Текст книги "Песочные часы арены"

Глава тринадцатая

Они снова сидели на Арбате и пили кофе.

– Дядя Женя. Вы могли бы мне рассказать хоть немного о моем отце? Каким он был? – Пашка просительно смотрел на старого полетчика. Тот долго вглядывался в Пашку, прежде чем сказать хоть слово.

– Твоего отца невозможно было не заметить. Он был как белая ворона. Какой-то весь опрятный, чистенький, хоть и не богато, но всегда со вкусом одетый. Вежливый, воспитанный, смущающийся, когда на него обращали внимание, особенно такие расстегаи, как я. Мне лишь бы приколоться, язык поточить, а тут краснеющий новичок. Словно это он был из московской интеллигентной семьи, а не я. Это уже потом все выровнялось. И возраст стал незаметен, и Пашка мужиком стал, палец в рот не клади – откусит. Серьезный. На Валентину не дышал, все: «Валечка, Валечка!..»

Художник покопался в памяти, выуживая немеркнущие эпизоды. Продолжил.

– Твой отец Афган прошел. На войне был. Медаль «За боевые заслуги» имел. Это Захарыч кому-то по секрету шепнул, а тот, как водится, всем. И еще этот, как его, ну, служащий, худой такой у них был, с орлиным носом и таким же взглядом, тоже в Афганистане служил.

– Дядя Веня.

– Ну да, кажется, так его звали. Боевые ребята, скажу тебе! Мы с ними, помнится, в Новосибирске схлестнулись. Как раз из-за «дяди» Вени. Уработали они нас тогда четверых в секунду. Веня мне так приложил, челюсть сомкнуть не мог две недели, думал – сломал. Спина к спине встали с Пашкой, и понеслось…

Художник замолчал, уставился на протекавших мимо неторопливой рекой прохожих, словно каждого из них пытался запомнить. Вслух еле слышно пробормотал: «Новосибирск…» Перед глазами замелькали картинки, чуть приглушенные временем, но, подчас, очень яркие, как искры из глаз.

…Инцидент случился в первый же день, как только «Ангелы» спустились на грешную твердь земли сибирской. Полетчики перед началом гастролей распаковались, растянули и разложили на полу за кулисами тросы своей подвески. Кто-то уже был на куполе, ждал сигнала снизу. Валентина ненавязчиво управляла процессом – она теперь полностью приняла на себя руководство номером вместо отца. Тот ушел на пенсию и был режиссером-постановщиком подобных номеров в студии в Москве.

Венька прогуливал Салюта в дальнем конце кулис, почти перед самой конюшней. Его чего-то вдруг понесло поближе к манежу, туда, где ждала своего часа взлететь под купол тросовая оснастка полетчиков. В такие моменты наступать на нее нельзя ни по нормам техники безопасности, ни по древним цирковым традициям. Венька прошелся по тросам сам и провел коня. Ему сделали резонное замечание, тот в ответ огрызнулся. Валентина, как руководитель, сказала что-то справедливое, но резкое. Венька обозвал ее – «дамочка». А как реплику в сторону – «сучка!» В некоторых жизненных ситуациях эти слова бывают синонимами…

Тут все и началось…

В цирке боевой клич «наших бьют» – не пустой звук. В зависимости от ситуации его масштабы вырастают стремительно. И в этот конкретный момент неважно, кто с кем в ссоре – это всё потом. Поднимутся все обязательно. «Наших бьют» – это здесь и сейчас! Такова древняя цирковая традиция…

Любой групповой номер – это прайд, семья. Тут все один за другого без оговорок…

Венька получил свое мгновенно… У себя на родине он бывал в передрягах неоднократно. Бойцом был знатным. Веньку Грошева по кличке «Червонец» знали, уважали и обходили стороной. Здесь же он, не успев опомниться, увидел вспыхнувший «звездопад» и покачнувшийся потолок закулисья. Один из полетчиков перехватил повод лошади, и Салют через секунду стоял в стороне, нервно перебирая ногами. Другой воздушный гимнаст организовал для Веньки очередной фейерверк, который яркими звездами снова полыхнул в его подбитом глазу. Но «Червонец» – не мелкая монета. Самый крупный гимнаст-ловитор весом килограммов под сто тут же с грохотом отправился в полет куда-то под реквизитные ящики. Венькин оставшийся глаз сверкал яростью, крылья носа с горбинкой хищно раздувались. Он, с весом боксера-«мухача», сейчас держал оборону против четырех отлично сложенных парней. Еще один гимнаст успел получить хлесткий удар в челюсть, но устоял и, шатаясь, пытался зайти сзади. Венька почувствовал, как кто-то прикрыл его спину.

