Текст книги "В ножички. Короткие рассказы"

В ножички
Короткие рассказы
Владимир Липилин

© Владимир Липилин, 2017

ISBN 978-5-4485-3984-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах

Вышел в сад подышать. А там дети… Поймали кота и не отпускают.

Вначале кот делал вид, что безмерно рад им. Трещал, как летом вентилятор. Дети восторженно шептались и приникали к нему, будто хотели препарировать. Будто искали, где сделать надрез.

Кот заволновался, он-то думал, будут кормить, но не получив хотя бы дохлой крысы, стал вырываться и ругаться кошачьим матом.

– Эй, – крикнул я им, – зачем животину мучаете?

– Мы не мучим, – дерзко сказали они. – Мы снежинки разглядываем. Они на нем не тают.

Я подошел. Снежинки сыпались редкие и падали на лоб коту, на усы и за шиворот. При этом светило солнце. И так каждая из них играла, так каждая уникальна была и узорчата, что страшно было дышать.

Кот, между тем, негодовал и подпустил в голос драной мартовской хрипотцы.

– Что ж ты за упырь такой, – сказал я. – Потерпеть не может. Мы ж тебе не хвост поджигаем.

– А это мысль, – сказал восьмилетний Димка.

– Даже не думай, – говорю.

Все замолчали и кот вроде как притих.

– Я могу чёрного поймать, – сказал Димка, – на нем еще прикольней видно будет.

Мы отпустили этого кота и пошли за следующим. А снежинки сыпались и сыпались. И солнце, между прочим, светило.

Мама увидела в окно, а когда я вернулся, спросила:

– Сколько, говоришь, тебе лет?

А на реках мёрзнут лунки

Поезд идёт на запад. В географическом понимании это в корне неверно, но для людей, едущих в этом поезде, всё, что за Уралом – запад или вообще «материк».

В поезде мущщины. Класс – который давно не принято учитывать ни в каком информационном поле. Работяги, золотодобытчики, газовщики. Я знаю людей, которых всего лишь упоминание об этом классе натурально бесит. Но тем не менее они есть. И кулаки у них такие, убедительные, что ли. По полведра.

Мущщины ведут гнилые разговоры. Красуются. Человек по природе страшный понтовщик, если не осаживать.

Есть, впрочем, рефлексирующие.

– Да после десятого года мир стал дико меняться и изменился. И время скакнуло прямо на глазах, то ли действие генной еды дошло и человек мутировал, то ли зависть душит, всем хочется быть голубых кровей.

– Да с такими кровями ща тоже навалом, – бубнит, не умещаясь на второй полке, тип, весь в наколках цветных.

– Братцы, я вам скажу, что реальности ее вообще нет. То как ты относишься к тому, че тебя окружает и есть реальность. Вот все такие: уё-мое уж сколько лет не чувствую Новый год. А ты чё, в детском саду, что ли, незамутненный, что ли? Не, милый, ты крылья говнецом своим невольно или от лени измазал, теперь продирайся к тому ощущению. Делай чё-то.

– Ага, я помню, мне бабка читала из писания, – совсем не в тему вещает еще один, – что дьявол он из окошка придет. И старухи на всякие праздники святые – то ветками берез окна защищали, то еще чем. А он, сука, не через то окно. Его-то окошечко виндоус называется.

Все кривят рты. Даже засыпающий.

К вечеру разговоры становятся рваными. Дополняются храпом, сопением.

– Мам, мам, а я стих придумала, – говорит с боковой полки девочка. И пытается на запотевшем окне, как на айпаде раздвинуть, сделать покрупней заоконное.

Мама уже цыкнула пробочкой от полторашки, а стакан, запрошенный у проводницы вежливо, все не идет.

– Мам, мам, стих, говорю, придумала, – девочка гонит каплю по стеклу.

– Да отстань. Ходит тут, ходит, жопой водит, – маме не нравятся красивые проводницы.

Мужик через купе не старый ещё, крепкий, который всю дорогу маялся тем, что вот «учинили тряхомудье, добропорядочному человеку покурить негде», диктует кому-то адрес.

