Текст книги "Сердце в опилках"

– За самовольную чарку, без отцовской на то воли, батьки молодняку зады пороли докрасна. На праздниках, за столами, никого пить не принуждали: не хочешь – можешь просто пригубить. Если видели, кто захмелел, того чаркой «обносили» – отдыхай. А если кто лишнего принял, «не по весу», – тут же отправляли проспаться. Умерших от алкоголизма хоронили как самоубийц, вне кладбища и без креста. О как было! – Захарыч поднял вверх указательный палец. – Всю жизнь казаки на земле работали и Отчизне служили! А рождённый пить, как известно, – …скакать не может. – Захарыч ради приличия, и чтобы пощадить Пашкины молодые уши, заменил крепкое словцо на удобоваримое – «скакать».

– «Мутная» столько судеб погубила и жизней покалечила! – подвёл Захарыч итог. – И не сосчитать! Вина начинается с вина! Запомни, сынок!

Глава одиннадцатая

– … Канатоходцы Дагестана! Руководитель – заслуженный артист республики Ахмед Абакаров! – на финал ещё раз объявил инспектор манежа. Аплодисменты достигли штормового звучания. Артисты пытались уйти, но инспектор возвращал их на манеж к зрителям снова и снова. Наконец он освободил путь, продолжая программу.

Абакаровы вбежали за кулисы. Аплодисменты ещё звучали им в спину за закрывшимся форгангом. Мокрый, вечно улыбчивый и доброжелательный, Ахмед заботливо накинул на плечи партнёрш махровые халаты. Потом надел свой.

– На сегодня – всё! С выходным!

– Мальва! – Айшат, надевая халат, нахмурила брови.

– Мам, ну что?! – пятнадцатилетняя Мальвина капризно «скуксила» личико.

– Это что за руки? Спина крючком!

Не верилось, что разговаривали мама с дочкой. Было полное ощущение, что они ровесницы. Приходилось долго присматриваться, чтобы заметить разницу в возрасте.

Женщины канатоходцев Абакаровых отличались редкой природной красотой. Господь их щедро одарил. Он, как художник и скульптор, над ними славно потрудился. Тонкие черты холёных, редко улыбающихся загадочных лиц. Горящие, бушующие страстями и едва сдерживаемым темпераментом – ночи-глаза. Точёные фигуры, от которых невозможно было оторвать взгляд! Густые волосы цвета воронова крыла, спадающие до бёдер.

Во время сложнейшего трюка, стоя на плечах у Ахмеда, который скользил по острию стального каната на головокружительной высоте, Айшат, своими божественными «поющими» руками, медленно, словно наслаждаясь, приподнимала волосы вверх и резко отпускала. Ночным блестящим водопадом волосы летели за плечи. Их красота, цвет, обильность восхищали зрителей не менее чем трюк, который артисты исполняли. В этом месте номера всегда звучали: «А-ах!..» и аплодисменты!..

Айшат всё ворчала, меняя манежную обувь на закулисную. Она, сдержано негодуя, перечисляла все промахи и ошибки, которые, якобы, совершила Мальвина. Та упорно протестовала, повторяя одну и ту же фразу на разные лады:

– Ну, мам!..

Градус «разбора полётов» повышался. Это было ежедневно…

– Дамы, заканчивайте! – примирительно было начал тот, кто весь номер носил их на своих плечах. В жизни Ахмед носил обеих «на руках» – они были любимы и избалованы им до предела.

«Дамы», две хрупкие кавказские красотки, тигрицами посмотрели на Ахмеда.

– Да ну вас! – с улыбкой сказал Абакаров. Неторопливо подпоясал свой халат, сунул ноги в ичигах в специальные деревянные колодки, чтобы не портить манежную обувь, и пошагал в гримёрку…

…Полётчики неторопливо спускались по лестничному маршу в сторону манежа. После антракта они начинали второе отделение. Партнёры переговаривались на разные темы. Женька наматывал предохраняющий бинт на запястье и весело трепался.

