Текст книги "Песочные часы арены"

Глава шестнадцатая

– Что там у вас на Вернадке произошло? Тут мне всю плешь мои проели – расскажи да расскажи! Что я им могу рассказать, когда сам от них первый раз услышал.

– Там беда. Медведь человека… – Пашка не стал договаривать, махнул рукой.

– В новостях который день трезвонят, словно дел у них нет других. То, что для них событие, для нас… событие, конечно, но не из ряда вон выходящее. Цирк – он и есть цирк. Как там Юрка?

– С инфарктом в больнице. Егор в зоопарке. Тоскует. Неделю ничего не ест.

– Ох, уж эти герои-самоучки, лезущие в клетки без спросу. Помню, в Тбилиси уволили одного алконавта. У Луиджи Безано работал. Дядя Луик в гостиницу пошел, его дочь Альбина в это время была на учебной сессии в Москве. Уволенный ассистент решил на дорожку попрощаться со своими гималайскими подопечными. От самого несет за версту перегаром – расстроился, есть повод – прощание все-таки. Сунул руку в клетку и давай похлопывать, поглаживать медведя по боку. «Пока», – говорит! Тот с разворота его за руку и кисть в пасть. Тянет в клетку, до затылка добраться хочет. Медведи мгновенно скальп снимают с тех, кто к ним в лапы попадает. Этому дураку повезло. На его счастье рядом твой отец с Захарычем проходили. Услышали: «Пусти, гад! Пусти, гад!» Сообразили, и в медвежатник. А там уже дело к развязке. Твой отец крайцер в руки – это штука такая, знаешь, наверное, чтобы выгребать из клетки, с длинной стальной ручкой.

Пашка невольно ухмыльнулся, вспомнил недавнее, мол, слышал о таком…

– Так вот он им отбил у медведя безмозглого бедолагу. У того два пальца на руке осталось. В горячке ржет, радуется, что жив остался, вопит: «Я шофер! Мне и двух хватит за баранку держаться!» Ну, дальше «скорая» и пинка под зад. Безано под локоток и в прокуратуру вместе с инспектором манежа и инженером по технике безопасности. Таких случаев – пруд пруди… Цирк – это ведь весело! Все легко и просто. Мишки косолапые, обезьянки почти игрушечные – смешные! Люди – улю-лю, усю-сю… Фотографируются, руки протягивают. Я каждый раз съеживался, когда видел, как в антракте или перед представлением обезьянки сидели на плечах у зрителей, часто детей, и фотографировались. По большому счету это риск. Обезьяна, она паникерша. Малейший непривычный звук, и она вцепится в то, что рядом. Это и на манеже с дрессировщиками происходит, и со зрителями. Правда, слава Богу, редко. Зубы у них видел? Обезьянки… Самое страшное животное после медведя. У них трупный яд на клыках. Любой укус – страшная штука! Вплоть до ампутации. Медведя – того не поймешь, в каком он настроении. Все время нужно быть на стреме, особенно, когда он стареет. Цирк… Это еще то «веселое дело»…

Пашка поежился. Вспомнил события последних дней.

– Что, Маленькая Жара? Дал я тебе жару! Напугал? То-то…

– Дядь Жень! Я уже понял – вы любитель темку затронуть! Рассказы у вас что надо, по погоде… Можно вас попросить об одолжении?

– Денег нет! Но всегда есть в продаже свежие советы. Страна такая…

– Я не об этом. Не зовите меня, пожалуйста, Маленькой Жарой. Ну, какой я маленький! У нас в цирке так лилипутов зовут, чтобы не обижать. Во мне все-таки метр восемьдесят шесть. Из ваших уст это звучит как насмешка, к тому же в женском роде…

– Жара она и есть Жара, хоть маленькая, хоть большая. Хоть в женском роде, хоть в мужском. Я и так каждый раз вздрагиваю, когда слышу твой голос, словно Пашка вернулся с того света. Да ты, собственно, и вернулся. Полная копия! Аж страшно делается…

Пашка Жарких снова сидел посреди Старого Арбата в брезентовом кресле. Вокруг серым гулким потоком текла людская река, в основном из приезжих. У художника работы не было. Да, видимо, он сегодня и не рвался к стахановскому перевыполнению плана. Скорее, даже наоборот. Ему было спокойно. И хорошо. Напротив сидел его цирковой собрат. Пусть молодой, еще малознакомый, но все равно, как привет из прошлого…

Что есть возраст? Особенно у цирковых. Категория странная, относительная. В душе одно, в паспорте другое, в зеркале… Туда лучше, на всякий случай, не смотреть. Ну не согласна душа! Не согласна!..

