Текст книги "Песочные часы арены"

Глава восемнадцатая

После очередных гастролей Пашка решил снова зайти в гости к художнику. Его тянуло к этому человеку. Он даже не пытался разбираться в причинах. Просто в его жизни чего-то не хватало. Чего-то очень важного, что не мог ему дать дядя Веня – по сути, его отец. Отец… Это тоже было причиной притяжения…

Сегодня настроение и мысли у Пашки были светлыми и свежими, как утро после дождя. Первого в этом году весеннего дождя…

Он приехал на «Арбатскую» и был неприятно удивлен. За эти несколько месяцев его отсутствия тут произошли изменения. Он не увидел привычной таблички в торце перрона. Вместо этого над дверью во всю стену черными буквищами сообщалось: «Буфет № 11» и ниже красным «М кафе». Не было и старой дубовой двери – привета из сороковых-пятидесятых. Теперь буфетная дверь была заурядно современной. Почему «Буфет № 11»? Где прячутся остальные десять? Пашка заморачиваться не стал, с сожалением пожал плечами и направился к выходу. Станция что-то потеряла. Что-то ушло. Она то ли помолодела, то ли еще больше постарела…

Пашка набрал всякой всячины, затарился по полной. В руках он нес несколько пакетов с провизией. В Сивцевом Вражке его встретили радостным возгласом:

– Ну, сегодня будем пировать до заворота кишок! Нашим стройным фигурам хана!..

…Вновь крутилась шарманкой ручка кофемолки. Снова хрустящий звук терзаемого кофе. Уютно. Спокойно. Словно тебе шепнули на ушко: «Все будет хорошо…»

Пашка бродил по трем просторным комнатам, к стенам которых слоеными бутербродами жались картины в разнокалиберных рамах. Раздвигал их, рассматривал, ставил на прежние места. Картин было бесконечное множество. Доминировали пейзажи, жанровые картины. Портретов мало, в основном недописанные. Видимо, художник к этому виду живописи особенно не тяготел. Много картин было в стиле сюрреализма. Одну картину Пашка отставил в сторону, чтобы потом расспросить о ней.

– ДядьЖень!

С кухни раздалось:

– Слушаю, мой юный друг, страстный почитатель моего безумного таланта – в прямом смысле безумного.

– Когда вы успели столько картин нарисовать?

– В паузах между ничегонеделанием.

– И много было таких пауз?

– Вся жизнь…

В дверном проеме появился художник с кухонной тряпкой на плече. Подошел, стал рассматривать отставленную Пашкой картину. Там был нарисован летящий по небу спаниель с улыбкой и развевающимися от ветра ушами.

– Это что? – Решил уточнить мысль художника Пашка.

– Синяя птица.

– Здесь вроде как рыжая собака, похожая на спаниеля.

– Возможно. Люди не всегда видят истину. Собака летит? Летит. Значит, она в душе птица. Свободная, бродячая птица. А какого цвета надежда – кто знает? У кого-то синий. У меня вот рыжий…

– Почему рыжий?

– У нее были глаза такого цвета.

– У кого?

– У нее… – Художник отвернулся, всем своим видом показывая, что разговор о птицах счастья на сегодня окончен. Пашка внутренне одернул себя, понимая – за этим стоит что-то значимое и, кажется, больное…

Художник вдруг ожил, видимо сбивая волну неприятных для него воспоминаний.

– В этом сюжете я рассказал историю, как спаниель однажды нашел яйцо, высидел его. Из яйца вылупился гусь. Гусь стал учить спаниеля летать.

– И?

– Спаниель, в конце концов, полетел.

– Очередная сказка?

– Почему же – быль.

– Собаки летать не умеют.