Навстречу поднималась отработавшая свой номер Мальвина. У неё с мамой только что состоялся привычный очередной «худсовет». Мальвина, как всегда, только успевала вставить своё: «Ну, мама!»

Увидев «объект», Женька, театрально прижав руки к сердцу, а потом раскинув их для объятий, расплылся в улыбке «девять на двенадцать»:

– Ма-альва! – с мёдовым бархатом в голосе начал он было «гусарить».

Чёрные глаза канатоходки резанули бритвой:

– Кому Мальва, а кому Мальвина! – толкнув плечом нахала, прошла мимо Абакарова-младшая, и напоследок добавила: – Ахмедовна!

Женька не успел закрыть рот. С его оттопыренной руки свисал так и не замотанный бинт. Заранее заготовленный Женькин вопрос о том, «где, мол, её Пьеро?», глупо повис в воздухе и тут же рухнув, бесславно разбился о земную твердь мощного хохота партнёров.

– Ну, что, кавалер, получил дагестанский кинжал в ж..! – полётчики «ржали» над Женькой, похлопывая его по плечу. – Сходи в медпункт, помажь зелёнкой! Ха-ха-ха!

Со следующего дня, встречаясь за кулисами или в буфете, Женька подчёркнуто приветствовал Мальвину не иначе как по имени и отчеству. Абакарова-старшая удивлённо вскидывала брови, а дочь, скромно потупив взор, загадочно улыбалась в пол…

…Чернявый и кареглазый Сашка Галдин поправлял подпругу на своём жеребце Рубине. Тот специально напрягал брюхо, чтобы сильно не затягивали. Он всегда так делал. Галдин шлёпнул ахалтекинца по животу и тут же подтянул пряжку сбруи до нужного отверстия.

– Похитри у меня, мешок с сеном! Я с тебя падать не собираюсь! – Галдин изобразил строгость. Мимо, разминая лошадей шагом, неторопливо проехали один за другим вечно серьёзные таджик Шукур и осетин Алан.

– Сашка, а ты кто по национальности? – хитро прищурил глаз подошедший к Галдину Женька из «Полёта», по пути тоже разминаясь. Он подпрыгивал, делал круговые движения руками, разминал корпус, плечи, кисти. Полётчик явно имел ввиду наполеоновский, с крутой горбинкой нос Галдина, вынашивая какую-то очередную хохму, чтобы размять и язык.

– Да я уже и не знаю! Полгода у Зарипова был узбеком, теперь вот – осетин.

– Хохол он с Подола! – проезжая мимо на Гранате выдал «тайну» Шамиль.

– Ой, ой, а сам-то! Тоже мне «осетин» из Татарии!

– Мм-да-а, ребятки, – протянул белобрысый полётчик, – тут, наверное, у вас у всех не обошлось без османского «водолаза»! – Женька намекнул на известное произведение Булгакова и исторические коллизии мироздания.

– Ладно, космополиты безродные, манэж вас всэх сэйчас прымирит, станэте родствэнниками! – со своим неподражаемым «вкусным» акцентом подвёл итог «национальной» дискуссии Казбек. Он и сам толком бы не ответил на вопрос, сколько горских кровей течёт в его жилах и откуда у него такой странный для осетина акцент.

– Захарыч! А вы что молчите? – решил всё-таки долить масла в огонь Женька, дабы мажорный «тонус» закулисья не увядал перед работой. – Вам какие национальности больше по душе?

Захарыч широко улыбнулся. У него было явное желание опростоволосить «провокатора», и даже уже что-то вертелось на языке. Он понимал, что в мире цирка национальный вопрос никогда не стоял – так сложилось исторически. И теперешний разговор был не более как весёлый трёп для поднятия настроения. Цирк всегда был одной семьёй, одной нацией и народностью.