– Заезжай. Баня, два коня, свиньи, овцы, пруд свой. Кроликов штук, наверно, шисят. Сношаюцааа! – последнее он выговаривает с таким придаханьем и таким нагромождением эмоций, как, пожалуй чеховский дядя Ваня выдавал о небе, которое когда-нибудь будет в алмазах.

Путь здесь еще не сделали «бархатным» и колеса отстукивают.

Мальчик лет двух идет от туалета и шлёпает себя по пузу резинкой от чистых колготок, сзади мама с горшком.

Мальчик не выговаривает шипящие, вместо «ш» и ««ж он произносит «ф».

И кричит на весь вагон, наполовину уже спящий.

– А теперь, давай фыкаладку.

У мамы счастье зашкаливает. Мы все как дети.

– Это за что же, – улыбается она.

– Нууу. Я ф молодец. Я ф покакал! – кричит он.

Ночь. Мужик, у которого кролики, выходит на станции. Сколько ни странствуй, но к этим вот звукам не привыкнешь никогда, они сладко ломят сердце. Когда поезд стоит в ночи. А через динамики дежурная и какой-нибудь бригадир дефектоскопистов переговариваются, умножая эхо. А потом этот лёгонький стук по крышкам букс —тук-тук.

Мама девочки сопит сидя, прислонив спину к перегородке.

Девочка шепчет.

– А на реках мёрзнут лунки. Рак не свистнет. Ну… Нечем дышать.

Луна бежит за составом, что привязанная. От стужи она в каком-то зеленоватом обруче. Как в кольце. И – леса, леса. Снег, снег.

На мостах, которые мы проезжаем, вагоны шумят сильнее.

Китайская элегия

Пили, как водится в тупике за вокзалом. Сидели на рельсах, подстелив газеты. И не вспомнить теперь: октябрь был, ноябрь ли? Помню только снег, снег и какую-то неконтролируемую тоску, оттаявшую от яблочного вина, как в осенних лужах палые листья.

Глядя на запорошенные поезда, Витька Мишкин написал стих:

Как свят был мир, когда была весна,

Была прекрасна жизнь обыкновенная.

И так легко поверить: пей до дна

В любом стакане плещется Вселенная…

Я пошёл за пивом для «догонки», но зачем-то взял билет до Питера, а потом вышел в городе Эн. И вовсе не по-пьяни, нет. Просто мы все тогда считали себя испытателями жизни. Дурачились, куролесили. Один мой товарищ, как-то испытывая эту жизнь изрядно поддавши, угнал в Самаре асфальтоукладочный каток и поехал на нем к своей девушке в город Тольятти. Гаишники перехватили его.

…По перрону, будто песок сквозь пальцы, пересыпал ветер поземку. Я поднял воротник и пошел бродить по городу.

Темнело. На трамвайных путях, щурясь от фар проезжающих машин, сидел чёрный котенок, облизывал белую лапу. Я махал на него руками, он не уходил. Тогда я подошел и стал искать, где у него шкирка. Чуть завалившись набок, выкатился вагон из-за угла. Звенел, звенел. А такое бывает, когда на тебя летит автомобиль, или поезд, ты превращаешься в застывшего в ступоре дебила. Несколько созвездий взметнулось из-под железных колес.

Из вагона выскочила девушка, сползла по фарам на корточки и заплакала. Я нёс какую-то чушь, про то, что вовсе и не хотел кидаться под колеса. И что вообще-то я отличник строевой и тактической подготовки, чуть не соврал, что майор.

…Котёнка я выгодно обменял в кафе на бутылку пива.

– Продай, – предложил мне армянинин-шалычник. – Именно такого, красного, у меня и просила дочка.

– Он же чёрный, – возразил я.

– Ай, не толерантный ты, брат, совсем не толерантный. В лампочке же красным отливает, э! Я согласился.

Девушка заканчивала смену в одиннадцать вечера. Я ждал её у депо чуть пьяный (и больше от приключений), но с белой розой.

– Ты часом не с Луны свалился? – спросила она.

– Мой дом с ней где-то рядом, – тупо шутил я.