– По лицу не бей, им работать!.. – услышал он Пашкин голос. С его стороны кто-то громко охнул и осел на пол.

– А ну, всё, закончили! – раздался властный окрик. – Всё! Я сказала!..

И тут же Венька получил под ребро хорошо поставленный удар.

– Это тебе за сучку, дружок! – Валентина повела плечом. – На этом закончим!..

Она мягко улыбнулась, сверкнула зеленью глаз за Венькино плечо.

– Здравствуй, Пашенька! С приездом! Мои тебя не сильно помяли?

– Не успели… – хмурый Пашка поправил перекошенную куртку и заправил вылезшую из брюк рубашку.

– Женька! – обратился он к приятелю из полета, который помнил его еще пятнадцатилетним пареньком, когда он только пришел к Захарычу. Из «стариков» в этом номере тот остался один, – И ты туда же!..

– Паша! Мне куда деваться – наших бьют! – Женька, держась за скулу, чуть виновато улыбнулся. Подошел, обнялись.

– Ну, привет! Сколько лет, сколько вёсен!..

– Да уж!.. Не виделись давненько…

– Неплохо размялись… Своему объясни, что к чему, чтобы в следующий раз по тросам не ходил и рот не раскрывал, когда не надо. Мы за нее, – Женька уважительно кивнул в сторону Валентины, – порвем любого!..

– Ладно! Поговорили, познакомились, – Пашка выдохнул. – Проехали… Кто не знает: я – Павел Жарких. Можно просто – Жара. Это – Веня! Мой… брат! Прошу любить и жаловать! – Пашка тяжелым взглядом обвел молодых, пока еще не знакомых ему, воздушных гимнастов. Те с уважением и нескрываемым интересом смотрели на известного жонглера и его «родственника».

– Пашенька! А я до сей поры просто – Валентина…

– …М-мда-а… Было дело… – Художник стряхнул с себя наваждение. Улыбнулся, возвращаясь в день сегодняшний.

– Интересно, где этот Веня сейчас? – Он невольно потер щеку, словно по ней заехали только вчера…

– Они с мамой уже много лет живут вместе. Он мой отец. Точнее, отчим.

– Так это что же получается! Пашка в землю, а этот хлыщ к твоей мамаше в постель? Здорово! А еще другом назывался!..

– Ну зачем вы так! Мама вышла за него через три года после смерти отца, когда совсем тяжко стало. Дядя Веня все это время помогал, чем мог, работал у мамы в номере. Помогает и сейчас. Он хороший человек, надежный.

– Ну, если так… Прости! Полез не в свой огород. Тоже мне судья выискался! Со своей жизнью лучше бы разобрался, а всё туда же… Прости, не обижайся на старого дурака! Это я о своем, о больном… Может, потом как-нибудь расскажу. Налипло на нас на всех за столько лет! Как на тех собаках репьев…

Глава четырнадцатая

Дядя Веня Грошев, этот взрослый дядя, был влюблен не только в Светлану и цирк, но и в жизнь во всех ее проявлениях. Особенно в приключения и путешествия. Он родился в семье уникального автослесаря, сам владел этой специальностью. Любил машины, знал их. Это был его истинный мир, который пришлось отодвинуть на второй план из-за цирка. Но иногда Грошев отдавался ему полностью. На своем старом «мерседесе», который он перебрал до винтика, добавив «лошадей» под капот, объехал с семьей почти все цирки страны, плюс палаточные лагеря Крыма, Краснодарского края, Кавказа. Грошев был неисправимым романтиком, каковым сделал и юного Пашку. Они взахлеб читали Марка Твена, Фенимора Купера, Джека Лондона, Роберта Стивенсона, Даниеля Дефо, Александра Беляева, Жюля Верна. Как пацаны во дворе, делились своими впечатлениями и тем же дворовым языком общались:

– Он ему – бац! Тот: «A-а!» Падает! Эти из засады «та-та-та, бабах!..» Они на коней и: «Ура-а-а!..»

