Текст книги "Сердце в опилках"

Владимир Кулаков
Сердце в опилках

От автора

Я долго жил среди цирковых. Я был цирковым. Им остаюсь. Теперь уже останусь навсегда…

Это не профессия, не стиль жизни, не убеждения. Это – «хромосомы». Их необычная комбинация. Это всё вместе. Как проклятье. Или – Величайшая из наград…

В этой книге что-то вымысел, что-то правда. Но «где – что» – теперь трудно определить, столько времени прошло…

Все события книги происходят в 80-х годах теперь уже прошлого столетия. Многих героев повествования на этом свете больше нет. Кто-то ещё жив…

Век настоящий сменил век минувший. Одна эпоха пришла на смену другой. Мне кажется, что незаметно для всех, одна человеческая цивилизация сменила другую…

Что-то неуловимо изменилось в этом мире на планете Земля. Поменялось многое, что когда-то грело душу и волновало сердце…

Поменялся цирк, его стилистика. Но не поменялись люди цирка. Они те же, что и прежде. Я с лёгкостью узнаю их на вокзалах, в аэропортах. Мне кажется, что я знаю их всех, как своих родственников. Они и есть – родственники. Одна кровь. Один «хромосомный» ряд – причудливо созданный Великим Небесным Художником.

В этих людях по-прежнему живёт самое ценное – Человеческая Любовь…

Им я и посвящаю эту книгу…

Глава первая

По сортировочной узловой станции, формируя составы, туда-сюда сновали маневровые тепловозы «кукушки». Прозвище они получили за свои необычные гудки, которые почти отчётливо, по-детски, высвистывали: «ку-ку-у!..»

В свете ярких фонарей по рельсам медленно скользили сцепки грузовых платформ, товарных и почтовых вагонов. Они с металлическим грохотом догоняли друг друга, стукались, выстраивались очередью, соединяясь в будущие товарняки. Поблескивая гладкими боками, на которых было написано: «С горки не спускать!», гигантскими сардельками тянулись цистерны с нефтью и прочей огнеопасной жидкостью. Многокиловаттные прожекторы резали ночь, как шахматную доску, на ярко освещённые квадраты путей и чёрные провалы Вселенной. Без конца, на повышенных тонах, по громкой связи звучали неразборчивые команды диспетчеров, размазанные эхом и улетающие куда-то в чрево невидимого неба. Пахло креозотом и ещё чем-то, неудержимо зовущим в дальнюю дорогу…

Из-за тяжёлых туч выглянула луна, на мгновение выхватив из мрака ночи крадущуюся вдоль неосвещённого участка путей фигуру человека. Он внимательно всматривался в силуэты товарных вагонов. У одного из них, на котором виднелась надпись «Живность», он остановился. Чиркнув спичкой в приоткрытый дверной проём, человек удовлетворённо хмыкнул:

– Лошадки! Порядок. Карета подана!..

В тёмном углу вагона томилась гора душистого сена, обещающая мягкую постель и надёжное укрытие. Человек зарылся в него с головой, блаженно втянул аромат всеми лёгкими, потянулся и шумно выдохнул. Сморённый усталостью и нервным напряжением последних дней, он мгновенно уснул…

Покачивался вагон, постукивали колёса на стыках. Время неслось вдаль по параллельным прямым светящихся рельсов, отмечая мгновения жизни чёрточками мелькающих шпал.

Где-то объявляли пути следования поездов. Одинаковыми металлическими голосами переговаривались сонные диспетчеры. Мелькали полустанки. Поезд то ехал, то останавливался, пропуская на разъездах «скорые» и «пассажирские». Мир куда-то торопился, менял направления, плутал, словно пытался сбежать от самого себя…

…Проснулся он от резкого толчка. Звякнули сцепки. Грохот волной прокатился по вагонам и состав, после долгой стоянки, медленно стал набирать скорость.