Потом были конфеты из коробки, вино во дворике, катание с ледяной горки. Ходили в магазин за мороженой вишней. Упали в снег и разглядывали летящий между звезд спутник. Тогда я так делал, да, был строен и романтичен.

– Я сегодня у подруги ночую, – сказала она. – А так в Шанхае живу.

– В Китае, что ли?

– Да нет, тут недалеко, за Окой. Просто там китайцы когда-то бараки строили.

Я проводил её в арку. Во дворе у дерева стояло запорошенное снежной трухой пианино.

– Еще в сентябре кто-то выкинул. В морозные ночи у него лопаются струны, и тогда получается музыка.

Она смахнула с крышки снег, перебрала клавиши:

– Ты когда уезжаешь?

– Ночью. Меня там с пивом ждут.

– Жаль, – сказала просто. – Как-то в этом мире все.., – пыталась подыскать нужное слово, лепила варежкой снежок, а он рассыпался, не поддавался. – Глупо как-то всё, запутано. Почему нельзя просто: жить, жить, жить?

– Почему? Можно, – возразил я. – Но недолго.

– Ладно. Извини. Не броди больше по рельсам. Они часто идут по кругу.

Билетов не было, и не уехать. И снова я шатался по городу. Говорил со стариком, сторожившим баркасы. Пил с мужиками в забегаловке. Узнав, что я журналист, они наперебой стали советовать:

– Ты про эту, про Нинку из буфета напиши, у нее знаешь какие сиськи. А-а-а, извини. Тогда про Коляна. Он один раз на тракторе через реку по единственному бревну проехал. Ну, в слюни, конешно, был.

…Следующим днем я шёл к телеграфу, и увидел её. В проводах дирижировала метель.

Девушка ладонью заслоняла розу от снега, но он все равно падал и, оставляя холодные капли, таял.

– А ты говоришь трамвай, – сказал я. – По кругу.

– У меня сегодня первая смена, – разглядывая снежинку на варежке, смутилась она. – Вот… А роза не вянет.

И я остался.

У нее были щенячьи глаза и пугливые губы. В пустой электричке, на которой мы мотались в один городок. В кинотеатре, где только для нас крутили «Девушку на мосту». В санях, в которых ехали под вечер через реку-Оку обратно. Возница беспрерывно курил и качал головой: «Ишь, веселые какие». И будто опомнившись, дергал за вожжи и притворно, без злобы орал: «Но паскуда! Понеслась манда по кочкам».

Потом был казахский поезд, вагон-ресторан и акын, играющий что-то заунывное и степное. Я пил из пакетиков «Три в одном» то, что почему-то зовется «кофе» и рвал на мелкие кусочки ее адрес и телефон. Потому что знал: ни через день, ни через год не позвоню и не приеду. Лучше, чем было – всё равно ж никогда не будет.

…А утром (спустя три дня) я принёс в редакцию пиво.

– Ни хрена себе! – возмутился фотограф. – Ты за ним в Китай, что ли, ездил?

Недочайка

– Такая тоска, – говорила она ночью в телефонную трубку. – Как будто осенние дожди всей Земли залили мое сердце.

И он мчался к ней. Такси, вино, сигареты.

– Никак не пойму, что со мной, – будто крыльями вязаной из козы шалью обвивала она его шею.

– Чего-то хочется, но сама не знаю чего.

Когда три дня назад она произнесла эту фразу режиссеру театра, в котором была актрисой, тут же ощутила под юбкой его ладонь. Он толкнул её в декорации «Чайки»…

Через время, глядя в зеркальце и пудря ободранный от неистовства и щетины подбородок, сказала:

– Я даже вскрикивала как она…

– Как кто? – не понял режиссер.

– Как чайка. Я – чайка.

Ей нравились витиеватые фразы, инсталляции и стихи. Она любила снег в фонарях и мерзлую вишню. Один поэт как-то написал о ней:

 
Ее улыбка из жести,
Ее мечты, как трава.
Элементарные жесты,
Больные оспой слова.
Любовь к неточным наукам,
Под шифоньером вино.
Гостеприимные руки,
Глаза с двойным глазным дном.
Она влюблена во вращенье Земли.
 

