.

Киселев отошел в сторону, чтобы немного успокоиться, прочесть карту и определиться с предстоящим маршрутом… Он никак не ожидал расхождения во мнениях офицеров с его взглядом. Чувствовался раскол, его неизбежность начинала просматриваться и все больше тревожить Киселева. Поэтому своим жестким решением, полагая что большая часть конвоя предпочтет все же достойный вариант развития событий, он в чем-то даже предопределил его. Однако ему суждено было ошибиться…

Разошедшиеся по сторонам сослуживцы, мало-помалу начинали вновь собираться группами, чтобы по возможности прояснить для себя; намерения командующего конвоем, и мнения несогласных с ним офицеров. Несмотря на наставления, многие все же не были согласны с жестким решением командующего. Хотелось высказаться в кругу равных по ответственности близких товарищей и найти некое общее мнение, а не идти сквозь Сибирские бураны на поводу ставших неактуальными, приказов командующих армий, не имеющих об их положении ни малейшего понятия. О каком-либо отступничестве от идеалов и приверженности Белому движению, речи не было; преданные делу и служению Отчизне офицеры, с доблестью готовы были продолжать терпеть лишения во славу Царя и Отечества, преследуя реальные цели. Решено было обратиться к поручику Бельскому, больше других разбиравшемуся в создавшейся ситуации, ссылаясь опять же на его инициативу, идти в сторону Марьиной Гривы. Пользуясь темным временем суток, ничто не мешало значительной группе офицеров уединиться; чтобы, «расставить все точки над i».

– Вы совершенно правы, господа, – объяснял создавшуюся ситуацию Бельский, – разве не ясно, что миссия по большому счету завершена и речь идет о наших жизнях, и поиске любых возможностей выхода из почти безнадежного положения, в котором мы все оказались. Продолжать движение на встречу противнику, я так же, как и вы, считаю абсурдным. Прежде всего командующий конвоем должен проявлять отеческую заботу о каждом вверенном ему офицере и не ограничиваться рамками только лишь устава и приказов.

– Да кто из нас ратует за нарушение устава? Нет таких!.. У нас один вопрос; где его человечность, с которой он как командующий должен подходить к подчиненным, учитывая губительное положение отряда, – высказал свое мнение один из обратившихся за разъяснением конвойный.

– Правильно, вот и я о том же!.. – продолжил осуществлять свой коварный замысел поручик Бельский. – Упрекать нас в несоблюдении кодекса офицерской чести, без учета мнений своих сослуживцев, может лишь одержимый личными целями и амбициями, командующий. И вести сейчас отряд на неминуемое столкновение с «красными», на бессмысленную и верную гибель, считаю безрассудством.

Чувствуя и слыша голоса одобрения, Бельский осмелился в тесном кругу офицеров, выразить свое кардинально разнящееся с Киселевым мнение и готовность, пользуясь услугами проводника, возглавить и вести группу единомышленников, в направлении Марьиной Гривы, и далее на Красноярск. Все присутствующие были единодушны во мнении и оговорив детали, решено было до полуночи хранить полное молчание.

Ночь оказалась теплее дня, поэтому отдав команду на отдых, штабс-капитан распорядился рано утром продолжить движение. Из-за сложившейся нервозной ситуации, Киселеву не спалось и, отойдя от дремавшего лагеря в сторону, он предпочел поразмыслить наедине. Хотелось еще раз взвесить и определить свою позицию; может быть даже усомниться в правильности выбранного решения, проверить и убедить себя, что это не так. Воротившись, он прилег на санях, удобно устроившись вблизи укрытого брезентом саквояжа; наверное, только его присутствие о котором никто не догадывался давало ему силы строго придерживаться приказа и данного им слова. Рядом, вповалку, словно намаявшиеся младенцы, крепко спали еще двое офицеров; из-за отсутствия спальных мест, годилось и это. Далеко за полночь, окутанный тьмой безлунной ночи, он глубоко и внезапно, провалился в сон…

Проснулся от толчка в плечо; его так никогда не будили…

– Господин капитан, проснитесь!.. Беда!.. Они уехали, никого нет!.. – в панике, возле единственных саней, сиротливо стоявших по середине замерзшего русла реки, метался конвойный офицер. В отдалении, у берега, словно ища пропажу, бродили еще двое его подопечных. Уже рассвело и по всем его расчетам обоз должен был двигаться в направлении Парабели. Но сани стояли на том же месте, что и с вечера:

«Что могло случиться, где же все остальные? Неужели вчера, почти вся команда поняла и истолковала его речь неверно, совсем не так, как он себе представлял? Но куда они все ушли? Почему? Зачем так внезапно, не предупредив своих же товарищей?..»