– Те, которые умеют мечтать, полетят. Обязательно полетят!.. В знак подтверждения своих слов дарю тебе эту картину, мой цирковой друг. Мечтай, жонглер Павел Жарких! И обязательно полетишь. Высоко и далеко…

Пашка внимательно вглядывался в изможденное лицо хозяина дома, словно пытался забраться в его душу, прочитать суть, обычно прикрытую юмором, ёрничеством, самоиронией и прочими словесными изысками.

– Вы удивительный человек! Я таких еще не встречал.

– И не дай Бог!

– Скажите, что является источником вашего вдохновения?

Художник помолчал, криво улыбнулся и, как показалось Пашке, с укором посмотрел на него. Или в себя… Повернулся к окну, где за давно немытыми стеклами висела так же давно нестираная рвань весенних облаков. Через паузу тихо добавил:

– Боль…

Повисла неловкая тишина. В доме с толстенными стенами она была особенно гулкой. Первым ее нарушил подчеркнуто бодрый голос художника:

– Та-ак! Кофе не водка, холодным не подают! Марш на кухню!..

– Дядь Жень! Пожалуйста, расскажите мне еще что-нибудь о моем отце.

– А что, тебе никто кроме меня ничего не рассказывал?

– Почему, рассказывали. Но у каждого свои воспоминания. Я слушаю, суммирую, у меня постепенно складывается и портрет, и представление о том, каким он был.

– Да разве все сложишь? Мы сами, подчас, не знаем, какие мы. Твой отец был настоящим мужиком во всех отношениях. Когда он погиб, в Курске, некоторые кумушки, особенно кумовья, судачили, кости перемывали, мол, зачем полез в пекло? Ради чего? Пытался спасти какие-то там шамбарьеры, любимый заварной чайник Захарыча из знаменитой Исинской глины, который Пашка привез тому из-за бугра, и чего-то там еще. Какая ценность во всем этом? Что, нельзя было без этого жить? Ну, ладно, один шамбарьер, говорят, самого Чинизелли, он им своих лошадей гонял. Это еще куда ни шло – история! Но какой-то чайник! Ради этого стоило жизнь отдать? Чушь!.. Они так и не поняли, что он в огонь полез не по глупости, а ради того, что было ценно и важно для другого. Его никто ни о чем не просил. Тем более Захарыч. Это было решением твоего отца… Его так и нашли с шамбарьерами в одной руке и с любимым чайником Захарыча в другой. Рядом с твоим отцом лежала собака Варька. Та, рассказывали, тащила Пашку за ворот куртки, сколько могла, пока сама не легла рядом, тоже задохнулась дымом… Для Захарыча все, что спасал Пашка, не было бесценным. Он бы Пашкину жизнь не променял ни на какие коврижки мира. Старик жил Пашкой! Дышал! Он ему был и отец, и дед, и сват, и брат. Вот его дыхание после этого и остановилось. Если тебе рассказывали – как раз на Пашкины сороковины…

Вот и какой он? Делай вывод сам. Большинство цирковых поняли правильно, остальных не в счет. В цирке, сам знаешь, всё на виду. Манеж – он круглый, за спинами других не спрячешься…

Чтобы решиться на подобное, надо иметь что-то такое в душе, чего у меня нет. И у многих нет… Надо уметь любить. Как-то особенно. И жизнь, и людей. Лично я туда бы не полез. А он это сделал, не раздумывая, не рассуждая. Вот поэтому Валентина и Света, твоя мать, выбрали не меня. Его…

Глава девятнадцатая

Пашка в очередной свой визит, которые стали регулярными, решил узнать как можно больше о жизни самого бывшего полетчика. Рисуя в воображении то время и их поколение, он невольно представлял себе своего отца в их рядах. Павел Жарких-старший – вот он! Стоит перед сыном, как живой…

– Дядя Женя! Мама с отчимом вспоминали, что вы были классным воздушным гимнастом!