– Я различаю только две национальности, – начал Захарыч. Все напряглись, и даже лошади подняли уши торчком. – Это – Хороший Человек и Плохой!

Молодёжь с одобряющим «о-о!» захлопала в ладоши и разошлась по своим местам. «Поточив зубы», каждый продолжил готовиться к своему выходу на манеж. Женька, так и не «попив крови», пока было время пошёл выискивать дальнеший объект для своих шуток.

Глава двенадцатая

Пашка просыпался рано утром легко и с удовольствием, во сколько бы он не ложился накануне. Традиционно открывал створку окна, проветривал комнату и обязательно трогал лист клёна, как бы здороваясь с ним «за руку». Вдыхал полной грудью утреннюю свежесть, потягивался, улыбался! Говорил «доброе утро» кусочку неба, которое не загораживал могучий клён, приветствовал солнце и начинал делать зарядку. Последнее время для него каждый день был праздником – мир обрёл краски, запахи и смысл…

– Пашка, блин, не май месяц! Закрой окно – дубак!

– Да ладно тебе, рыжий, ты чего – плюс на улице! В комнате дышать нечем!

– Заморозить хочешь? Я же южанин!

– Не ври! Ты говорил, что с Северного Кавказа!

– А я тебе чего твержу – с Кавказа! – Славка продирал глаза и высовывал нос из-под двух одеял. Он ухитрялся замерзать даже летом.

– Так ведь – с Северного! Подъё-ём! – командовал Пашка, сдёргивая с рыжего все его покрывала. На кровати, свернувшись жалким калачиком, трепетало и орало благим матом белое, с синюшным оттенком, худощавое тело конопатого Славки.

В стенку забарабанили с текстом, отнюдь не желающим доброго утра!

– Вставай по-хорошему! А то злые дядьки из полёта быстро тебя научат летать… в окно! Рыжий, подъём! На работу опоздаем!..

Репетиция шла полным ходом.

– «ЧБ», добрось! Люба, блин, ну, докрути! – жонглёр Володя Комиссаров, всё больше заводясь, никак не мог добиться сегодня от партнёрши по номеру, и одновременно жены, чётких бросков. Булавы летели вяло, с недокрутом.

– Ну нет сил у меня сегодня, хоть режь! «Дела» у меня…

– Какие ещё, на хрен, дела? Сейчас репетиция!

– Ты, Комиссаров, тупой? Какие ещё «дела» бывают раз в месяц? Женские!

– Тьфу ты, блинство! Только этого ещё не хватало!

– А тебе что, хотелось «залёта»? – Люба с вызовом встала в позу «руки в боки».

– Вечно у тебя, «ЧБ»!

– «Вечных» у меня нет – только месячные! Дурак ты, Комиссаров!

– Ну, и что будем делать? Вечером работать!

– Лечиться будем – работой, не впервой…

…Пашка, сделав все положенные дела, отпрашивался у Захарыча и спешил к новым приятелям и наставникам – жонглёрам Комиссаровым, которые так неожиданно появились в его жизни. Они почти ежедневно обучали Пашку азам своего жанра. В остальное время он репетировал самостоятельно «без отрыва от производства» на конюшне.

Познакомились они, когда лошадь наступила на их булаву.

Как-то в середине репетиции Комиссаровых появился встревоженный Захарыч и попросил дать ему манеж буквально на десять минут. Были подозрения на колики у одного из скакунов и, чтобы не погубить животное, нужно было его срочно хорошенько «погонять». Проблема была ясна, манеж тут же освободили. Комиссаровы сели на зрительские места ждать. Булавы жонглёров остались лежать на барьере.

Захарыч разогнал ахалтекинца в галоп. Тот, нет-нет да подгоняемый арапником, бил задними копытами в барьер манежа, увеличивая скорость.