Высунув голову из своего укрытия, незнакомец, оказавшийся молодым пареньком лет шестнадцати-семнадцати, увидел в дальнем углу товарного вагона вчерашних лошадей и крепкого старика, который чистил морковь.

Дед, продолжая работу, с хитроватой улыбкой пристально рассматривал неожиданного попутчика. Густые седоватые длинные волосы старика весело топорщились. В его смеющихся глазах плескалась синь июльского неба, которая мелькала среди деревьев в приоткрытой двери товарняка.

– Чего уставился? – с вызовом, видимо для собственной храбрости буркнул заспанный парень. Сено смешно торчало в его волосах, как маскировка у притаившегося в траве диверсанта.

– «Заяц»? – в свою очередь поинтересовался старик.

– А ты что, охотник? – посверкивал из своего угла серыми лучистыми глазами явный безбилетник.

– С характером, хомут тебе в дышло! – с удивлением качнул головой старик. – Куда путь держишь, язва несовершеннолетняя?

Парень молчал, затравленно поглядывая исподлобья.

– Ладно, – смилостивился дед. – Давай знакомиться – Захарыч! – представился «генерал конюшни» (как его успела окрестить про себя «несовершеннолетняя язва»).

– Пашка Жарких! – с подчёркнутой ядовитой официальностью бросил он, смачно сплюнув, «цыкнув» слюной сквозь сомкнутые зубы на блатной манер.

Дед с ухмылкой покачал головой.

– Ну, иди, перекусим, Пашка Жарких! Путь, видать, у нас не близкий…

Через час неторопливой беседы Захарыч уже многое знал об этом, оказывается совсем не дерзком, а напротив, даже душевном, но довольно несчастном пареньке. О его беспутном, бросившим семью отце, гоняющимся за «длинным рублём» и лёгкой жизнью, которого он не помнил. Об умершей матери. О беспробудно пьющей тётке, от которой сбежал, окончив восемь классов и работая на разных стройках подсобным рабочим. О жажде путешествий и приключений, пришедшей к Пашке из его любимых книг Грина и Фенимора Купера. И о той неприятной истории на стройке, из-за которой он оказался здесь.

Пашка, чуть не плача от обиды рассказал, как двое каменщиков из его бригады продали кому-то мешки с цементом, а деньги пропили. При разборе всё свалили на него, якобы они сами видели, как это происходило. У Пашки была мечта: он долго копил на джинсы и как раз их купил. Это было аргументом. Им поверили…

От чудовищной несправедливости взрослых бывший член бригады бросился на вокзал, решив бежать куда глаза глядят, оставив в бытовке свои новые джинсы как доказательство его бескорыстия…

– А давай к нам, в цирк! Будешь у меня помощником, – предложил Захарыч. – Твой предшественник два месяца назад в армию ушёл, вот ты его и заменишь. Ну, как? Документы-то есть?

– С собой паспорт и аттестат. Даже не знаю, как догадался захватить – дома переодевался наспех, всё было как в тумане… – Пашка дотронулся до внутреннего кармана лёгкой курточки. Там лежали две книжицы документов, завёрнутые в целлофан. Его брови взлетели вверх, глаза затрепетали ресницами. Уголки губ, которые от рождения были приподняты вверх, от чего казалось, что Пашка улыбается, даже когда был серьёзным, радостно дрогнули:

– Дед, а ты не врёшь? Правда? И я буду ездить по городам и стану циркачом?

Старик усмехнулся этому слову «циркач», – так артистов цирка презрительно называли, по крайней мере, лет семьдесят назад. «Ничего, начнёт работать, многое узнает», – подумал он.

– Будешь, будешь! – хмыкнув, пообещал Захарыч.

Так Пашка Жарких попал в этот удивительный мир, полный романтики, тайн, зовущих далей и приключений, который зовётся коротко – Цирк…

Глава вторая

Гастрольный город, в который они наконец-то добрались, и стационарный цирк, повидавший на своём веку не одну сотню артистов разных величин и званий, встретил суетой и привычной неразберихой.