Они болтали свободно, с видимым удовольствием. Так бывает в квантовой механике, согласно закону Кулона, когда в мироздании и люди притягиваются друг к другу. Почему? Да Кулон его знает…

В синем небе осенние облака гонялись за молодым ветерком. Тот, шаля, резко пикировал к земле, шевелил подрамники картин, которые арбатские художники утяжеляли каждый чем мог, чтобы картины не стали воздушными змеями и не рванули в небо к раздухарившимся октябрьским облакам. Солнце посылало людям воздушные поцелуи. Те, щурясь, шли и неизвестно чему улыбались…

– Мои вам привет передавали. Просили взять и оставить номера телефонов. Созвонитесь как-нибудь. Вам же есть что вспомнить.

– Как-нибудь, как-нибудь… – В уклончивом ответе было что-то непонятное. Складывалось впечатление, что этот человек сторонился своего прошлого и людей из той жизни. Цирковые к цирковым обычно тянутся, а тут…

Пашке хотелось хоть одним глазком заглянуть в то самое прошлое. Хоть краешком глаза «увидеть» в этом прошлом себя. Через отца…

– Дядь Жень! А вы могли бы мне еще что-нибудь рассказать об отце?

Пауза затянулась. Мхатовцы за это время успели переумирать от зависти и снова родиться, а ответа все не было. Разве свою жизнь опишешь в двух словах? И как рассказать о чужой жизни, если в собственной столько белых пятен и скелетов в шкафу…

– Мы с твоим отцом приятельствовали. Сначала даже и этого не было. Что у нас общего? Он пацан, мне за двадцать. Тогда это казалось существенным. Он служащий. Я артист. Молодой, да ранний – прима! Но вот это, как раз, для меня особенно существенным и не было, но тем не менее. Валентина на него сразу глаз положила. Вдруг. Именно это меня тогда царапнуло. Я на нее поглядывал, прицеливался. Она хоть и молоденькая, ровесница твоему отцу, но не по годам взрослая, привлекательная. За ней тогда весь «Союзгосцирк» ухлестывал. У всех слюни текли. Вокруг нее такие кадры крутились – цирковое дворянское гнездо! А тут какая-та дворняжка несовершеннолетняя из Воронежа без роду и племени. Да еще служащий!.. Захарыч за него горой стоял. Виктор Петрович, отец Валентины, тоже когда-то начинал служащим по уходу за животными. То ли вместе с Захарычем в одном номере, то ли в другом. Виктор Петрович в старике души не чаял. Были как родственники. Тут не попрешь. Пашка за компанию тоже попал в эту семью в «свояки»…

Бывший полетчик вспомнил их первую встречу. Он тогда даже не догадывался, что пройдет всего-то ничего, и они станут друзьями.

Бывает, проходит много лет, но человек помнит запахи, цвета, конкретную музыку, отдельные слова. Женька же помнил, как билось сердце человека, которого уже давно нет. Остался звук. В ладони…

…Валентина в который раз медленно взбиралась по веревочной лестнице к куполу цирка, устало перебирая руками. Партнеры сочувствующе молчали. Отец, Виктор Петрович, недовольно сопя, качался, сидя на ловиторке. Даже яркие прожекторы репетиционного света как-то съежились, чуть потускнели, виновато бросая свои лучики на хромированные детали аппаратов воздушного полета. Страхующая сетка еще покачивалась после очередного падения Валентины. Сегодня репетиция явно «не клеилась»…

– Послушай, дочка! Рано раскрываешься. Немного выжди и докрути. Не хватает совсем чуть-чуть, чтобы тебя взять. «Яму» не забывай. Двойное – это двойное!