– Пашка, булавы убери, слетят! – крикнул Захарыч своему помощнику. Комиссаров привстал, но Пашка его опередил. Он стал собирать реквизит, поглядывая на галопирующую лошадь, отвлёкся, и одна булава соскользнула с барьера точнёхонько под копыта скакуна. Раздался треск, лошадь шарахнулась, сбилась с ритма и остановилась. За спиной кто-то охнул и отчётливо послышалось громкое поминание «чьей-то матери». Захарыч тоже вспомнил чью-то маму, но более прилично…

Пашка стоял памятником «погибшему жонглёру», с немигающими глазами. Комиссарову не сразу удалось вырвать свои булавы из его закостеневших рук.

– Блинство! Теперь колики у меня! – Комиссаров держал в руках то, что осталось от его реквизита. – И так на соплях всё держалось, теперь вообще репетировать не с чем! – жонглёр явно был раздосадован, если не сказать больше.

– Володь! Я всё сделаю, не серчай! Принеси мне, я починю! – Захарыч виновато улыбался и за себя, и за Пашку, который стоял, хлопал глазами и чуть не плакал…

Уже вечером того же дня Пашка с извинениями принёс в гардеробную Комиссаровых починенную булаву и две других, одна из которых ещё до того «приказала долго жить», а вторая была «при смерти». Те рассматривали свой реквизит, словно видели его впервые:

– Ну, Захарыч! Ну, волшебник! Золотые руки!

Так состоялось их знакомство, а позже и дружба. Пашка попросил научить его жонглировать. Ребята с готовностью откликнулись. На репетициях Комиссаровых он стал бывать постоянно.

Александр Анатольевич, как инспектор манежа, наконец-то облегчённо вздохнул: «Жонглируй сколько влезет – это безопасно, только не лазь по канатам и в клетки к хищникам».

В цирке нет людей заурядных, «бесцветных». В каждом из них живёт какая-то «изюминка», по которой люди запоминаются, попадают в сердце и остаются там навсегда. Комиссаровы не были исключением.

Володя – высокий, стройный, хорошо сложенный, с высоким лбом и правильными чертами лица. Цирковые девчонки по нему «сохли»…

Люба – кокетливая красотка: чернявая, грудастая, с тонкой талией, с хитрыми глазами-завлекалками. Она то и дело стреляла взором по сторонам, обращая на себя внимание мужчин, чего, видимо, и добивалась.

Её фамилия была – Белая. На выпускном экзамене в цирковом училище, где председательствовал Юрий Никулин, объявили: «Любовь Белая и Владимир Комиссаров». Старый клоун – мастер каламбуров, тут же отреагировал, вспомнив гражданскую: «А я думал, мы белых победили!»

Фамилия Любы резко контрастировала с цветом её волос. Никулин обратил внимание и на это:

– Какая же она Белая, скорее – Чёрная! Ладно, пусть будет – «чёрно-Белая», хм, – Никулин, увлекавшийся фотографией, подытожил. – «Ч/Б»!..

С той поры Любу так и звали – «ЧБ».

В «плен» к Белой Комиссаров попал ещё на первом курсе…

Недостатком их обоих была необузданная и не всегда оправданная ревность, из-за которой часто возникали громкие скандалы. Они, как правило, вскоре гасились страстными поцелуями, горячими клятвами и примирением. Если дело происходило в гостинице, то всё обычно заканчивалось бурной «постелью», эротическими воплями, сотрясающими стены, сладострастными стонами, невольными слушателями которых становились все, кто был там в этот час.

– Комиссары белых пытают… по-чёрному! – лукаво и с «пониманием» улыбались на этаже.

– Ага, или наоборот…

После своего выступления на манеже они обычно громко «собачились», обвиняя друг друга в «завалах». Одна, оправдываясь, кричала, что тот ей «бездарно» бросил, не докрутив. Другой громко отвечал, мол, как я мог тебе нормально бросить, если ты мне вместо двух оборотов «захреначила» два с половиной…

Эти сцены происходили изо дня в день. Инспектор манежа со словом «Брек!» пресекал закулисную перебранку, которая перемещалась в гардеробную, где продолжалась ещё добрых полчаса.