– Ну, куда я поставлю твоих лошадей, куда, к себе на голову? – сдерживая крепкие выражения, кричал местный инспектор манежа Александр Анатольевич. – Этот Главк каким местом думает? У меня вся конюшня занята! Манжелли отправляем только через пять дней. А тут опять лошади!..

Захарыч насупленно молчал, изредка бросая реплики, оканчивающиеся его неизменным: «Хомут тебе в дышло!..»

– Захарыч! Ну, пойми меня! Я тебя сто лет знаю, люблю и уважаю! Чего твой руководитель не позаботился о нормальной разнарядке? Ехали чёрте куда, что, цирков ближе не было? – Инспектор манежа, казалось, сейчас расплачется. – Нет у меня мест, только слоновник остался и то на время.

– Слоновник так слоновник, не страшно. – Захарыч стоял на своём, как защитник Брестской крепости, ему отступать тоже было некуда. – Временный настил сделаю сам, станки тоже, помощи не надо! Переедем в конюшню, когда освободится. Ты лошадей побыстрей разгрузи – они в дороге неделю и на вокзале уже вторую ночь. Потом разберёмся – первый день что ль в бардаке живём!..

Захарыч, закопчённый от печки-буржуйки, которая неизменной спутницей ездила в вагоне с лошадьми, и из-за отсутствия элементарных удобств, выглядел сейчас этаким то ли сталеваром после смены, то ли шахтёром, вышедшим из забоя.

– Вы чего, из преисподней явились, грязные как… – инспектор не нашёл приличного слова для сравнения.

– А то ты не знаешь «счастья» наших переездов! – Захарыч вскинул руки. – Сам-то давно в пиджак инспекторский переоделся, хомут тебе в дышло!..

Густой баритон инспектора манежа постоянно громыхал в разных местах закулисья. То он кого-то распекал за неправильно размещённый реквизит, перекрывающий пожарные проходы. То перед кем-то заискивающе извинялся, как перед Захарычем. То откровенно на кого-то орал, мол, не до вас сейчас. И всё время грозился повеситься…

Пашка выглядел нисколько не лучше Захарыча после недельного путешествия в товарняке с живностью. Его немытые русые волосы стояли торчком словно от испуга. Брюки и куртка-ветровка некогда серого цвета, теперь были, мягко говоря, неопределённого колора. На плечах болтался «походный» армейский бушлат Захарыча, который на пару размеров был больше нужного и в нескольких местах прожжён. Пашка являл сейчас собой иллюстрацию этакого циркового Филиппка. У обоих вид был нелепый и смешной, за что тут же, за кулисами, получили прозвище «беженцы».

Сверкая белками глаз, пожалуй единственным местом, в чистоте которого не было сомнений, Пашка рассматривал незнакомую ему закулисную жизнь.

Сначала он даже оробел. В помещении для хищников рыкали закончившие гастроли львы. Подошло время их кормёжки. Они так выдыхали свои вопли, что вибрировали двери и давило грудь. Провели осликов на конюшню, которые тревожно прядали ушами, кося глаза в сторону звериного рёва. В «собачнике» после разгрузки мыли пуделей, и оттуда доносился немилосердный лай, который, нет-нет да перекрывали крики дрессировщицы, требующей «закрыть рты!»

Гимнасты из воздушного полёта, готовясь к подвеске аппаратуры на купол, растянули по асфальту стальные тросы от манежа до ворот, ведущих во двор цирка. Инспектор манежа как раз проверял их блоки, сетку и прочую амуницию, название которых звучало как сплошной иностранный язык. Инспектор требовал у руководителя заменить подвесной трос:

– Петрович! Как хочешь, но с такой подвеской на манеж не пущу! Смотри – излом! И ты на это хочешь штамберт вешать? А это что за полиспаст? Ты когда верёвку на нём менял последний раз – сплошная махра, порвётся на хрен… Так, ну-ка, это что?