За исключением трех офицеров и единственной оставшейся в упряжи лошади, от конвоя не осталось и следа. Как мог он так просчитаться, упрекал себя Киселев, полагая, что сам дал офицерам право выбора, а не строгого подчинения его приказу. Тогда вряд ли кто-либо отважился нарушить его. Киселеву стало не по себе…

Все выглядело как раскол, как предательство, гнусное и подлое не имеющее под собой основательной почвы, но возымевшее большое действие на людей. Так хитро и вовремя спровоцировать бунт мог только Бельский и в этом он прекрасно убедился еще вчера. Вряд ли кто-либо еще отважился на такое. Понимая, что сила и крепость отряда в единстве, поручик умело внес раскол, зная, что разрозненные группы, потеряв свою цель и лишившись командира не выживут и будут обречены…

Выходит, спекулируя на чувствах изможденных людей, устремившихся к легкому, непродуманному выбору, способному лишить цели и завести в тупик, Бельский хитро заманил отряд в ловушку и он, командующий конвоем, стал не исключением. Киселев ужаснулся… Его предположения оправдались – Бельский враг, хитро маскирующийся и коварный. И даже тот странный сон, оказавшийся вещим, подтверждал факт предательства и чуткое подсознание, предвидевшее раскол, уже знало будущее…

И пусть их дороги развела война, отныне его новая цель – это разоблачение подлого предателя, погубившего конвой, и он будет бороться, чтобы сохранить жизнь себе и оставшимся верными делу офицерам. Это его священный долг, долг чести…

– Быстро собери остальных, – отдал распоряжение штабс-капитан, стоявшему в растерянности конвоиру.

Вскоре все трое стояли перед штабс-капитаном. Среди прочих был и поручик Никольский, преданно хранивший тайну, сокрытого под брезентом и остатками соломы, саквояжа. Пожалуй, он был единственным, к кому Киселев по-прежнему питал доверие и симпатию. Как выяснилось, никто ничего не заподозрил; все спали крепким сном, единственным еще имевшимся средством, способным восстановить и укрепить силы оставшихся в строю бойцов.

– Господин штабс-капитан, позвольте выразить свои соображения, – обратился с докладом поручик Никольский.

– Говорите, поручик, я вас слушаю…

– Поздней ночью, еще до того, как заснуть, мне по личным надобностям необходимо было отлучиться. Так вот, как только я отошел, мне показалось, что возле повозки какое-то время крутился один человек. Разглядеть я его не мог, он быстро исчез и мне подумалось, что такого рода хождение по лагерю, схоже с обычной суетой и ничего более. А вот сейчас, когда основная часть конвоя, откололась; надо бы перепроверить, все ли на своих местах, нам как-никак еще долгая дорога предстоит.

Саквояж, наличие которого Киселев уже не скрывал, оказался, к счастью, на месте, а вот довольно увесистый мешок с золотыми червонцами и личным дневником, который штабс-капитан всегда вкладывал вовнутрь, и дорожил им, пропали. Догадываясь, что исчезновение царских монет, дело рук поручика Бельского, потому как возвращая невостребованное золото еще в Сургуте, он один знал о месте хранения червонцев, то, стало быть, и дневник, с точной картой тайника, теперь его добыча. Пусть воспользоваться полученными знаниями ему будет не просто, успокаивал себя штабс-капитан, но даже сам факт владения подробной картой, делал его человеком исключительным и опасным.