– Хм, было дело… – Художник спрятал самодовольный вид, – Все относительно, друг мой. Были и не хуже меня. Некоторые даже превосходили. В ту пору было много выдающихся мастеров – Николай Сухов, Володя Ракчеев, Женя Морус, Витя Зорин, Володя Гарамов. Это только те, с которыми я дружил. Десяток еще могу назвать достойных. Каждый был хорош по-своему…

Я всегда любил дурака повалять во время представления. То к клоунам в репризы выйду, то у себя в полете что-нибудь выкину. Скучно было изо дня в день делать одно и то же. Натура артистичная, просила слова…

Помнится, однажды повеселил твоего отца. Тот стоял на излюбленном месте в верхнем проходе галерки. Смотрел нашу работу. В большей степени, конечно, на свою Валентину. Я его сразу заприметил. Валька сделала свою пируэтную комбинацию и пришла на мостик. Ах, как она это делала!.. Сначала набирала высоту, ударив в направление купола оттянутыми носками. Потом, вытянувшись струной, дав энергии с запасом, чтобы у ловитора даже не появилось мысли ее не ловить, блистательно исполняла очередной сложнейший трюк. Да, это была полетчица от Бога! Ничего тут не скажешь. Учитывая ее природную красоту и мастерство, она была Королевой воздуха без всяких натяжек и преувеличения. Возраст ее, конечно, тогда уже подходил к критическому, но она была в отличнейшей форме, в самом соку. Еще лет пять могла летать спокойно на своем недосягаемом для других уровне…

Валентина, когда приземлялась на мостик, всегда прогибалась в спине, потом кокетливо играла стройной ножкой в колене. Обводила взглядом зрительный зал и посылала воздушный поцелуй какому-то счастливчику. Каждый мужчина, сидящий в том самом зрительном зале, мог поклясться, что этот поцелуй предназначался только ему! Они невольно ерзали в своих креслах, плотоядно рычали, стискивали зубы: «Ах-х, какая женщина! Мм-м-м!..» В этот момент не одна чья-то жена посылала Валентине под купол мысленные проклятия…

Я в тот раз вслед за Валентиной сделал свои два бланжа. Пришел на мостик и в точности повторил все ее жесты. Исполнил это так по-женски и так точно, что зал взорвался аплодисментами и хохотом. Не забыл я и о воздушном поцелуе, который послал на галерку. Конкретно твоему отцу. Знал, что делаю!.. Как минимум, половина цирка туда обернулась. Все обалдели, увидев, кто там стоит. У доброй половины зрителей явно возникло предположение… На это и рассчитывал. Я по Пашкиным улыбающимся губам прочитал, как он оценил мою хохму: «Придурок!..»

Он тут же рванул с галерки за кулисы «благодарить» меня…

Ладно, все это лирика. Так уж и быть, расскажу немного о себе. Может, пригодится, как не стоит жить…

…На нас с Валентиной Главк тогда подал документы в Министерство культуры о присвоении звания заслуженных артистов. Давно пора. Столько лет в воздухе. Столько призов за плечами. Короче, дело почти решенное. Валька ходит спокойная, равнодушная. Ей это как-то… Любые побрякушки хоть моральные, хоть материальные ей всегда были до фонаря – баба самодостаточная до коренных зубов. У меня же зуд! Родители дожили – сын-то каков! Всю жизнь маялись вопросом – с какого перепоя в их семью цирк затесался? Как объяснишь, с какого? Кисти, мольберты, холсты, персональные выставки, каталоги – понятно. Ноты, клавиры, партитуры-политуры – тоже. Манежи, конюшни, полеты-залеты – это было выше их понимания. Но я уже им столько раз доказывал, что моя жизнь прекрасна и удивительна! Вот еще будет аргумент. Их устроители выставок, организаторы концертов, администраторы, критики-искусствоведы – мне фигу. Их персональные мнения почти всегда зависят от количества устроенных в их честь банкетов, лизаний блюд, и не только. Я от этого свободен! И счастлив! Особенно, когда поднимаюсь наверх, туда, на мостик, над сеткой. Здесь все зависит только от меня. Хотя бы на эти мгновения…

Хожу, делюсь со всеми предстоящей радостью направо-налево. Язык развязался. Душонка тщеславная ликует!..