Его делали единицы среди баб!..Я хотел сказать… – Отец неловко замялся, как бы извиняясь за «баб», но, не найдя подходящих слов и сравнений, продолжил:

– Ладно, давай еще разок. Соберись!..

Отец откинулся в ловиторке и начал раскачиваться лицом вниз. Набрав нужную амплитуду, он привычно хлопнул в ладоши, оставив облако сбитой магнезии, и коротко скомандовал: «Ап!»

Валентина оттолкнулась от помоста, мощно качнулась на трапеции, ударив вытянутыми носками купольное пространство, подобралась в уголок и тугим мячиком закрутилась в воздухе. Лишь кончиками пальцев левой руки она прошлась по цепким кистям своего отца – одного из лучших ловиторов, и, беспорядочно кувыркаясь, полетела в откос. Страховочная сетка, даже через трико, больно обожгла спину, приняв Валентину в свои объятия.

– Мимо! – тихо выдохнул Пашка, наблюдавший за репетицией.

Виктор Петрович, хмурясь, постепенно останавливал качающуюся ловиторку, разматывал бинты, предохраняющие кисти. Тем самым как бы говоря: на сегодня – всё!..

Валентина, обняв колени, сидела на покачивающейся сетке, словно в гигантском гамаке, и кусала губы от досады и боли. Дула на свои ладони, которые горели огнем от натертых и сорванных мозолей. Сдерживаемые слезы разочарования душили ее. Она потихоньку злилась – давно задуманный трюк пока оставался несбыточной мечтой. Сегодня у одного из «Ангелов» погода была явно «не летной». Партнеры по номеру успокаивали расстроенную девушку.

Помнится, он тогда сказал Валентине:

– Тише едешь – дальше будешь…

– Дольше будешь! – делая акцент на первом слове, Валентина резко прервала его. – Так что мне эта поговорка, Женечка, не подходит!

Валентина сошла с сетки на манеж и подняла голову к мостику. – Понял?

Тот, словно сдаваясь, поднял руки вверх.

– Всё! Умолкаю навеки! – он приставил указательный палец к виску. – Быджщь!.. – громко озвучил «выстрел». Театрально изобразив смерть героя, полетел с верхотуры подвесного моста в сетку и там, покачиваясь, замер.

– Ладно, «самоубийца», прощен, воскресай. – Отец Валентины скупо улыбнулся. – Сетку освободи, я схожу.

Руководитель полета, крепкий мужчина средних лет, отпустил ловиторку и, раскинув руки, спиной тоже приземлился на сетку.

Валентина только сейчас заметила Пашку, все это время стоящего в боковом проходе цирка. В ее оживших глазах заиграли лучики прожекторов и какие-то явно хитроватые, потаенные мысли.

– Иди сюда! – позвала она его. – Хочешь полетать?

Пашка Жарких нерешительно пожал плечами. Особого желания «летать» у него не было.

– Не трусь! Это легче, чем на канате у Абакаровых. Я же видела, как ты у них пробовал себя в роли канатоходца. – Валентина белозубо и по-лисьи хитро улыбнулась, – Тут совсем просто! Ну, что, разрешим ему полетать? А, папа?

– Хм, ну-ну… – Двусмысленно хмыкнув, согласился папа. Легкость этих жанров он испытал на своей шкуре.

– Я и не трушу! – пожал плечами Пашка.

– Виктор Петрович! – подал голос недавний «самоубийца» Женька. – Пусть попробует, я подстрахую.

Женька лихо по веревочной лестнице снова забрался на помост, с которого он только что падал в сетку. Махнул Пашке рукой.

– Давай ко мне, тут весело!..

…Молодые ребята, воздушные гимнасты, с улыбкой смотрели на юного парня, служащего по уходу за лошадьми из номера джигитов «Казбек», который так легкомысленно согласился познать вкус «свободного парения».

– Лонжу не забудь надеть, Икар! – Отец Вали, сам любитель розыгрышей, держал в руках стропы страховки. Пашка затянул на поясе широкий кожаный ремень, от которого отходили страхующие веревки.