Без царских червонцев, приобретение у местных жителей продовольствия, становилось делом совсем не простым и представить дальнейшую судьбу малочисленного обоза было невозможно. Кроме того, в случае столкновения с любой группой военных или Красных бандитов, они становились жертвой, без каких-либо шансов на помилование и никчемной возможности отбиться; патронов у каждого на два выстрела, и не более. Естественную озабоченность вызывал саквояж с его несомненно бесценным содержимым. Возникла срочная необходимость отыскать надежное место и упрятать оставшиеся ценности. В условиях риска, когда впереди еще более двухсот верст утомительного пути по тылам противника, иметь при себе важный груз, являлось верхом беспечности. Понимая это, Киселев принял решение закопать саквояж в ближайшем лесном массиве на берегу реки. Невдалеке такой массив просматривался отчетливо, поэтому сразу же двинулись к нему. Однако вскоре произошло событие, которое вынудило надолго забыть штабс-капитана Киселева о срочных планах, заменив их более насущными.

Из заснеженной дали, в их сторону мчался всадник. Все выглядело так, словно события повторялись во времени, разыгрывая все тот же, вчерашний сценарий с одной лишь разницей; преследователей за наездником на этот раз Киселев, не обнаружил: «Кого это еще несет в их сторону?» – озадачился штабс-капитан, не на секунду не переставая смотреть вдаль.

«Но как же это?.. Что происходит?..» – Он не верил своим глазам.

Навстречу растерявшемуся остатку конвоя, мчался в галоп, верховой всадник; и им вновь, как ни странно, был все тот же Семченко…

Глава восьмая

Атунда – сын шамана

Изредка соболь с камней и кедрача в пихтач спускается. А тут; вот он, осмелился, а то может и оттепель выгнала зверька по старым запасникам пройтись. Онемела тайга, обильно засыпанная снегом. На одном из увалов пересек-таки Атунда след соболя, но тот возьми да к подлеску уйди, а там верхами, не угнаться. Эх, не молод уж Атунда, а за черным Нарымским пройдохой готов далеко идти от юрты, где остались ждать его возвращения молодая жена Ойта с дочерью и старый отец. Уж больно мех у темного ценится, с обычным, нормальным, дымчатым соболем не сравнить, да и добытчик опять же в почете; привези на ярмарку отливающую черным блеском шкурку, любой с уважением чарку охотнику предложит.

Шел осторожно, умело огибая крупные колодины, все больше по над краем пихтача, пока след не увел в таежные крепи. Остановился охотник на тверди, в прогалине, размял ноги у высоких стволов пихт, глядя по вершинкам; приметил снежную пыль. Обломанные соболем веточки и иглы хвои на снегу подсказывали след и направляли Атунду.

– Ух, и хорошо же здесь! Вот бы удачу найти, выследить соболя… – восхищенно подумал бывалый охотник, а глаза уж рисовали темного, искристо-мглистого зверька.

Описав дугу в воздухе, соболь вдруг слетел со ствола на снег и быстро пошел низом, упал на след хорька и перекрыв по нему десятка два шагов, метнул вверх и затаился на самой маковке кедра. Однако, скоро перемахнул на соседний ствол и вновь пошел верхом, норовя затеряться в пушистой зелени заснеженных вершин. И вот на одной из них соболь наконец-то затаился. Замер и Атунда, уловил взглядом темный клубочек и торчащие ушки.

– Только бы не спугнуть! – шепнул себе под нос и спиной припал к голому стволу сосны.

Щелкнул негромкий выстрел и зверек кубарем, задевая сучья пушистыми боками, упал к подножию дерева. Стряхнув снег с головы зверька, Атунда положил дорогую добычу в заплечный мешок и довольно произнес:

– Ном мыгат!.. – что означало «Бог дал», однако от себя добавил: – Эх, опять не тот!.. – по народным поверьям, это чтобы жене угодить и добыть очередного зверька для ее теплой и красивой шубы.