На репетициях они тихо и спокойно оттачивали какой-нибудь трюк, терпеливо повторяя одно и то же. Пашка наблюдал за жонглёрами, каждый раз восхищаясь их трудолюбием и терпением. Закипал Владимир, только когда Люба вдруг начинала спорить, как правильней по технике исполнить тот или иной трюк. А спорила Люба частенько. Володиного терпения в этих случаях хватало на несколько минут. Потом «вулкан просыпался»: булавы летели в пустующие зрительские ряды, тишина манежного и подкупольного пространства разрывалась оглушительным криком, типа: «ЧБ»! Блинство! Ты – задрала!..» Владимир посылал всё «куда подальше» и уходил с манежа «нарезать круги» по фойе цирка, чтобы успокоиться. Люба неторопливо собирала по залу разбросанный в сердцах реквизит, оценивала его пригодность для дальнейших репетиций и шла за партнёром. Вскоре они возвращались на манеж, чтобы продолжить…

Два «скорпиона», два «везувия» с великим трудом мирно уживались вместе. У них частенько «летали клочки по закоулочкам…» Но друг без друга они не мыслили себя и несколько минут.

Котова, понаблюдав за взаимоотношениями этой пары, быстро окрестила их: «ё…тые „неразлучники"!»

…Пашка в который раз смотрел выступление Комиссаровых. На манеж они выходили в стилизованных русских костюмах. Владимир появлялся из центрального прохода с маленьким баяном, наигрывая и танцуя «Кадриль». Навстречу ему выходила «барышня», которая строила ему глазки. «Ухажёр», в свою очередь, «пожирал» глазами её, то и дело пытаясь поцеловать. После хореографического вступления Владимир дарил Любе букет цветов, который распадался на несколько. Этими букетами-булавами они потом и жонглировали. Номер проходил в бешеном темпе, сопровождаясь акробатическими прыжками и смешными «корючками».

От этой пары невозможно было оторвать взгляд. Молодость из них била ключом. Чувства, которые они изображали, были неподдельными. Красивые, стройные, темпераментные, артистичные, они «брали» зал с первого мгновения.

Пашка стоял в боковом проходе и впивался глазами во вращение булав-букетов, в их полёт. Они летели из-за спины, из-под ног, сбоку, из-под рук, мчались от партнёра к партнёру по дуге с двумя-тремя оборотами, вдруг вращались, словно пропеллеры. Пашка, который только начинал жонглировать, сходил с ума от непостижимости тайны: как же они успевают в этом хаосе определить, где у букетов ручки, за которые нужно ловить, где цветы?

Когда артисты ошибались, предметы недокручивались, приходя в руки жонглёрам не той стороной, Пашка всем телом и своей сутью невольно «помогал» им докрутить, неосознанно дёргая плечами или вздрагивая кистями рук. А если булава оказывалась на ковре манежа, то «завал» он переживал, как если бы у него отрывалось сердце. В нём то ли уже жил, то ли постепенно просыпался жонглёр. Иногда он так уставал, посмотрев номер Комиссаровых, словно это он только что побывал на манеже…

Пашка совсем приходил в восторг, когда Владимир исполнял соло на трёх булавах-букетах! Такой темп себе трудно было представить. А уж по каким траекториям летали эти предметы – у обычного человека не хватило бы фантазии придумать!

В оркестре смолкала музыка и оставались только зажигательные ритмы барабанов. Длинные волосы Владимира метались из стороны в сторону, он пытался поворотами головы уследить за полётом булав. Те вращались на сумасшедшей скорости. Со стороны казалось, словно бешеный рой носится вокруг тела жонглёра, а тот пытается от него увернуться. В конце Владимир подбрасывал один букет высоко вверх, и пока тот возвращался, жонглёр успевал сделать заднее сальто, поймать булаву и сесть на колено. Ох, что тут начиналось!