Тут неожиданно пасквильная статеечка подоспела. Да еще в центральной прессе. Тогда на это серьезно обращали внимание. В ней о том, как артисты советского цирка привозят из-за рубежа, в частности из Японии, дорогую аппаратуру, автомашины и здесь по спекулятивным ценам толкают. В статье наши фамилии и имена еще нескольких артистов. Написано так, что в тридцать седьмом расстреляли бы на месте! В статье мы покушаемся на экономическое благосостояние Родины. Мы – аморальные типы, фарцовщики-спекулянты. Разложенцы! Позор советского искусства! Ату их!..

Нас в Главк. «Было?» «В общем-то, было, но совсем не так, как описано…»

Нас вышвыривают из списков на звание. Меня – за конкретные преступные деяния. Валентину – как руководителя номера, ответственного за все. Недоглядевшего, недовоспитавшего своих партнеров. Меры приняты! Отчет летит в вышестоящие органы. На полгода нас убирают из всех поездок, которых и так не предполагалось. Смешно! Хитрованы! Следующий контракт уже подписан на Австралию. Он через семь месяцев. Кто его будет нарушать?..

Все считали, что нам повезло. Ну, в общем-то, да. По тем временам так оно и было. Других сделали бы невыездными до конца дней. Нас попробуй! Мы – валюта, экономическое благосостояние той самой страны, которая берет с зарубежных импресарио бешеные деньги, а нам платит суточные.

Валентина ходит, улыбается, спокойная как удав. Она никогда за шмотки-цацки не держалась. Душа широкая, добрая, ничего не могу сказать. Вечно все раздаривала. Я же стираю зубную эмаль от злости. Мы там по три представления в день, до обмороков от усталости и голодухи, на лапше и консервах, концентратах и кашах, чтобы хоть что-то привезти. Здесь – статья о нашем непатриотическом сволочизме! Мы из-под Одессы, с Ильичевска, с таможни гоним машины, отбиваясь от бандитов и на каждом блокпосту давая взятки гаишникам, до этого заплатив все положенные налоги и пошлины. Тут – позор на всю страну! Рвачи-спекулянты! Можно подумать, мы всё это не заработали своими горбами, а украли!

Самое главное, не мог понять, откуда такая осведомленность у автора этой нашумевшей статейки? Фамилия его мне абсолютно ничего не говорила – Михайлов…

– В ту пору был у меня друг. Настоящий. Мы с ним с детства не разлей вода. Вместе в одну школу ходили, за одной партой сидели. Он теперь известный журналист. Сейчас, поговаривают, то и дело на экране мелькает, вещает о великих, которых он когда-то фотографировал. Тогда был простым фотокором «Известий». Работал и в других изданиях, пока имя не заработал. Журналист хороший, ничего не скажешь. Смазливый был такой, бойкий, чернявенький, с усиками. Бабы на него виноградными гроздьями вешались. А вот человек оказал ся… – Художник отвернулся к окну, посмотрел поверх деревьев в небо, сбивая горловой спазм. Несколько раз глубоко вздохнул, словно обеззвучил затаенные рыдания.

Зашел я, как-то тут, к одному. У него телек включен. Смотрю, сидит мой друг детства, неторопливо вещает с экрана, усы поправляет. Такой же щеголь, пижон, только совсем седой. И летом, и зимой кутается в красный шарф, словно ему все время зябко. Это он, наверное, так свою душу прикрывает, чтобы случайно не рассмотрели. Чтобы не увидели, что она у него отнюдь не белая и пушистая. Красное ему всегда шло…

Знаешь, дорогой мой Жара-два, если не хочешь, чтобы тебе однажды тоже стало холодно, очень холодно, до обморожения, заклинаю тебя, не совершай подлостей! И, главное, береги свое пространство, охраняй его! Не подпускай никого ближе расстояния вытянутой руки. Кто бы он ни был, хоть брат родной. Чтобы не получилось, как у меня…

– …У нее глаза были, как у совы. Такие же огромные. Желто-золотистые, с какой-то медно-янтарной подпалинкой. Короче – рыжие глаза…

– A-а! Я понял! – Пашка вскинулся. – Вот откуда на картине сова с зонтиком под рыжим листопадом!