– Дядя Вень! А что Чингачгук?

– Что… Тот хитрый, затаился! Ползком, ползком за скалу. Оттуда стрелой «на!» Этот брык с лошади…

Света любовалась домашним театром мимики, жеста и лаконичного слова. Она не мешала, понимала, что ее сын и муж сейчас не здесь, они находятся в центре событий, о которых с жаром рассказывают друг другу, привирая и размахивая руками. Дело доходило и до споров, когда Пашка, вдруг, обвинял своего отчима в вымысле.

– Не-е, дядь Вень! Такого там нет! Я же читал.

– Как нет? Есть! – Уличенный и пойманный за язык, выкручивался, как мог. Сочинял алиби по ходу повествования. – Это же и так понятно, зачем писателю бумагу изводить! Куда они могли еще поехать, конечно, в свой лагерь. А что там делать с пустыми руками, вот они Чингачгука поймали, связали и с собой. Потом с гуронами или делаварами договорились, обменяли на своих.

– Ага, на уже оскальпированных и потом чудом воскресших…

– Да ну тебя, чего ты понимаешь! – дядя Веня обиженно сопел, а Светлана хохотала в голос. «Мойте руки, команчи, и скачите за стол…»

Но попала в Пашку и засела в нем не острая индейская стрела, не сжигающий все на своем пути лазер гиперболоида инженера Гарина, а «Зеленый луч» Жюля Верна. Он поселился в его сердце и не собирался оттуда исчезать. Луч снился. Почти каждый день. Пашка просыпался радостным – он видел его, видел! Но потом понимал – сон…

Лет с десяти Пашка стал собирать вырезки из газет и журналов обо всем загадочном. У него в книжном шкафу лежали три толстенные папки с материалами об НЛО, полтергейсте, левитации, телекинезе, телепортации, телепатии и прочих «теле». Но более всего его интересовали загадки Бермудского треугольника. Он так загорелся идеей побывать там, заодно увидеть солнечный феномен – Зеленый луч, который появляется только в море, что заявил родителям: он бросает цирк, жонглирование и отправляется к бабушке в Севастополь, в Нахимовское. Он будет моряком!..

Со временем эта блажь (по выражению дяди Вени) прошла, но мечта осталась. Пашка бегал вечерами на крыши домов смотреть закаты. Летом, у бабушки в Севастополе часами высиживал на возвышенностях Херсонеса, ожидая, когда солнце начнет топиться в Черном море. Он ждал. Ждал встречи с лучом…

Бермуды! Треугольник! Пашка трепетал от одного упоминания об этом месте…

Он периодически доставал из шкафа заветные папки, раскладывал вырезки из газет и журналов, читал, уносился в свои фантазии, представлял и содрогался от непознанного. Сегодня он открыл самую первую папку и впился глазами в текст:

«…Первой жертвой Бермудского треугольника принято считать крупное французское судно “Розали”, которое нашли брошенным возле Багамских островов в 1840 году. А в 1871 году в океане между Азорскими островами и Португалией была обнаружена бригантина “Мария Селеста”. Как и в случае с “Розали”, она была брошена командой по неизвестной причине. Авторы по-разному описывали обстановку на покинутом судне, но всегда отмечали, что на борту “Марии Селесты” все было в полном порядке. “Мария Селеста” стало именем нарицательным, создав образ корабля-призрака»…

Пашка повел плечами, словно ему неожиданно стало зябко, отложил прочитанное и взял следующую вырезку.

«…В январе 1921 года недалеко от Северной Каролины обнаружили севшую на отмель шхуну “Кэрролл А. Диринг”. Таинственное исчезновение экипажа полностью повторяло историю “Марии Селесты”: на плите стояла нетронутая еда, внутри не было ни одной живой души, кроме двух кошек»…

– Как такое может быть? Почему? Что там происходит? – Пашка рассуждал вслух, крутил головой и продолжал читать. Теперь уже о пропавших самолетах.

«…“«Мария Селеста> от авиации”. Именно так пресса назвала исчезновение звена из пяти бомбардировщиков “Эвенджер” в 1945 году, которое стало величайшей тайной в истории мировой авиации»…

Пашка читал и будто смотрел захватывающее кино. В его ушах, словно в наушниках, звучали испуганные голоса молодых летчиков. Под ними был бескрайний свинцовый океан и ни намека на хоть какой-нибудь клочок земли. Они потерялись! Все пять экипажей. Ни у кого навигационные приборы не работают. Топливо заканчивается! Паника.