Выбравшись из густых объятий рослого пихтача, он пристально посмотрел по сторонам. Солнце клонилось к горизонту. Там, за поймой большой реки заболоченная даль играла отблеском розового заката. Надвигалась стужа, а может и буран даже, после тепла-то; уж больно разнилась погода, тут всего можно ждать: «Более такого аж до весны не будет, – рассуждал по обыкновению Атунда, – ударят жестокие морозы, под сорок, далеко не уйдешь…» Не нравилось охотнику сегодняшнее, подернутое туманом зарево и луна, горизонтом до пояса съедена. Это к скорой перемене. Как бы буря тайгу не накрыла, беспокоился охотник: «Дух ветра Мергий лоз луну съел. Такой злой он только к редкой перемене судьбы бывает или путешествием в „нижний мир“ грозится, как шаман-отец считал, а то и духов из иного мира зовет… Уходить надо, на чужую землю зашел, здесь его не знают. Ой далеко видно в этот раз за соболем убрел; тепло увело, совсем не думал о доме, наказы Ойты забыл. Плохо это… – ругал себя Атунда, – Вон, аж к пойме большой реки вышел. Беда будет без укрытия, без шалаша; искать место надо», – волновался эвенк. Однако не хотел и даже не стремился Атунда сильно верно предсказывать погоду, боялся Нома, который живет на небесах в избе. Этот главный Бог неба и его духи не любят, когда люди вмешиваются в их дела…

Атунда шел уже долго, даже ноги устали в коленях сгибаться. Отдых был нужен. Сумка и винтовка отяжелели, начали спину тянуть. Шаг становился все медленнее и все чаще думалось: «Как хорошо бы присесть и отдохнуть. Но без костра и шалаша никак не обойтись». Однако же он понемногу начинал узнавать места, к которым подходил – это Кассыль-тэтты, жертвенная земля для родовых жертвоприношений, она хорошо скрыта от посторонних и защищена лесным «хозяином» – духом Мачиль лоз. Под землей он, в малодоступной тайге живет, на возвышенных местах и холмах, лесом заросших. Это его «поймот». Вблизи его землянки костер жечь нельзя, громко шуметь и плохо вести себя тоже нельзя. Мачиль лоз хоть и добрый дух; от него охотничья удача зависит, но он может и наказать ослушника. Человека утащит в нору к себе, и он там живет у него. Даже шаманы редко-редко просят, чтобы Мачиль лоз отпустил человека. Ведь тот все равно его рассудка лишит. Да и что человеку без рассудка среди людей делать; думать нельзя, жить правильно нельзя… Обо всем этом хорошо знал Атунда и уважал родовое место, поэтому старался быстрее пройти мимо покойницкой земли. Встретить злых духов можно около этого места. Очень не хотелось Атунде тревожить их покой. Этот жуткий страж жертвенных мест Мачиль лоз имеет один глаз на лбу и шерсть на всем теле, а иногда у него бывает два глаза, но взгляд тяжелый из-под ветвистых бровей. Человек не сможет выдержать его взгляд, поэтому в лицо нельзя смотреть, а лучше всего, скорее мимо идти. Богатырский медведь лоз, охранитель входа в подземный мир, к земле умерших предков, не должен видеть человека, бесцельно бродящего окрест священных мест и лишь заклинанием шамана, можно отвести беду, и стать невидимым для лесного духа. Однако подобный обряд позволялось делать лишь когда кто-то из рода нуждался в земном упокоении.

Сейчас же, когда надвигались сумерки и скоро могло совсем стемнеть, Атунда из последних сил скользил на пихтовых лыжах, обшитых шкуркой горностая вперед, стремясь поскорее обойти почитаемое место. Но шибко далеко зашел и ноги в коленях плохо гнутся, отдых нужен. Он понимал, что недовольная чем-то жена Нома опять посылает на людей дыхание божества; холодный восточный ветер, – «ветер с каменной стороны». Худо будет если не успеть о ночлеге побеспокоиться; шалаш под елкой срубить – дерево хорошо укроет от бури, дух ледяного ветра отведет, а огонь костра согреет. Может не рассердится Мачиль лоз, не явится ночью…