– Не перебивай, дешифратор. Ты так скоро все тайны моих картин познаешь.

Пашка в прощении сложил руки.

– Совулю, то есть, Олю я встретил, когда мы в Москве работали. Была у меня одна традиция – любил я за пару часов до представления пройтись по парку Цветного бульвара. Так, для настроения, туда-сюда. Она сидела на скамейке лицом к цирку и плакала – какие-то неприятности. Мимо проходят «москвичи и гости столицы», всем по фигу. Ну, сидит девчонка, согнувшись, платочком слезы утирает, подумаешь событие…

У меня в руках букет – у Валентины день рождения. Я к плачущей.

– Это вам! Просили передать!

Она совиными глазами на меня. Я чуть в обморок не упал. Глазищи! До мошонки пробило… Носиком хлюп-хлюп, платочком по носику шмыг-шмыг. Мордашка в слезах. Края глаз опущены, ну точно, как у спаниелей…

– Кто просил передать?

– Один о-очень красивый парень.

– Где он?

– Вон…

– Где?

– Вон, летит! Неужели не видите? – Я тыкаю пальцем в афишу.

Меня, среди прочих, художник на фасаде цирка крупно изобразил, как лечу на трапеции.

– Давайте подойдем поближе, познакомлю.

Перебегаем дорогу на красный, подходим к фасаду. Я изображаю нарисованного гимнаста, вопрошаю:

– Похож?

– Не очень.

– Я Женя.

– Оля…

Посидели в «Ахилке» – так кафе прозвали цирковые. Оно было на той стороне Цветного, точно против цирка. Теперь его нет. Ели мороженое. Она уже смеялась. Вечером представление. Потом я ее провожал домой в Марьину рощу. Олю-Совулю. С глазами совы и спаниеля. Через год с Совулей поженились…

Художник сделал паузу.

– Давайка, Пашка-друг, еще заварим кофейку, что-то трубы горят!..

Глава двадцатая

Художник сосредоточенно смотрел внутрь опустевшей чашки. Словно гадал сам себе на кофейной гуще. Неожиданно прервал затянувшееся молчание, продолжая разглядывать коричневые разводы на дне.

– …Я ему оставил машину продать. Знал, у того богатых знакомых пруд пруди. С машинами тогда было тяжко. Японки в моде, хоть и с правым рулем. Мне деньги нужны были позарез. Мы тогда с Совулей родительскую коммуналку расселяли. Крутились на пупе. Это сейчас ты видишь отдельные апартаменты, а тогда здесь были Содом и Геморроя – не протолкнуться!..

Я из Японии пригнал тачку. Роскошная такая – «Тойота Марк 2». Не убитая, в отличном состоянии, несколько лет отроду. Специально брал на продажу. Почти всю японскую поездку отдал за нее.

У него доверенность. У меня уверенность. Приезжаю. Денег нет, машины нет – угнали. Разбираться не стал – друг. Глаза виноватые, вид такой же. Ладно, думаю. Заработаю еще. Месяцев через пять встречаю свою «Тойоту» у «ТАСС», который уполномочен заявить. У меня на машине приметная деталь была – едва заметная вмятина под левой фарой. Смотрю – моя! Спрашиваю водителя, откуда такое счастье ему привалило? «ТАСС» мне заявляет, мол, коллега уступил. Был в Японии, заработал на репортажах. Я ему фамилию: «Такой?» Он в ответ: «Точно! Сякой…» Мне все стало ясно…

Но я же парень, воспитанный в православии. Родители с детства многие истины вдалбливали. Первая: «Не осуждай! Не тыкай пальцем! Чтобы не попасть им в задницу. Самому себе. В переводе на библейский: «Не суди, да не судим будешь!..»»