– Давай к Женьке на мостик. Трапецию он подаст…

Валентина, с интересом и нескрываемым удивлением, провожала глазами неуклюже карабкающегося по веревочной лестнице новичка. Тот, часто срываясь, не попадая в узкие, то и дело ускользающие из-под ног перекладинки-ступеньки, медленно двигался к площадке подвесного моста. Виктор Петрович, вовремя успевал подтянуть лонжу, лестница вновь оказывалась в объятиях Пашки. Ободренный его голосом, шаг за шагом, он двигался к цели.

Женька на мостике комментировал происходящее:

– Внимание, внимание! Говорит и показывает Москва! До выхода человека в открытый космос остается несколько минут…

Начинающий воздушный гимнаст, поднявшись метра на три от сетки, глянул вниз и на секунду замер, переводя дух.

– Еще немного! Давай! Шайбу! Шайбу! – резвился Женька.

Рубашка на Пашке взмокла, местами вылезла из брюк. Пот заливал глаза, мешая взбираться. Вот, наконец, и мостик. Он оказался узкой полоской из хромированного металла и потертого оргстекла. Пашка навалился на него грудью, цепляясь за тонкие нити крепежных тросов. Женька подал руку, помог взобраться. С замиранием сердца медленно, но мужественно Пашка выпрямился во весь рост. Как на этом шатком мостике умещались сразу несколько гимнастов, для него было загадкой. Он не знал, за что хвататься, чтобы не свалиться вниз.

Женька вовсю веселился, шуточками пытался сбить страх у новичка. Одной рукой подтянул трапецию, другой крепко прижал Пашку к себе.

– Иди ко мне, мой суслик! В мои нежные объятия!..

«Суслик», который был на целую голову выше Женьки, глянул вниз и заметно побледнел. Во рту моментально стало сухо. Он провел языком по губам. Манеж, такой привычный и просторный, казался отсюда небольшой розовой тарелкой, а широкая страховочная сетка – узкой, в мелкие квадратики, лентой.

Пашка с трудом воспринимал смысл советов: как раскачаться на трапеции, когда ее отпустить, чтобы при сходе спиной упасть на сетку, как это делают все воздушные гимнасты. Сейчас он видел только узкую клетчатую полоску, в которую ему предстояло упасть. Но она была так далеко внизу…

Женька по-прежнему крепко прижимал к себе левой рукой Пашку, в другой держал трапецию. Под его ладонью ощутимо трепетало сердце молодого пацана. Оно молотило гулко и часто. «Хм, молодец! При всем при этом неплохо держится. Я в первый раз на мостике выглядел намного хуже…» – Женька вспомнил свое знакомство с цирковым поднебесьем…

– Держись за «палочку» и не трусь – ниже манежа не упадешь.

Назад дороги не было. Пашка поправил лонжу. Стараясь выиграть время и хоть немного убрать предательскую дрожь, постучал ладонями о мешочек с магнезией, как это делали воздушники. Приготовился. Облако порошка на мгновение закрыло манеж. Кисти рук стали сухими. Женька комично чихнул и с улыбкой подал Пашке гриф трапеции, в который тот вцепился, как хватается за соломинку тонущий в океане. Сердце Пашки заколотилось еще сильнее. Он глянул вниз и увидел, нет, скорее ощутил, насмешливую улыбку Вали.

Пашка набрал в легкие воздуха, помедлил секунду, закрыл глаза и отчаянно бросился с мостика в бездну неизвестности. Трапеция, словно гигантский маятник, качнулась из одного конца цирка в другой, увлекая за собой худое тело, вцепившееся мертвой хваткой в перекладину и во чтобы то ни стало пытающееся выжить. Дыхание у него перехватило, судорога сжала горло…

– Сход! – скомандовал пассировщик с земли, перебирая веревки страхующей лонжи. Теперь Пашкина жизнь всецело находилась в его опытных руках. Прежде чем начинающий воздушный гимнаст разжал онемевшие пальцы и понесся спиной в сетку, команда «сход!» прозвучала не менее пяти раз на разные интонации, и однажды даже сдобренная словами, которые не говорят при женщинах и детях. Пашку скорее заставили разжать пальцы, вцепившиеся в гриф трапеции, буквально стащив его лонжей. Но этого он даже не заметил…

Несколько секунд «полета» показались ему вечностью. Вдруг падение замедлилось. Жесткая сыромятина спасительной лонжи впилась сначала в спину, потом в живот, и новоиспеченный гимнаст благополучно приземлился на шею, не сломав ее и даже не повредив.