Ну а он был уездным журналистом и писал о театре. Впрочем, особо писать было не о чем. Спектакли были скучными, актрисы распутными и бездарными. То ли дело его коллега Витька Бубнов. Витька был человеком безграмотным, но имел безмерное нахальство и, что называется, хватку. Он встречался с известными режиссерами, актерами, поэтами. Только вот вернулся с Московского кинофестиваля.

– Ну и как? – интересовались корректорши.

– Интервью с сделал. Спускаюсь по ступенькам в Доме кино, он – по другой лестнице – поднимается. Я: «Хелло, Джек». Он вскинул руку, расплылся в улыбке. Тут охрана – хыщ-щь – его в одну сторону, меня в другую. Но ниче, – закончил Витька, – полосу написал.

И обращаясь к Фролову:

– Старик, в слове «вперед» – «ф» вместе пишется или раздельно?

Впрочем, в театре играла она. Слезно, лживо, надрывно, но что-то тянуло его к ней. Быть может, глаза? Они и в самом деле были с каким-то двойным дном, влекли к себе, засасывали.

А ей уж было мало мужика. Ей хотелось поиграть с ним, как с бритвой. Товарищ Есенин говорил о таких: «И не хочешь пойти, да пойдёшь». И он таскался за ней. Бродили по набережной, говорили. Он фотографировал ее обнаженной возле ржавых сухогрузов на отдаленной верфи. Она стояла на носу заброшенной баржи, раскинув руки, как птица.

– Я похожа на чайку?

– Похожа. И на камень похожа тоже.

Иногда дня по три они не выходили из её уставленного всюду пошлыми ароматическими свечами дома. Она билась в его объятьях, и впрямь как зажатая в ладони птица. И с присущей ей эпотажностью называла это днями постельной поэзии.

Как-то Фролов уехал в Вологду. Вернулся вечером, когда полыхал в окнах закат. Прямо с такси позвонил ей.

– Три дня назад, – сказала она, как ни в чём не бывало, – зашёл Бубнов с бутылкой Крымского муската. Мы танцевали. Я и сама не знаю, как так вышло. Но я летала.

Осень будет звенеть о стекло. Всю ночь он будет писать ей письма. Писать и смахивать бумагу на пол. Писать и смахивать.

А потом за бутылку в парашютном клубе уговорит лётчика АН-2. Самолёт оторвется от земли и через мгновенье за ним протянется шлейф из ночных писем. Ветер разметает их по городу. А чуть раньше прозвенит в театре третий звонок. Она выскочит на тускло освещённую сцену и вскрикнет:

– Почему люди не летают, как птицы?

Ёжики

И казалось, так много лета ещё впереди. И они ещё накупаются в прозрачной маленькой речке, где белый песок на нехоженых берегах барханами. И лопухи… Величиной с утреннюю газету.

Наездятся на великах по лугам, в которых к полудню делаются запахи, словно тысячи бабушек разом готовят в летних террасах ведрами, тазами дивные свои варенья.

Она вела машину, а он никак не мог отвлечься от её чуть согнутых, выбившихся на ладонь из-под легкого платья, коленей. Это было невозможно же, ну, невозможно. Казалось, такое не под силу сотворить природе. Ну разве что морю, усердно работающему над галькой.

В приёмнике звучали отвязные сербы. И на душе, там, в солнечном сплетенье, где у него ямочка, в которую она так любила утыкаться носом и щекотала дыханием, – такой лег покой. Как будто вместе с ними на заднем сиденье ехал, сладко подрёмывал всех простивший в этот день Бог.

О стекло вдруг шмякнулась бабочка и долго держалась, расплющенная.

– Блин, – серьезно сказала она и чуть прибавила.

А навстречу по трассе из пункта А уже выдвинулся серебристый Форд с пьяным водилой.

– Смотри, ёжики! – почти вскрикнула она. Взяла вправо. Колесо шелестнуло по луже, как переворачиваемая страница.