Встречаемся. Тему эту не трогаем. Оказываю ему честь говорить на равных. Человек не должен жить в состоянии угнетенного духа. Тем более Друг, с большой буквы. Столько лет повязаны Арбатом, детством! Наши родители дружили домами…

Грабли никто не отменял. Замечательный инструмент для твердолобых, с устоявшимися детскими принципами и верой в светлое будущее. Особенно для идеалистов и романтиков, которые верят всем надписям на заборах…

– Я мечтал о сыне. Совуля о дочке. Я был бы рад любому варианту. Хотя, честно, не представлял, что буду делать, если родится девочка! Мы были в зените своих чувств. Ждали, когда это случится. – Художник вдруг посерел лицом, заиграл скулами.

– Случилось… Меня не было три месяца. Так вышло. Ехали на полтора, но гастроли продлили. Международный форум, мы призеры – гран-при! Тут же, в темп, контракт на правительственном уровне. Надо на манеже Родину защищать! Деньги для нее, родимой, зарабатывать.

Совуля осталась в Москве. В этот раз никак ее нельзя было взять с собой – такие были поставлены условия. Приказ «оттуда», с министерских облаков. Они всегда летали выше, чем мы, «Ангелы». Это тебе не сейчас, когда вы напрямую с импресарио общаетесь. Тогда всё решали за нас…

…Вернулся в Москву. Совули дома нет. Нигде нет. В Марьиной роще у родителей тоже. Те говорят со мной как-то странно, словно что-то скрывают. До этого мы жили душа в душу, приняли меня в семью на ура. Я в панике – жена пропала. В почтовом ящике письмо. Там скупо: «Прости! Не ищи. Полюбила другого…» Я в транс. В алкогольный туман. Родители мои вокруг меня «скорой помощью»…

…Через полтора года мы случайно встретились. В районе Пречистенки. В институте имени Сербского. Я там после отчаянных беспросветных запоев свою душу искал. Ей тоже помогали в таких же поисках…

Оказывается, мой друг детства тогда подкатил к ней, все скрашивал досуг моей жены, заполнял паузы в ожидании меня, как клоуны у нас в цирке между номерами. Они гуляли по паркам. Сиживали в кафе. Концерты, филармония, умные беседы. Он Яго опытный… Потом как-то пригласил домой. Подпоил. Воспользовался хмельными девичьими мозгами. Совуля так, сухое винцо, чуть-чуть. Он ей незаметно что покрепче. Понеслось… Мы мечтали о ребенке, она от друга моего задушевного аборт сделала.

Врачи сказали, что больше детей у нее не будет. Обо мне она помнила все это время. Любовь была. Настоящая. У нее совесть – тоже. Но все пути ко мне, как она решила, теперь отрезаны. Нервный срыв, психбольница. Мой друг ее ни разу даже не приехал навестить. Она после больницы к нему, он – от ворот поворот. Мол, никогда не любил, так, поигрались и хватит. Его заученная песня. Она снова в белый мрак больничных палат. На Пречистенку. В этот же институт, куда принимают без экзаменов, лишь бы по их профилю…

Ее родители меня к ней так и не пустили. Не знаю, почему. На их совести. Я бы все вернул назад. Несмотря ни на что. Видимо, Совуля сама не захотела…

…Потом я остался один. Совсем один на этом свете. Падше меня ангелов уже не наблюдалось…

Стали охотиться за моей квартирой. Явно по наводке. В подъезде однажды отмолотили, как катком проехали. Несколько ребер в хлам, сотрясение, еще всего помаленьку. Главное, заставили подумать о передаче квартиры по дарственной. Сказали, что еще придут – жди!