…После работы эти артисты никогда не были довольны друг другом. Каждый раз после просмотра номера, когда Пашка шёл через фойе за кулисы, он ещё издали слышал громкие разборки.

– Хм! Мои «неразлучники» беседуют.

Глава тринадцатая

– Краля, – алле! Краля! Ну, же! Алле!.. – Пашка через загородку вольера старался поставить свинью на «офф». Он подносил сухарь к её носу и пытался поднять на задние ноги…

Клоун Смыков и его ассистент последнее время днями и ночами находились на местной киностудии, снимаясь в очередном художественном фильме. Появлялся Смыков только на представлении. Так что все заботы о животном, «по дружбе и по-соседски», временно легли на плечи Захарыча и Пашки.

Свинья – молодая, симпатичная, но уже довольно тучная дама, кличка к которой мгновенно прилипла с лёгкой руки Захарыча, брызгала слюной, повизгивала, но отчаянно не хотела ходить на задних ногах, как это делали собачки в номере Котовой.

Пашка, освободившись от дел на конюшне, искал себе занятие. Комиссаровы ждали его на репетицию только через полчаса.

– Офф, Краля! Офф!.. – Пашка приоткрыл вольер, угощая свинью сладкими сухарями, которыми обычно подкармливают лошадей. Краля аппетитно чавкала и блаженно похрюкивала, уплетая очередной сухарь. Её мокрый нос активно шевелился, а глаза хитро щурились из-под белёсо-рыжих ресниц.

– Ну, давай ещё разок, Краля, офф!

Неожиданно Краля выполнила то, чего так долго добивался Пашка. Она в погоне за сухарём вскинула передние ноги и положила их на приоткрытые ворота вольера, мордой оказавшись почти против лица Пашки. «Дрессировщик» растерялся и отпрянул. Вольер распахнулся и свинья оказалась на свободе.

Захарыч в шорной мирно плёл арапник для джигитов, натягивая неширокие полосы сыромятины на тонкий трос. Одна полоска ложилась на другую, прижималась коленкой, пока следующая «косичка» не ложилась на своё место. Затем плетение обстукивалось деревянным молоточком, чтобы принять нужную форму, или обжималось круглогубцами. Захарыч мастерски плёл хлысты любой длины. От заказов не было отбоя. Лучше него в цирке никто этого не делал.

Он работал, прислушиваясь к своим мыслям и озорному голосу Пашки, развлекающегося со свиньёй.

– Чем бы дитя не тешилось, лишь бы выговоров не получало… – с ухмылкой бурчал старый мастер. – Хм, дрессировщик! Тоже мне, Дуров! Это Смыков не видит, хомут тебе…

На сегодня все дела были сделаны, оставалось только качественно отработать вечернее представление. Вдруг до Захарыча донеслись тревожные возгласы Пашки и явно недовольные повизгивания Крали. Он выглянул из шорной.

– Мать твою!.. – невольно вырвалось у обычно не ругающегося Захарыча. – Не пускай её из конюшни!

Краля никак не хотела заходить в свой вольер. Она металась мимо растопыренных рук Пашки и шарахалась от наступающего старшего конюха с деревянным молотком в руке. Со стороны можно было подумать, что пришёл последний час этой свиньи, и она отчаянно борется за право не оказаться окороком. Хрюшка металась от одного станка с лошадьми к другому. Лошади всхрапывали, сдержанно ржали, не открывая ртов, и громко, тревожно топтали деревянный пол конюшни.

Свинья под натиском людей прижалась к вольеру. Она остановилась, тяжело дыша и поводя мокрым пятачком, как бы оценивая ситуацию. Загонщикам до желанной цели оставался шаг-другой. Вдруг Краля, зло хрюкнув, пошла на таран, пробив брешь между Пашкой и Захарычем.

– Держи, уйдёт! – отчаянно завопил старший конюх.