Ледяной, пронизывающий ураган шквалом обрушился на малочисленные остатки конвоя Киселева, пытавшегося обойти возникший на пути бурелом. С реки пришлось уходить быстро и скрытно в направлении лесного массива, чтобы не быть застигнутыми врасплох приближавшимся большим отрядом «красных» о котором в спешном порядке доложил оставшийся преданным своему командиру, дозорный Семченко. Он был не мало удивлен, узнав о внезапном расколе отряда, однако делать поспешные выводы было не самое подходящее время. Еще ночью подъесаул, чувствуя за собой немалую ответственность, без приказа убыл в разведку и о происшествии в отряде не имел ни малейшего представления. Когда же перед ним предстало всего трое оставшихся офицеров, во главе со штабс-капитаном, то ни о какой обороне не могло идти и речи. Необходимо было как можно скорее оставить хорошо просматривавшуюся издали пойму реки и спешно уходить к лесу. Иначе, обоз мог быть скоро обнаружен и как следствие, быстро ликвидирован или взят в плен многочисленным конным отрядом, движущимся им навстречу. Он был верстах в трех, не более, но именно эта возможность давала всем шанс избежать неминуемого столкновения и кровопролития.

Наскоро принятое Киселевым решение, не могло быть иным. Пришлось в целях маскировки, укрываясь в прибрежном, пойменном тальнике, берегом отходить назад, ища возможности незаметно дотянуть до едва видневшегося в отдалении леса. Была ли это закрайка настоящей таежной крепи, способной защитить и укрыть небольшой отряд от неминуемого преследования, понять было трудно, но сейчас любое укрытие становилось спасительным. Уставшая лошадь долгое время не слушалась поводьев, не имея ни желания, ни сил продолжать движение, а тем более торопиться, как бы ее не погоняли. Уж ей-то наверняка было все равно; но преодолеть равнодушие животного и вынудить понуро бредущую кобылу тратить последние силы не удавалось даже усердными стараниями поручика Никольского. Времени перепрягать лошадь не было, тем более что верховой скакун мог понадобится в любое время, поэтому подъесаулу было велено не отрываться от обоза, дабы в излишней суете не привлечь внимание «красных», которые могли появиться с минуты на минуту. Обоз уходил и когда его внезапно накрыло разразившейся снежной бурей, Киселев впервые за долгий и изнурительный поход, как никогда, радовался внезапной непогоде.

Однако как ни стремилась гонимая пургой поземка скрыть следы от полозьев саней, ей это не удалось. Обнаружил-таки, передовой конный разъезд уводящие к берегу, местами едва различимые, но заметные борозды от полозьев кошевки. Пятеро всадников, полагая, что санная повозка, при разыгравшейся буре, далеко уйти не могла, пустились следом, в погоню. Одному из всадников было велено срочно оповестить основной отряд и возвращаться с подмогой.

На рассвете ураган стих. Ночью тайга дрожала и небо сыпало снежную, взбитую пыль к подножьям ветвистых елей, превращая их в зимние юрты. В одной из которых, всю тревожную ночь, спал на лапнике Атунда. Выли ли волки, свистел ли ветер, Атунде было не до них; только бы не пришел Мачиль лоз, не увел его к себе, не запер в «нижнем мире», в мрачной бездне порождающей чудовищ, не лишил разума, а уж он то выберется из тайги, отыщет дорогу к родной юрте, где ждет его Ойта с маленькой дочкой Анчикой и отец. На колдовской ритуал шамана Чалгая, у огня с бубном и магическим варганом, к обряду очищения, съезжались многие шаманы округи. Тогда их силы удваивались и при камлании, все что они пророчили, сбывалось. Уж он то, старый языческий учитель глубинных вед народов Приобья, посвященный в знания и верования предков, наверняка знает, что жив его, сын Атунда, что домой идет с хорошей и ценной добычей.

Выбравшись со светом наружу, охотник первым делом взглянул на небо, оно многое могло сказать; на день вперед даже. Обрывки туч трепались в нем подобно разорванным полотнищам; они то густели, наливаясь свинцовой тяжестью, норовя достать вершины худых сосен, то рвались на клочья, обнажая тугую голубизну высокого неба. Радовался Атунда – ночь прошла спокойно; не приходил лесной дух, не звал к себе спящую, беспомощную душу охотника. Значит не был на него сердит, небось и его дух большой ураган в дупло загнал, знать есть и над ним повелевающая, великая сила Бога Нома, которого почитают все. Повязал он на елку белую, длинную тряпочку, поблагодарил за дарованный уют и сказал себе: «Ну вот и ладно; полежал, силу належал, пора и в путь… Посветлел уж лес, дорогу к дому указал, а искать тропу все одно надо – ничто в природе без труда не дается…» – и, по привычке быстро, сунув ноги в юксы лыж, Атунда проворно устремился к дому, туда где была даль… Там, за ней, стояла и его теплая яранга…