Я отлежался, зализал расквашенное и отбитое. Ходу к своему постоянному сотоварищу по возлиянию и задушевным беседам. Он в прошлом известный адвокат. Так, мол, и так, жить осталось всего ничего. Выпили. Он покумекал. Соорудил мне бумагу на государственном бланке с такой же печатью – старые запасы. «Теперь тебя ни одни черные риелторы не тронут – себе дороже…»

Наступил тот самый черный день с таким же цветом специалистов по чужим квартирам…

Художник сделал очередную паузу – улетел в то тяжкое прошлое. Как из тумана выплыло: вот он, нетвердо ступая, подходит к входной двери. Там продолжают настойчиво жать на старую эбонитовую кнопку. Он ждет своего сотоварища, того самого адвоката, который обещал принести опохмел. Звонок хрипит низким надтреснутым голосом. Он с трудом открывает дверь и тут же слепнет. Пространство взрывается искрами и опрокидывается в черноту. Остатками сознания чувствует, как его куда-то тащат…

…Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене. Под подбородком щипало, там было мокро. Кисть руки, которая попыталась узнать причину влаги, окрасилась в красное – кровь. В голове гудело. Он сфокусировал взгляд. Перед ним стояли три дюжих молодца опять же в черном.

– Очухался? С тобой хотят поговорить, – Ему протянули телефонную трубку.

– Привет!

– A-а, это ты, Брут? Здравствуй, Дима…

– Узнал… Что ж, так даже лучше, не будем терять времени. Подписывай! Парни шутить не будут. Не заставляй их брать грех на душу. Будешь жить здесь же на Арбате. Тут твоих «коллег» еще много, подъездов тоже – выбирай любой. Ты ведь уже не человек, Женя! Ты алкаш конченый. Подонок. Животное. Сколько тебе осталось? Зачем тебе все это? Тут нормальные люди будут жить. Счастливо и с удовольствием.

– А ты, Дима, знаешь, что такое счастье? Ты же всю жизнь только брал! Не пробовал хоть раз дать? Это занимательно, поверь.

– Вот я тебе и даю! Шанс…

– Ладно, раз пошел такой разговор. Догадываюсь, возможно последний… Ответь мне только на один вопрос: «За что?..»

– За что-о? – На том конце трубки захлебнулись от ярости. Там вопили так, что пришлось отодвинуть телефон от уха.

– У тебя все всегда было! С детства! Велосипед, который мы просили у тебя покататься. Магнитофон, который бегали к тебе всем Арбатом слушать. Всё! А что у меня? Мама – медик среднего звена, папа – учитель литературы. Всей пользы от них – пилюли от ОРЗ и знание азов русского языка да никому ненужной литературы.

– Жаль, Дима, твой отец этого не слышит. Михаил Борисович сейчас бы крепко расстроился…

Михаил… До него вдруг дошло. Как же он сразу не сообразил!..

– Ай-яй-яй, товарищ Михайлов! А еще советский журналист!

– Нет больше никакого Михайлова, как нет и советской журналистики. Ничего больше нет! Я столько учился, царапался, пробивался и все – крохи. Ты же у нас интеллектуал, остроумец! Душа всех наших компаний. Единственный объект внимания. И художник, и циркач с именем, и жена любящая. И бабла всегда было вагон! Все тузы по жизни тебе! Ненавижу!..

– Понимаю! Ничего нового под луной. Классика жанра твоей нелюбимой литературы: Авель – Каин, Хам – Сим.

– Давай без намеков…

– Тебе до Сима, как до той самой луны! Тот порядочный человек был. Ты, Дима, Хам с рождения! Во всех смыслах.

– Зато ты теперь – Ной! У разбитого ковчега…

– Мелко, Дима, мелко… Машину мою, которую «угнали», ты продал тассовцу, я с ним имел беседу. Статейка твоя липовая лишила меня звания. Жену ты мою увел. Семью погубил. Бабла давно нет. Тело мое искалечил. Меня уже почти нет, а ты все продолжаешь завидовать?