Пашка бросился на свинью, обхватив её за середину брюха. Щетина животного больно обожгла щёку. Руки Пашки никак не могли сомкнутся на могучей талии будущей звезды манежа. Их просто не хватало. Краля, повизгивая, неслась к открытым воротам конюшни, увлекая за собой вцепившегося в неё служащего. Это напоминало то ли ковбойское родео, то ли «короткий обрыв» в заезде джигитов.

Впереди лежал длинный коридор, который вёл прямо на манеж. Через приоткрытый занавес были видны яркие огни репетиционных прожекторов.

Свинья рванула на свободу – к свету!

Пашка подтянулся, подмял под себя тело свиньи, обвил её ногами и схватился за длинные уши. Краля с басовых хрюкающих нот, от страха и ужаса перешла на колоратурное сопрано и с диким визгом понеслась вперёд. В таком виде они и появились на манеже, где в это время репетировали Комиссаровы, семья акробатов Рыжовых и эквилибрист Николай Родыгин. Каждый из них занимался своим делом, пока это безмятежие не нарушила визжащая комета, влетевшая на цирковую арену.

Свинья, взбрыкнув всем телом, сбросила с себя седока, который не мог опомниться после такого заезда, остановилась в центре и, затравленно поглядывая на людей, сердито захрюкала.

Прибежал Захарыч с верёвкой в руках. Он, ковыряясь, колдовал над чем-то в собственных штанах.

Люди стали окружать животное. Краля не двигалась, только затравленно хрюкала и переводила взгляд с одного человека на другого. Пашка громко дышал и ошалело поглядывал на свинью, которая так лихо прокатила его на себе. Лошадиный галоп был детским лепетом по сравнению с этими скачками.

Вдруг Валерка Рыжов, вспыхнув своими мухоморными пятнами, как-то безотчётно смело бросился на свинью и подмял её под себя. По комплекции они мало чем отличались друг от друга. Уставшая и перепуганная свинья с визгом рухнула и затихла в объятиях Валерки. Оба тяжело дышали. Прошли секунды, которые показались вечностью. Всех вывел из оцепления голос Валеркиного отца:

– Родственника нашёл! Ишь как обнялись!..

И вправду, было что-то неуловимо общее в этой паре. Оба округлые и одной «масти». Краля была с заметно видимыми рыжими подпалинами. Вместе они смотрелись действительно «по-родственному» и очень комично…

Находящиеся на манеже окружили лежащих плотным кольцом. Захарыч накинул животному ошейник, сделанный из собственного брючного ремня, и закрепил его за верёвку.

– Вставай, «хрюндель», жену так будешь когда-нибудь обнимать! – отец Валерки помог ему встать.

Пашка подошёл к Рыжову и с благодарностью молча пожал тому руку. Рукопожатие получилось по-настоящему мужским и дружеским.

– Да чё там… – засмущался некогда Пашкин противник. – Всегда пожалуйста… – Он опустил глаза, и белые пятна исчезли с его лица, словно попрятались от неожиданного всеобщего одобрения и похвалы.

Кралю на конюшню вели всей гурьбой. Пашка с Валеркой держали верёвку-поводок, остальные подталкивали свинью, а Захарыч то и дело поддёргивал спадающие без ремня штаны…

Вечером за кулисами, перед выходом на парад, с упоением хохотали над Пашкиным заездом на свинье. Каждый рассказывал своё. Лепту о происшедшем внесли даже те, кого не было в то время в цирке. До смущающегося Пашки дошли такие версии, из-за которых хотелось уволиться и бежать куда глаза глядят.

Зато Валерка ходил «в героях» и светился, как начищенный медный пятак. Особенно когда его похвалила Валя, со смехом поцеловав в щёку. В этот вечер он отработал как никогда здорово. Удивлённый и довольный Рыжов-старший сказал:

– Вот как может измениться человек, стоит ему обнять свинью…