Командир звена Тейлор кричит диспетчеру:

– У нас аварийная обстановка! Очевидно, мы сбились с курса. Мы не видим земли… повторяю… мы не видим земли. Мы не знаем, где сейчас находимся. Мы не знаем, где Запад. Ничего не получается… странно… Мы не можем определить направление. Даже океан выглядит не так, как обычно!..

Вскоре Тейлор замолчал навсегда. Командование отправило на поиски разведывательный самолет «Маринер», но и он исчез. Была начата полномасштабная поисковая операция: более трехсот самолетов и кораблей прочесывали каждый квадрат воды и неба, где могли быть «Эвенджеры» и «Маринер», но тщетно…

Пашка сидел, ошарашенный прочитанным и «увиденным», переворачивал вырезку за вырезкой и все больше понимал, что то, о чем он сейчас читает, есть суть чего-то одного, непознанного – Великого! Но ЧЕГО?..

В следующей газетной вырезке скупо сообщалось: «Исследователи из Саутгемптонского университета в Великобритании предположили, что причиной кораблекрушений в Бермудском треугольнике были тридцатиметровые “волны-убийцы”…»

Пашка покачал головой: «Волны волнами, это о кораблях. А как и куда исчезают самолеты? До их высоты волнам ну никак не добраться. Что-то не то». Интуитивно он чувствовал, что ответ где-то рядом – руку протяни!..

Глава пятнадцатая

Пашка вышел из метро. Огляделся…

Вечер. Машины бесконечным разноцветным караваном с монотонным гулом тянулись к местам ночевок.

Люди, опустив уставшие плечи, брели к остановкам автобусов, исчезали в подземных переходах и за вертлявыми дверями метро. Обыкновенная московская жизнь угасающего, почти прожитого дня.

Пашка покрутил головой. Домой не хотелось. На противоположной стороне высилась стеклянная громада цирка, где прошло его детство и юность. Всё было там. Бесконечные репетиции, первый выход на профессиональный манеж, поздравления с выигранными международными конкурсами, первые сердечные увлечения. Пенсия родителей. Уход Костюка. Увольнение Пашки из этого цирка по собственному желанию. Хотя большого желания тогда не было – так легла карта. Не игральная. Скорее – контурная. Где очертания жизненных берегов были обозначены хитросплетениями людских взаимоотношений. Пашка сторонился подобного, избегал цирковой «кухни». Его интересовал только манеж. Когда же пришло время выбирать, за кого он: за «красных» или за «белых», Пашка определился: «Иду к батьке Махно». И написал заявление…

Вдруг неудержимо потянуло к цирку. Подземным переходом он перебежал на его сторону. Прошелся вдоль неработающих фонтанов. Потрогал рукой озябшую, еще не спущенную на зиму воду. Встал лицом к лицу с величественным исполином, одетым в бетон и стекло. Поздоровался. Вслух. Радостно и открыто.

Цирк сиял на куполе бегущей строкой рекламы. Пашкин взгляд выхватил несколько светящихся букв, проплывавших по кругу: «ПАШ…» Он ухмыльнулся. Цирк ответил ему, дал сигнал. Обратил его взгляд в нужную секунду. Далее он сообщал о Запашных.

– Спасибо, друг! Я понял тебя!..

Пашка открыл дверь служебного входа. Непривычно тихо. Вечер. Представления сегодня нет. Рабочий день закончился. Администрация с ее замами-самами, многочисленным штатом бухгалтерии, отделом кадров, АХО, билетным хозяйством, зарубежным отделом, рекламным, художественным, отделом формирования и прочими разъехались по домам. Репетиционники сказали цирку «до завтра» и пожелали ему «доброй ночи». Инспектор манежа последним, выполнив на сегодня все положенное, сдал ключи и отъехал в сторону дома. Обыкновенные цирковые будни…

– О! Жарких! Привет! Как сам, как родители? – Вахтеры его встретили радостно. Работали они тут не один год. На их глазах многие выросли из пацанов-приготовишек в классных артистов, в их числе и Пашка.