Пашка внимательно наблюдал, как строгий дядька, явно начальник, копается в железяках, разложенных перед ним, то и дело обращаясь к стоящим перед ним в молчаливом почтении полётчикам:

– Ну и блок! Гляди какой люфт! Тебе чего – жить надоело или меня посадить хочешь? Где техпаспорт? Блин, повешусь!..

Грузчики, в основном солдаты подшефной воинской части, сновали туда-сюда: таскали ящики с реквизитом и личными вещами артистов, разнося их по гардеробным и подсобным помещениям, катали контейнеры, пустые клетки для зверей.

Инспектор, высокий стройный человек, с чёрными, слегка вьющимися волосами зачёсанными назад, успевал и здесь покрикивать и давать чёткие указания дальнейших действий. Он размахивал руками, кого-то хвалил, кого-то подгонял и всё время оказывался в центре событий, как главнокомандующий, ведущий бой. Люди ему подчинялись беспрекословно.

– Это кто, директор? – Пашка посмотрел на своего наставника.

– Хм, можно сказать и так! Это – инспектор манежа. – Захарыч отодвинул своего неопытного помощника в сторону. Мимо них, пыхтя и топая сапогами, солдаты прокатили сцепку из трёх пустых клеток для хищников. Захарыч продолжил, загибая свои чёрные от копоти и грязи пальцы, стараясь ничего не забыть:

– Он отвечает за погрузку-разгрузку, технику безопасности в цирке, размещает животных и артистов, следит за их состоянием, составляет расписание репетиций, программу представлений, объявляет номера, табелирует всех. И ещё много всякого… – последнюю фразу Захарыч сопроводил каким-то безнадёжным взмахом руки, заменившим, видимо, ещё долгое перечисление обязанностей этого человека. – Хороший инспектор – закулисный Бог! А этот – один из лучших!.. – Старик улыбнулся, хмыкнув. – Когда-то он был простым ассистентом в аттракционе со слонами, а теперь, видишь, – Александр Анатольевич! – в голосе Захарыча слышались скрытая похвала, симпатия и уважение.

Происходящее за кулисами цирка Пашке казалось каким-то муравейником, срочно переезжающим из-за стихийного бедствия.

– Нормальная обстановка, привыкай! Ничего особенного. Одна программа закончила и грузится, наша приехала и скоро начнёт. Лёгкий «сумасшедший дом» перед премьерой… – Захарыч потянул Пашку за рукав. – Пойдём слоновник посмотрим, да в душ сходим, а то людей пугаем. Потом на вокзал, к лошадям. Сегодня ночью будем разгружать…

Глава третья

Пашку Жарких временно оформили в систему «Союзгосцирк» служащим по уходу за животными в номер с лошадьми. В цирке ему выписали новенькую трудовую книжку, заполнили расчётные листки и выдали временный пропуск. Александр Анатольевич, как и положено инспектору манежа, провёл «вводный инструктаж» и «инструктаж на рабочем месте». Пашка с Захарычем оставили свои «автографы» в мудрёных инспекторских книгах и приступили к работе.

Время завертелось ренским колесом акробата. Ранние подъёмы, поздние отбои, ночные дежурства на конюшне. Чистка лошадей и овощей, кормёжка, уборка денников, подготовка животных к репетициям и выступлениям. Пашка потерял чувство времени, ходил как сомнамбула, исполняя приказы Захарыча автоматически. Молодой работник и не подозревал, что столько времени и сил требует простой уход за восьмёркой лошадей. Также он вряд ли догадывался, что многое из его прямых обязанностей Захарыч незаметно брал на себя. За первую неделю своего служения и так худощавый Пашка похудел ещё больше и осунулся. Его выразительные глаза смотрели грустно и как-то по-детски жалобно. На стройке ему было несравнимо легче.

Руководитель номера Казбек него джигиты, куда устроился Пашка, настороженно присматривались к новичку, видя его полную неопытность.