Лежа на еще покачивающейся сетке и выходя из полуобморочного состояния, Пашка услышал аплодисменты гимнастов и голос Виктора Петровича:

– Хватит лежать, герой, ниже уже падать некуда!

Нетвердой походкой Пашка подошел к барьеру и сел на него…

Бывший полетчик замолчал, возвращаясь из далеких восьмидесятых. Помедлил. Покусал губы. Потом снова загорелся, заторопился, словно не сказал самого главного. Он говорил, говорил…

Глава семнадцатая

…Матушка Серафима стояла у окна своей кельи. С высоты косогора смотрела на спящие в ночи просторы Воронежского водохранилища, освещенную фонарями линию Чернявского моста, который разделял город на берег левый и берег правый. Так поделилась ее жизнь по годам на половинки – цирковую и церковную. Вспомнилось:

 
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа…
 

Не спалось. Отчаянно. До боли в сердце. Оно последнее время странно жило своей жизнью. Неожиданно взрывалось ритмом, будто птица билась о прутья тесной ненавистной клетки, словно из последних сил пыталось вырваться на волю. То вдруг затихало, ударяло в грудь слабо, с большими провалами…

Серафима осенила себя крестным знамением и открыла окно наружу, пустив свежий ветер в свое темное жилище. Внизу пронзительно пахло отцветающей сиренью. Стояла оглушающая тишина, которую нарушали лишь проезжающие вдалеке по мосту одинокие машины. В углу, перед образами, горела лампада. Язычок пламени иногда шевелился, когда едва улавливаемый сквозняк, залетевший «на огонек», робко пытался потревожить плотный сумрак стен и разбавить настоявшийся запах ладана тонким ароматом наступающего цветущего лета. Сирень…

Вдруг в памяти ярко, фейерверком: Ленинград, Марсово поле, бушующая в цветении сирень, смеющийся Пашка с огромной охапкой наломанных сиреневых веток, милицейский свисток (только в Ленинграде у постовых тогда еще оставались свистки) и они, бегущие к Дворцовому мосту. Потом они шли по мосту на Васильевский, к ее бабушке, где устроились в крохотной комнатушке, сбежав из цирковой гостиницы. Там был их «медовый месяц». И не один… Пашка на Дворцовом тогда впервые признался ей в любви. Как рыцарь благородной даме, стоя на одном колене. Их обходили, улыбались, не мешали. А потом она шла по парапету моста, словно по канату, балансируя букетом сирени, как веером. Под ней внизу кипела черная Нева. Рядом бледный Пашка, то и дело повторяющий как мантру: «Валечка! Валечка!..», готовый броситься за ней в случае чего. Милицейская машина, короткий арест, и с сиреной, с ветерком на Васильевский, до подъезда их дома. Молодость!..

Матушка Серафима поймала себя на том, что стояла, смотрела в окно и улыбалась. Сирень…

Очередная ночь была без сна. Который день. Ни одна молитва не помогала. Было ощущение, что стены жмут, сдавливают. Потолок вот-вот упадет и придавит могильной плитой.

Серафима стала глядеть в небо. Губы ее шептали покаянные молитвы. Память снова опрокинулась фрагментами кинохроники в прошлое. Ярко. Зримо. Словно не было десятков лет пропасти между «до» и «после». Для нее все прошлое было – здесь и сейчас…

Она смотрела на Большую Медведицу. Улыбалась. Увлекшись мелькающими в сознании образами, не смогла избавиться от искушения, а может, и не захотела, заговорила вслух, словно рассказывая самой себе:

– …Наша с тобой звезда!.. Во-он та, последняя в ручке «ковша». Ты называл ее Бенетнаш. Иногда – Алькаид. Третья по яркости звезда Большой Медведицы.