– Можно пройтись, подышать кулисами?

– Ты же знаешь наши новые порядки – никого посторонних!

– Да мне только на манеж и обратно. Соскучился. Не был тут уже несколько лет.

– Ладно! Какой ты, в конце концов, посторонний! Тут обещали скоро камеры поставить на всех углах – вот тогда беда. Пока их нет, гуляй. Только недолго. Вдруг кто с проверкой – враз уволят!

– Дядя Юра тут?

– Не-е, в отъезде, на съемках. Ближе к ночи вернется. Они с твоим отчимом тут часто гужуются. Друзья! Веню сюда пропускают без проблем. В знак благодарности. Он, говорят, пару раз для цирка машины ремонтировал. Все довольны. Чего он от завгара отказался? Надо было соглашаться. Зарплата хорошая, уважение. Дом недалеко.

– Помните, как у Грибоедова: «Ах, от господ подалей…»

– Это да-а. Понятно. Ну иди, поброди…

Пашка окунулся в запахи детства. Этот цирк имел запах особый, не такой, как в других. Нет, здесь пахло зверьем, как и везде. Но в его атмосфере витало еще что-то неуловимое, непередаваемое словами, что заставляло сердце сжиматься, глаза часто моргать, а кадыку вдруг не хватало места в горле.

От репетиционного манежа он прошел темным коридором на основной, где проходили представления. В слабом свете дежурных фонарей манеж выглядел сонным, а ряды зрительских кресел убегали градиентом в сумрак галерки.

Пашка потрогал барьер, прикоснулся к манежу, прошептал слова благодарности. Напоследок традиционно хлопнул дважды в ладоши. Эхо вознесло хлопки от манежа к куполу. Цирк вернул их назад, словно положил свои мягкие руки на плечи Пашки…

Он уже прощался с вахтерами, когда услышал истошный женский крик. Шел он со стороны медвежатника. В цирке просто так не кричат. Пашка с одним из охранников рванули туда…

Случилось все неожиданно. Медведь Егор бродил в просторном вольере и с нетерпением ждал ужина. Вот-вот его должен был принести хорошо ему знакомый служащий. Егор по натуре – «плюшевый мишка», ростом в два метра и весом в пару сотен килограммов. Родился в питомнике. Никогда леса не видел, к людям с детства относился, как к себе подобным. У дрессировщика их таких было четверо. Все из одного помета. Добродушные, ласковые, игривые, послушные. Юрка так воспитал. Они, пока были «щенятами», жили у него в квартире. Соседи тогда чуть с ума не посходили от их воплей. Плач медвежат не отличишь от плача человеческих детенышей. А когда в четыре горла!..

У Юрки в аттракционе все трюки контактные. Медведи с ним и боролись на манеже, и обнимались, и чего только не делали. Глаза медведей всегда светились радостью, излучали доброту. Особенно выделялся из всех Егор – редкий умница, интеллектуал. Он исполнял коронный трюк: двигал фишку по путаным изгибам лабиринта наперегонки с приглашенным зрителем из зала. И всегда выигрывал.

Медведь молодой, холеный, сильный. Егор ежедневно с нетерпением ждал, когда придет к нему его друг. При встрече прыгал от радости, аж постанывал.

Дрессировщик сам любил кормить, поить, мыть, чесать своих медведей. Реже это делал его служащий. Егор был Юркиным любимцем. Кормежка всегда начиналась с ритуала – с объятий. Егор трогательно обнимал Юрку, который находился у него в этот момент где-то в районе подмышек. Облизывал ему волосы, щеки и только после этого размыкал объятия, чтобы приступить к трапезе. Юрка садился на скамеечку и, улыбаясь, смотрел, как его мохнатые сладко чмокают, уплетают овощи и прочую вкуснятину, поданную щедрой рукой человека.

Юрка весь день ходил по цирку в рабочем комбинезоне, снимал его только перед выступлением, меняя робу на костюм в блестках. Если бы не семья, он и спал бы со своими питомцами в обнимку. Ему часто приходилось среди ночи ехать в цирк, если там возникали какие-то проблемы. Это было нормой. Цирк есть цирк.