Пашка попытался было помогать во время представлений, но он пока больше мешал, нежели приносил пользы. К тому же, за кулисами во время работы номера царила такая кутерьма, что попасть под лошадь было делом одной секунды. Сдержанно, но твёрдо Казбек приказал Захарычу отправить «молодого» на конюшню и оттуда «ни ногой» – время придёт…

«Ничего, обвыкнется…» – Захарыч как мог помогал своему начинающему помощнику. Лишнего не требовал, оберегал, по утрам отпаивал отваром из овса, заставлял есть овощи, пару раз давал самовольные выходные…

…К концу второй недели новичок стал потихоньку приходить в себя. Захарыч понял это по бодрой его походке и обычному шутливому тону, от которого старый конюх начал было отвыкать:

– Захарыч, доброе х-хрютро! – мгновенно скаламбурил Пашка, услышав на конюшне неожиданное хрюканье, которого раньше не было. Старик, подметавший денник, на мгновение замер с метлой в руках. Пашка начальственным тоном продолжил: Слушай, тебя нельзя ни на минуту оставить – конюшня превращается в свинарник! Или ты меня решил теперь салом откормить, чтобы потом нещадно эксплуатировать? Ты подметай, подметай!..

Пашка стоял в проёме конюшенных ворот, сложив руки на груди и по-пижонски оперевшись ногой о стену. Очередной внеурочный выходной Пашке явно пошёл на пользу. Парень отоспался и порозовел. Теперь от белёных стен конюшни его уже можно было отличить.

– Ожил, хомут тебе в дышло! – Захарыч радостно всплеснул руками, широко улыбнулся и ответил на Пашкин вопрос, кивнув в угол:

– Это мне ещё одного помощника дали, теперь вас двое… – Захарыч посмотрел в сторону, откуда раздавалось утробное хрюканье.

– Какой масти, вороной аль серый в яблоках? «Полутяж» или скакун? – Пашка блеснул знаниями, приобретёнными неделю назад.

– «Полудохлый болтун»! – подобрал рифму Захарыч в тон Пашке, определив его собственную «масть». – Это клоуна свинья, Смыкова. Новенькая, молодая. Он её будет дрессировать, потом в номер введёт. Сколько у нас простоит не известно. Пока, вот, хрюкает. Попробовал покормить её сухарём, куда там! Не жрёт, хм, – краля!.. – Видавший виды Захарыч был удивлён и озадачен поведением свиньи. Обычно они едят всё подряд. А тут – сухарь, деликатес!

– Захарыч! А может ты её не с той стороны кормил? – вкрадчиво спросил молодой помощник, делая серьёзное и озабоченное лицо. Увидев, как Захарыч, мысленно отсеивает «непечатные» слова и набирает в лёгкие воздуха, чтобы ответить, Пашка опередил:

– Я всё понял, Захарыч! Она час как на конюшне, но тобой уже сыта по горло!

Старик, улыбаясь, сделал вид, что погнался за своим, наконец-то пришедшим в себя, помощником…

Глава четвёртая

Захарыч…

Почти никто из цирковых не знал его имени. Для всех он был просто – «Захарыч». Это служило ему и именем, и фамилией, и должностью.

Хотя он был берейтором, задача которого – дрессировать лошадей, готовить их к манежной работе, но, по факту, работал и простым служащим по уходу за животными, и ветеринаром при необходимости, и ночным сторожем, и ангелом-хранителем любого цирка, в котором находился на гастролях. Он мог как никто заточить сверло, подклеить жонглёрский реквизит, зачалить любой трос для воздушников, сплести редкой красоты и качества арапник, дать дельный совет. Даже мог одолжить денег со своего скромного жалования. К нему носили сгоревшие чайники, кофемолки, обувь для починки, остановившиеся часы и всё остальное. Однажды приволокли стиральную машину. Через час она уже вовсю жужжала в прачечной цирка.