– Значит, ты все знал… Ну, что ж, тем лучше. Все, хватит, поговорили. Подписывай! Приехали на конечную. Поезд дальше не идет. Просьба освободить… жилплощадь.

– Не получится, Дима. Это не машина, которую ты тогда продал. И не Совуля, которую ты попользовал и выкинул. У меня нет больше ничего. Квартира мне не принадлежит. Она давно арестована в пользу государства. Бумаги сейчас вручу твоим приятелям…

Художник в рассказе сделал паузу.

– Вот так это все и случилось… – Глубоко вздохнул и резко выдохнул, словно выбросил из себя всю налипшую дрянь. Улыбнулся.

– Вот так я и остался ни с чем. Но живой… Протрезвел. Оглянулся. Ни жены. Ни друга. Ни бандитов. Если они вообще были. Словно приснились…

Любые потери – это приобретения, если разобраться. Опыт!.. Из меня хороший кролик получился. Или собака. Может, даже крыса, которых препарируют. Жизнь меня, видимо, выбрала, как раз для этих опытов. Только вот наука Жизни, в моем лице, вряд ли продвинулась вперед. Мой пример никого ничему не научит. Каждый учится на своем…

Ты спрашивал как-то, что есть смысл моего творчества? Тогда я нес тебе какую-то заумную чушь. Видимо, не знал ответа. Или растерялся. Теперь скажу – только сейчас понял. Смысл – осветить души потемки. Прежде всего своей…

Лет восемь тому назад я увидел Совулю. Тут, на Арбате. Она шла с букетом из осенних листьев. Прижимала к груди. Улыбалась, как Офелия, словно была не в себе. От нее пахло недорогими духами. И одиночеством…

– Так это та картина, где…

– Да! Именно та… Угадал. Хоть я и спрятал смысл в огненном вихре.

Время все сметает на своем пути. Сжигает. Как крематорий. И любовь, и боль. И славу, и успех. Нищету и достаток. Финальная станция у всех одна – забвение. Главное – всегда оставаться человеком. Чего бы тебе это ни стоило…

Бывший полетчик смахнул со стола невидимые крошки, отряхнул руки.

– Как мне тогда удалось выжить, ума не приложу. Возможно, что терять мне уже было нечего. А может, все проще: побеждает всегда тот, кто отказывается проигрывать…

Пашка слушал рассказ художника, и его не покидало чувство, что в его жизни что-то подобное уже случалось. Наконец его осенило – Джессика! Америка. Ну, конечно же…

Пашка, как можно деликатней, вернулся к услышанной истории.

– И как поживает во всем этом ваш «друг»? – Пашка пальцами изобразил кавычки.

– А что ему будет? Он добился всего, о чем мечтал. Живет. Если это можно назвать жизнью. Внутри – гниль. С этим жить тяжко…

– Вы простили?

– Не знаю. Наверное. Пусто как-то…

Художник помедлил, словно не решаясь озвучить самое больное. Медленно, разрывая слова на паузы, тихо произнес:

– Три года назад Совули не стало. Суицид…

Пашку дернуло, ударило куда-то в сердце и мозг: «Джессика!.. Параллельная реальность! Один в один! Почти в одно и то же время!..»

Пашка встал, подошел к широкому окну. Уткнулся лбом в прохладное стекло.

– Скажите, почему в жизни людей все повторяется: события, судьбы, поступки?

Художник подошел, положил руку на плечо.

– Ты когда-нибудь видел песочные часы? В судьбе каждого из нас они присутствуют. Так вот, как их нии переворачивай – выглядят одинаково. Разница лишь в том, где песок…

Они молча смотрели через мутное стекло на серый загрунтованный холст сплошных облаков. Воображение рисовало картины их прошлых жизней. Золой…