Целое семейство ёжиков во главе с мамашей важно переходило дорогу. Папаша на шухере страховал. Машин, впрочем, не было. Лес по бокам стоял оглохший, немой. Вязко пахло сосной. Она вышла.

– Хм. Смешные какие.

Ёжики ни разу не убоявшись, чинно проследовали за обочину, потерялись в травах, а улыбка ещё долго не сходила с лица.

– Поехали, там баня уже готова, – опустив чуть больше окно, с ноткой недовольства произнес он.

– Ути-пути, йооожик мой, – сказала. Как ребенку сказала. – Пойдем, прогуляемся. Когда ещё так получится?

Слышишь?

Батюшка усталый, с утра припаривший чуть-чуть. Телефон в деревне, куда мы выбрались на три дня топить печку и бродить по лесам, берёт только на крыше его амбара. Но туда надо карабкаться по лестнице.

У батюшки ломит шея и деревянные от длительной ходьбы ноги. Алкоголь пробуждает удивление к жизни. В обычные дни, говорит он, тебя нету. Ты растворён в молитвах, в людях. Чуть-чуть отдыхаешь, только когда служба идёт. А тут думаешь: йех ты, жизнь-то, вот она ещё какая бывает. И звёзды ночью, как камни волшебные.

Бродим с ним вдоль деревенских могил, смотрим на крестьянские лица, кое-где попадаются внушительные надгробные плиты купцов разных гильдий. А деревни уже почти нет.

– Я три года назад сорвался, уехал сюда. Бухал неделю, плакал, – говорит он. – А когда трезвел, дико хотелось сладкого. Шёл на кладбище. Моими главными соперниками были вороны. Они тоже тырили с могил конфеты. Иногда прям перед носом. И смеялись с берёз надо мной.

В день мы прочёсываем по предзимнему лесу по двадцать-тридцать километров. Все, как полагается: чугунок в рюкзаке, тушёнка, лапша, хлеб, сало и чайник.

Потом батюшка валится, не раздеваясь, на кровать. И спит.

А ночью мы топим печь и болтаем.

– Я одно время на зону часто ездил. Ну, поговорить с людьми.

– Они это любят, – отвечаю. – Они там во всех богов сразу верят. И в разные организации типа, которые посылки шлют.

– И вот, – шмыгает носом батюшка. – С одним смертником беседовал несколько раз. Он все пытался либо вены себе вскрыть, другие увечья какие-то нанести. Я с ним говорил – он кивал. И однажды мне показалось, что он все понял. Такие глаза у него были. А через три дня я узнал, что он всё-таки повесился.

Батюшка копается в сундуках, вместе с которыми этот дом и купил, выуживает оттуда пожратые молью тельняшки, кроличьи шапки без сожаления дарит мне.

– И что?

– Оказывается, он глухой был.

– Ни фига себе. А ты чё, не заметил?

– В том-то и дело, что нет. Я же СВОЁ ему хотел донести, а ЕГО не увидел. Он не с детства глухой. Там, в тюрьме, слух потерял.

Батюшка достает из-за печки весь в пылище и в почти уже истлевших листьях баян. Тот сипит и хрипит, как ангинный. Печная труба подвывает ему.

Первые похороны

– Ох, хомячок, мой хомячок.

– А ты сделал ему маленький гробик?

– Ой, какой холодненький.

Несла в двух ладонях, бережно, как огонек.

На территории, где была когда-то школа с фруктовыми деревьями, теперь школы нет – разрушили, а на её месте строят дом, сад ненадолго оставили, скоро и на его месте станут строить дом, дома хорошо продаются, а сады нет. но пока яблони шумят. И уже завязь. Травы с колокольчиками.

– Ты поглубже, поглубже.

– Как не хочется его закапывать, ему же земля в глаза попадет.

– Когда у меня будет заканчиваться моя шоколадка, я ему последний кусочек принесу. А пока вот колокольчики. Я буду приходить к нему и класть колокольчики…

… – Ты чо, надо постоять немного, нельзя сразу уходить. подумать надо.

– О чём?

– О том, что все умрут. и о том, что мы дураки в своей жизни не берегли.

Еще нарвали колокольчиков.