Накануне Юрку вызвали на телевизионные съемки. Нужно было прокатить на медведях, запряженных в тройку, одну популярную эстрадную певицу. Цирковая машина доставила клетки к съемочной площадке. Порепетировали. Медведи не сразу перестали обращать внимание на суетливую толпу, на яркий слепящий свет и крикливого режиссера. Дубль за дублем…

В это время служащий должен был покормить оставшегося в цирке Егора. Ему всего-то нужно было просунуть под прутьями клетки лоток с овощами. По технике безопасности и много раз озвученному распоряжению дрессировщика служащий не имел права один входить в клетку. Даже сам Юрка, который имел многолетний стаж и опыт, всегда, на всякий случай, держал в руке тоненький стальной прут, пусть и бесполезный если что. И всегда знал, где в этот момент находится выход из вольера – мало ли, зверь есть зверь.

Иллюзия простоты общения с хищником в исполнении Юрки напрочь стерла всю информацию в этот вечер у его помощника. Он ведь тоже столько раз обнимался с Егором. К тому же медведь дрессированный. Ну кто из служащих не мечтал оказаться на манеже в роли артиста? И у многих эти мечты осуществились…

Он бесстрашно вошел в вольер, поставил лоток с едой на пол и распахнул объятия. Егор был нацелен на еду, а тут препятствие. Обман! Медведь попытался было наклониться к так вкусно пахнущему лотку, но тут его стали трепать по загривку и тянуть за шкуру вверх, озвучивая знакомой командой: «Оф! Оф!..» Он в ярости поднялся и обнял…

…Служащая другого номера шла к себе в шорную и прошла бы мимо, если бы не увидела в открытую дверь что-то лежащее в красной луже рядом с рычащим медведем. Она все поняла. Всплеснула руками. Заголосила!..

Пашка с вахтером подбежали к вольеру. Он был открыт. Медведь рявкнул, приподнялся и пошел на людей. Весь его вид говорил – он на охоте.

В Егоре проснулся хищник, он охранял свою добычу, лежащую в опилках, и был настроен смять любого, кто ему будет в этом мешать. Своим грозным рыком и яростными выпадами недвусмысленно давал понять, что он не шутит.

Он уже почти вышел из клетки. Пашка схватил валявшийся тут же длинный железный крайцер-скребок, которым служащий должен был пододвинуть лоток с пищей медведю и, при необходимости, убрать за ним. Пашка, защищаясь, выставил крайцер, как штык, и резко ударил им по железным прутьям вольера. Грохот оглушил и медведя, и людей. Егор на мгновение остановился в дверном проеме. «Только бы не вышел! Только бы не вышел!» – судорожно билось в голове Пашки. Он что было сил ткнул крайцером в грудь стоявшего на задних лапах медведя, пытаясь затолкать того назад в вольер. Медведь оглушительно рявкнул, отмахнулся. Двухметровый стальной прут пушинкой отлетел к потолку, жалобно звякнул за спиной хищника. Медведь снова рявкнул. Пашка закрыл глаза: «Всё!..»

Егор бросился назад к распростертому телу. Там его добыча. Он не отдаст!..

Время потекло вдруг медленно, сонно, вяло. Пашка, как в замедленной съемке, тянулся к двери вольера. Прошла вечность, прежде чем он ее закрыл на щеколду. Он не спускал глаз с медведя. Тот угрожающе открывал пасть, скалился и ревел. Звуки опаздывали, были тягучими, как на пластинке, которая вдруг сбавила обороты…

Вахтер в полуобморочном состоянии сидел на полу и шевелил руками, словно пытался куда-то плыть или что-то сказать. Пашка только и смог из себя хрипло выдавить: «Скорую…»

«Скорая» приехала скоро, но была бесполезной. Все закончилось еще тогда. В несколько секунд…

Пашка набрал отчима.

– Дядь Вень! Срочно приезжай в цирк на Вернадского. Тут беда. У дяди Юры беда…

…Медведь сидел, забившись в угол, какой-то растерянный, обескураженный.

Юрка держался за прутья вольера и очумело вращал глазами. Он не мог взять в толк, как такое могло произойти? Это же Егор! Его Егор! Любимец, добряк! Человек!

Тот обычно даже отвечал какими-то горловыми звуками, когда Юрка с ним разговаривал. Теперь с ним работать нельзя, никто не позволит. Его медведь познал вкус человечины…

– Юра! Пошли! Не смотри на него. Хочешь, пойдем в гримерку выпьем. Я захватил с собой, – Грошев пытался оторвать своего друга от клетки.