Говорил, что ей одиноко одной с краю – вот ты и выбрал ее себе в подруги… Вы долго были одинокими странниками во Вселенной. Она в космической, ты – в цирковой… Много раз мне рассказывал, как ночами смотрел в небо, и вы вместе грустили. И мечтали… Мне эту звезду подарил, когда мы встретились. Ты с придыханием и явным удовольствием произносил на арабском: «Бенетнаш!» С улыбкой, разбивая на два слова: «Бенет наш… Наш! И ничей другой…» Переводил это как «предводитель плакальщиц». Шутил: «Если бросишь меня…»

Предводитель плакальщиц… Ты угадал свою судьбу…

Серафима включила настольную лампу. Достала из ящика письменного стола тщательно спрятанные от посторонних глаз листки ученической тетради. То были письма Пашки. Она их берегла долгие годы. Чуть поблекшие чернила являли собой твердый мужской почерк и слегка наклоненные строки, словно буквы рвались вперед, стремились спеша сообщить что-то важное, ускользающее, как уходящее время, как чувства и любовь.

 
Шуршало листвою в «Нескучном саду»
В ногах отгулявшее лето.
Блеснула звездою в заросшем пруду
Сулившая счастье монета.
 
 
Созрело вино из набухшей лозы.
Наполнены Бахусом чаши.
Пылали кресты бушевавшей грозы,
Венчая иллюзии наши.
 
 
Слова обжигали горячим свинцом.
Кружилась, качалась планета.
Сомкнулись объятья терновым венцом
На ложе сгоревшего лета.
 
 
Кто счастлив, тот часто летает во сне.
Кто предан, тот… преданным будет…
Застыла смола на распятье сосны,
Пробитой гвоздями Иуды…
 
 
Остыли следы в Гефсиманском саду.
Копье заржавело Лонгина.
Мгновенья – для Рая. А Вечность – в Аду.
На сердце – полоски кармина.
 

– Это ты прислал мне тогда… После того как…

Ты писал хорошие стихи. Почти профессиональные. Помнится, написал грустную песню. Напевал мне ее по телефону. Даже мотив помню. Ты угадал тогда все, даже день своего ухода. Напророчил…

 
Кружится осень в оранжевом платье,
Сердце сжимая бульварным кольцом.
Сыплется под ноги золото счастья,
Что отложил на потом…
 
 
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
 
 
Ветер листок по поребрику гонит.
Он не вернется – зови, не зови.
В осени прошлого медленно тонет
Желтый кораблик Любви.
 
 
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
 
 
Осень сжигает в прощальных пожарах
Летопись памяти прожитых лет,
Пепел сдувая с ладоней бульваров,
Так и не давших ответ.
 
 
Первый день октября
Запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
 
 
Судьбами Осень в рулетку играет.
Время летит с Воробьевых высот.
Ключ затерялся от нашего рая
И от Никитских ворот.
 
 
Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…
 

– Первое октября… Как ты мог это почувствовать, предугадать? Пройдет всего ничего, каких-то несколько лет и… Останутся твои строки, как исповедь, как завет всем нам, живущим…

 
Все дальше в осень меня уносит
Опавшая листва календаря.
Блокнот листая, шаги считаю,
За все судьбу благодаря.
Несу я ношу, ее не брошу —
Возложенного на меня креста.
Пусть давят плечи злословья речи,
Исполню я завет Христа.
Чтоб жизнь прожив,
Пройдя судьбы дорогу,
Мне улыбнуться ангелы могли.
Чтобы однажды отлетая к Богу,
Легко душой толкнуться от Земли…
 

– Пашка-а… Как же ты бесконечно далеко от меня! Но, может, в этот миг смотришь из недосягаемого космоса на нашу звезду. И я сейчас смотрю в ночное небо с Земли туда же. В это мгновение наши взгляды в космической точке соприкасаются. Мы снова вместе. Я улыбаюсь. Слышишь, улыбаюсь! Мы улыбаемся. Не видя друг друга. Но чувствуя! Как чувствуют планеты свое космическое притяжение. Это вселенский секрет космоса. Секрет вечной жизни. Бога. Вселенский секрет Любви. Нашей Любви…