Путь не простой; уйти в пойму реки, а там окраиной леса добраться до «Глухого озера», по которому однажды в юношестве приходилось плыть Атунде вместе с отцом на лодке. Опасные озера, со странностями; их даже сведущие шаманы сторонились. А один из оленеводов, сейчас тоже почти шаман, но пока слабый, еще в раннем детстве, вещал малому и глупому Атунде об озере, которое всегда плохим считалось: «Сколько не плыви по нему, – говорила легенда, – все на одном месте стоишь. Случись такое, тогда надо пугаться и быстро уходить, иначе из воды появляется весь мокрый, большой медведь Уткыль лоз, и если не положил на траву ему табак или монету, то до берега не догребешь, потонешь». Сейчас, зимой, озеро спало, а вместе с ним и его духи. Проходя мимо, Атунда их не боялся, смело скользил к своей цели. Осторожно, однако, поглядывал на забитый высоким камышом, пугающий берег заснеженного водоема. И вот, по полудни, когда намеревался уж было охотник сделать привал, обойдя то самое озеро, явилось его взору чудо. Невозможно было представить себе подобное; в отдалении, прижавшись к сосне, словно окаменев, застыло совсем необычное, вьючное животное, видеть его здесь в лесу было странно и непривычно. Перед ним стоял самый настоящий конь, каких Атунде редко приходилось видеть. Конь был в упряжи и казалось обреченно, опустив голову, готов был испустить последний дух жизни, которым вознаградили его животную сущность небеса. Долго смотрел Атунда коню в глаза и думал; зачем конь умирает, когда в нем еще столько силы живет? Призвал тогда охотник всех живых духов тайги-матери, даже отцовы наговоры, что знал, применил, чтобы разбудить спящее сознание лошади, оживить ее скудный разум, вернуть жизнь и лишь позже увидел, что у саней, запорошенный снегом, человек лежит. Совсем как сугроб, весь из снега. Бросился к нему, забыв про лошадь, стал трепать и ворочать, а то вдруг жив окажется?.. Помертвевшие губы человека пытались еще что-то произнести, но рот и не желал говорить. Эка напасть занесла в края глухие инородца, ряженного в неведомые Атунде одежды, с блестками да рисунками на плечах, прямо как на шубе у его жены. Перевалил на спину, а под ним снег красный весь, как есть кровью пропитанный: «Ах беда то какая!.. Совсем плохо!.. Гибнет человек, замерзает. Нехорошая рана в плече. Нести нельзя, лечить надо!..» – озадачился охотник. Взглянул на небо и увидел, что буря затихает; гул еще наполнял воздух, но слабел и откатывался все дальше. Угомонилась вскоре и тайга, напыжилась выжидающе. За бурей, след в след, мороз шагал…

Запахло едким, сырым дымом, горела трава вперемешку с осенней прелью, потянуло хвоей от елки. Ее смоль особая; костер вмиг занялся. Ожила заснеженная поляна под ударами топора. И сухой валежник, что поодаль пропадал, оказался, кстати. Атунда большой огонь ладил: «Человека греть надо, жизнь в тело воротить, не то душа насовсем отлетит, не уговорить ее уж после из «верхнего мира», вновь на землю лететь. Там хорошо ей, не то, что здесь, среди людей, которые то стреляют друг в друга, то хитрят ловчее иного соболя. Трудно с людьми жить, но в этом и видел Атунда счастье человеческое, что нет тебе покоя, пока дух по земле ходит, ноги бьет, удачу для себя и тела ищет. Найдет – хорошо, а не найдет может и еще лучше; дальше искать пойдет… Только в пути счастье, в этом был убежден Атунда, иначе зачем вся трудная жизнь на земле главным Богом Номом удумана. Он то уж точно покоя не даст, станет человека учить. И с этим твердым и ясным как небо убеждением охотник всегда жил в согласии.