– Это же Егор! Понимаешь, Веня, Егор! Как же так? – Юрка цеплялся за прутья вольера и повторял одно и то же. Грошев его тащил, но он то и дело, отмахнувшись, снова влипал в холодный металл решеток.

– Егор! Как же так? Егор! Что ж ты наделал, друг? Ты же человека убил! Понимаешь? Че-ло-ве-ка!..

Венька сгреб в охапку растерянного, убитого горем дрессировщика и волоком потащил из медвежатника. На сегодня всё! Больше ничего не случится. Все, что могло, уже случилось. Следователи, прокуратура, инспекция разъехались. Для них все ясно, как божий день. Свидетели опрошены, протоколы составлены, подписаны. Тело в морге. Осталось наказать виновных…

В гримерке Грошев до кромки налил граненый стакан водки и вложил его в руки почти непьющего Юрки. Тот залпом выпил, словно воду, даже не поморщившись. Через десять минут спал на топчане мертвецким сном.

Грошев с Пашкой сидели рядом в какой-то прострации. Они повидали уже немало, особенно старший. Но подобную трагедию, вот так, лицом к лицу, впервые. Пашка смотрел на отчима и понимал, что цирк того так и не отпустил. Он опять вернулся. Таким вот образом. Словно и не уходил никогда…

Через два дня вопрос решился. Бесповоротно. Егору вынесли приговор – зоопарк!..

Юрка позвонил Грошеву: «…Тяжко! Его сегодня увезут…»

– …Юра! Не ходи туда. Слышишь! Не рви себе сердце! И ему не оставляй надежды – он чувствует, ждет! Ждет твоих шагов. Если придешь, он поймет – всё! Спасен…

Пашка с отчимом приехали на погребение. Юрка от горя едва держался на ногах. За всю его немаленькую жизнь подобное с ним случилось впервые. Ему было до обморока жаль погибшего хорошего парня. До боли в сердце любимого Егора. И совсем не жаль себя. Ни толики…

Они стояли, смотрели в разверстую пасть коричневой ямы, откуда шел озноб. Снова и снова прокручивали кадры произошедшего. Каждый видел свое кино…

Хоронили молодого парня. Доброго. Улыбчивого. Который пришел в цирк за мечтой…

…Его увозили в грузовике. Машина с тесной клеткой выкатилась со двора, где так знакомо пахло сеном, навозом, животными. В приоткрытую створку конюшни пахнуло манежем, кулисами. Слышались голоса репетирующих. Цирк оставался жить. Без него…

Медведь сидел в углу клетки, опустив лапы вдоль туловища. Глаза его смотрели на удаляющийся цирк, который все эти годы был его колыбелью и домом. Медведь плакал. Как человек. По-настоящему. Крупными медвежьими слезами. И утирался лапой, как мужик в лютом горе.

Грошев, обняв своего друга, вел его теми же коридорами, по которым тот столько раз водил своего Егора на репетиции и выступления. За ними шел Пашка. Он неоднократно видел, как дрессировщик и его медведь шагали на манеж радостные, возбужденные, в предвкушении чего-то великого, чем живут люди цирка и их животные. Теперь Юрка то и дело останавливался, вспоминал. Вот тут его Егор, помнится, заартачился, пришлось тащить на репетицию на прикормке. В этом месте полгода назад его вдруг пробило на игру. Кто видел, перепугались, решили, что медведь напал на дрессировщика. Чего только не было. Каждый метр кулис и манежа – память…

Юрку всегда уважали. И как дрессировщика, и как человека. Вот уже много лет он жил в цирке с добрым именем. За эти дни он заметно постарел. Плечи опущены, в волосах прибавилось седины. Натруженные мужицкие руки, которые вечно были чем-то заняты, теперь висели разлапистыми плетьми.

Юрка часто останавливался, вздыхал. Делал очередной тяжелый шаг. Идти было нелегко. Теперь на нем висело спудом неподъемное. Мучала мысль, не отпускала: одному теперь лежать вечно в темноте, другому сидеть в заточении. В одиночке. Лет тридцать – тридцать пять, не меньше. Пока жив. Клетка, и всё.

– Ладно, ребята, пойдемте. Помянем…