Захарыча, казалось, знал весь мир – столько людей к нему обращалось и пользовалось его услугами, на все голоса и оттенки произнося спасительное – «Захарыч»! Он так к этому привык, что, пожалуй, и сам с трудом помнил своё имя…

Пашку заинтересовал этот вопрос и он его задал.

– Никита, вообще-то… – как-то неуверенно ответил Захарыч на вопрос. – Никита Захарович Стрельцов, девятьсот десятых годов рождения! – может, впервые за долгие годы представился он. – Казачьего сословия. С Дону…

У него были могучие разлапистые руки, добрые и шершавые, с заскорузлыми, узловатыми, пожелтевшими от табака пальцами. Когда он ими касался лошадей, те громко пофыркивали, млели и улыбались глазами…

Руки Захарыча были постоянно чем-то заняты: то выпрямляли какую-то проволочку, то что-то строгали, шили, клепали. И только поздно вечером они, наконец, обретали ненадолго покой. Пашка глядел на них и думал: «Сколько же вы переделали и перевидали за свои семьдесят с лишним лет!..»

После репетиции номера с лошадьми и уборки конюшни Захарыч с Пашкой садились чаёвничать. Это было нерушимой традицией. Стрельцов заваривал свой фирменный крепчайший чай, а Пашка приготавливал гору сухарей. До этого Пашка думал, что заварка нужна только для цвета: чай – это так – кипяток с сахаром, не более того.

Захарыч много поведал ему о чае: где и как тот растёт, о чайном листе, о способах его сбора и заварки, – как это делают в Грузии, в Узбекистане, Азербайджане и других республиках. У старого циркового был специальный заварной чайник, почерневший от времени, который он бережно заворачивал в специальную тряпку на переезды. Под столом стояла самодельная электроплитка с ковшом для воды – непременные объекты для внимания пожарных во всех цирках. Тем не менее, они путешествовали с Захарычем, наверное, с тех пор как появилось электричество.

После чаепития Захарыч сворачивал свою «термоядерную», (как окрестил её Пашка Жарких), самокрутку. Через минуту он окутывался сизым ядовитым туманом, являя собой что-то среднее между паровозом Черепановых и проснувшимся Везувием. Курил Стрельцов исключительно махорку или самосад, которые покупал на местных базарах, считая сигареты с папиросами «дамским» баловством. Глядя на внушительных размеров самокрутку, Пашка как-то съязвил:

– Теперь я понимаю, кто виноват в том, что «капля никотина убивает лошадь»! Твоим «фугасом», Захарыч, можно угробить целый табун этих несчастных животных!

– Вот и не кури! Плохая привычка! Не бери с меня пример! – Захарыч с наслаждением затянулся, дрогнул небритым кадыком и пустил струю дыма в приоткрытую дверь шорной. Его глаза – два слегка замутнённых возрастом синих озерца, довольно поблёскивали из-под кустистых седых бровей.

«Ему бы бороду – вылитый Дед Мороз! – улыбнулся про себя Пашка. – Хотя, нет, тот не курит…»

В своей жизни Никита Захарович Стрельцов осилил всего четыре класса церковно-приходской школы, осиротел и попал в балаган. Там и прошли его «университеты». Но несмотря на это, Захарыч завидно грамотно строил свою речь и удивительно много знал.

– Курсы младших командиров да книги – вот, брат, мои ликбезы! – ответил старик на очередной Пашкин вопрос. Оставалось только удивляться, когда он успевал читать, при своём почти что двенадцатичасовом рабочем дне.

Захарыч строго посмотрел на своего помощника:

– До твоей учёбы мы тоже доберёмся! – пригрозил он пальцем. – Восемь классов в наше время – это хрень какая-то. Этот… как его… – Захарыч пощёлкал пальцами и поднял глаза к задымлённому потолку шорной, словно там была шпаргалка. – Ага! Атавизьм это. Вот!..