Дождавшись, когда огонь костра прогорит и даст тепло тлеющим углям, Атунда принялся за исцеление тела; без него дух места не находит… Умение от отца перенял и уж далее опытом своего видения дополнил и расширил до потаенных глубин трудного шаманского знания и дара, умения общения с духами-учителями, каких мало с небес в мир людей сходит, а коли уж удосужатся те, то учат правильно, по гармонии устройства мира земного и небесного, как иначе?.. Иначе и не жили бы они среди людей, не учили бы их истине, которая бывает смысла всей жизни важней…

Последний глоток огненного напитка, который всегда брал Атунда с собой, уходя в тайгу, он всегда делал по возвращении, когда родная юрта встречала его теплом и добрым варевом из оленины, что Ойта перед ним ставила. Довольно улыбаясь, он радовался теплому уюту очага и очень сильно любил всех, соскучившись за долгое отсутствие. Подбегал к кроватке дочери и кружил, кружил подле нее подобно птице, что счастье свое только в птенцах и видит. Таким был Атунда; таким он оставался и сейчас, когда спасал человека от смерти, от пули, которая жила в молодом теле и стремилась доделать то, что изначально таилось в ее разрушающей сути и умысле того, кто послал ее…

На этот раз остатки огненного напитка сослужили благую службу; помогли Атунде обработать тяжелую рану и обратиться к Богу Ному с мольбой о спасении человека. После долгого и трудного общения с духами, Атунда остался доволен; пуля не станет вредить, он достал ее и бросил в огонь, чтобы совсем лишить зла, которое в себе несла. Без огня в тайге нельзя – плохо. С теплом костра воротится дух жизни к раненому путнику, а там уж Бог Нома, рассудит и поведет его по намеченной судьбе дальше. И Атунда довольно улыбался; он впервые спас человека, наука отца пригодилась ему сегодня.

А с лошадью, в любую минуту готовой издохнуть от бессилия и обреченности, он поступил иначе; выпряг и заставил ходить туда-сюда, то и дело подстегивая и заставляя шевелить заиндевевшее, теряющее жизнь тело. Умный олень всегда сам ищет ягель и мох под снегом, чего бы и коню не поискать… Ан нет, приучил человек коня как ребеночка, из рук брать, а надо бы и в зиму гнать его со двора, дабы умел и понимал, как кормиться в голодную пору. Оживилась и заходила лошадь, замотала спустя время головой, озираться на охотника стала, с глаз туман сошел; знать жизнь воротилась, в нового хозяина поверила, в Атунду…

Зашевелился у огня и раненый человек, веки приоткрыл, прошептал что-то невнятное и вновь заснул, отдыхая настывшим, раненым телом, оставив разговор на после… Видя, что дольше оставаться у костра нельзя; день то уж занялся, а путь долгий, начал охотник торопиться со сборами. Вся надежда у Атунды на коня. Стал сани готовить, свежего лапника натаскал, застелил ложе, коня сам прошлогодней травой подкормил, что под елками в изобилии, куда коню не добраться. Лошадь жевала траву с удовольствием; заметил Атунда добрые искорки в ее синих, слезливых глазах. Успокоившись, она кивала в ответ головой, во всем с ним соглашаясь…

Наткнулся охотник и на большой саквояж, укрытый зеленым, плотным брезентом. Удивился; для чего столько лишнего в тайге, когда все на себе носить нужно. Под сургучными печатями, заперт на многие замки, какие Атунде и видеть не доводилось. Люди, наверное, много вещей и секретов друг от друга хранят, вот бывает даже и с собой возят, только зачем?.. Не понимал иногда Атунда белых людей, все у них по сложному организовано, а вот у Бога Нома все просто и правильно. Наверное, как-то не так живут эти люди, что даже с вещами не расстаются. Много вопросов рождал сундук, но с ними Атунда решил обождать. Главное теперь поскорее до юрты добраться. К больному человеку сила оленя вновь вернется если его нужным отваром поить; только шаман Чалгай знает каким…