– Почему не звенят?

Идем, носами хлюпаем, дождик гладит по головам, ветер в глаза.

– Почему не звенят колокольчики? Хм.

Через полчаса.

– Пойдём чай пить…

Капот-компот

В одном маленьком городке чрезвычайно районного подчинения, вернее, на его задворках (а ещё точней, в автоколонне) мы с женой и старшей дочерью нашли капот. Крашеное металлическое корыто, некогда защищавшее «пламенное сердце» автомобиля ЗИЛ-131. Ну, как нашли? Сперли. Вообще-то буквально за час до этого мы сидели в доме и пили компот.

– Скучно, – вздохнула дочь.

– Чегооо? – вперились мы в неё недоумёнными взглядами. Всем нам ой как было что сказать ей. Про то, что человечество вконец обнаглело и его уже ничего не радует Про то, что это самое человечество за много веков существования методом проб, ошибок и внушительных шишек смогло отсортировать, что такое хорошо и что такое плохо. И хорошо – это когда преодолеешь нечто, чаще всего себя, и будет тебе совсем не скучно и от радости карманы оттопырятся.

Я же просто поведал об озере, где давным-давно мы с отпетыми дружками (многие из которых потом стали известными головорезами, а некоторые выдающимися спортсменами) проводили хоккейные турниры, рубились до великолепнейших бланшей, до сизых туловищ.

– И спиной вперёд ездить умеешь? – изумилась дочь.

– Хм, – сказал я.

Пошел в сарай, откопал там замшелую в нитях паутины клюшку (как же пахла она тогда, перемотанная новенькой черной тряпичной изолентой), снял с гвоздя коньки венгерской фирмы «Ботус». (А о них и говорить нечего – сплошное торжество звуков и замирания сердца).

Когда мне было лет 12, папа притащил откуда-то эту мечту 43 размера. Три пары шерстяных, немного ваты приблизительно подгоняли ступни к ботинкам. Зато какие голы я в них заколачивал, доморощенный Макаров, виртуозный Харламов, блин! Перевесив коньки на шнурках через шею, прихватив в рюкзак дамские, мы почапали.

Однако позже выяснилось: заросшая ивняком канава давно уже перестала быть озером. Когда-то тут, прямо у воды, были сколочены лавки, столы, они оставались от лета, от уборочных, когда на току тетки, подоткнув платья, лихо орудовали деревянными лопатами в ворохах пыльной ржи, и в контрасте заходящего солнца, гребли куда-то по пылище и будто бы плыли.

А из самой автоколонны то и дело шныряли, выезжали желтенькие округлые ПАЗики, ЛиАЗы и даже Икарусы. Кроме того, ЗИЛы, ГАЗоны, Уралы. Автобусы возили друг к другу людей, ЗИЛы сновали с грузами, с помощью которых бравые строители сооружали нечто необходимое моей стране.

Особой кастой в автоколонне считались камазисты. Брюки клёш, ботинки на платформах, сальные патлы. Второй состав Deep Purple, не иначе. На работу они предпочитали ездить на козырных мотоциклах Ява или Чезет. Исключительно все считались прожжёнными бабниками. Некоторые таковыми были. А мы снимали у них из кабин катафоты, вымпела, значки, тренировали затем спринт с барьерами по пересеченной местности.

Бродили мы бродили меж остовов тех авто и обнаружили капот. Отчего-то никто его не сдал на лом, не позарился.

И вот притащили мы этот кусок железа к дому, я привязал к «жабрам» его веревку, нахлобучил дочери шлем с надписью «СССР» во лбу, а сзади «Космические войска» и двинули за околицу к снежным холмам. Пока шествовали по улице, встретили кучкующихся мужиков с лицами напоминающими землю, долго не видавшую дождя. Мужики курили и разрабатывали тактико-стратегические действия, где взять пузырь.

– А ты думаешь, у меня есть силы бухать? – усталым, даже каким-то иссякшим голосом говорил один другому. – Проще надо к этому относиться, нууу, как к работе. Ну вот ты же не хочешь на неё идти, а – надо.

Я решил первым испробовать наш «болид». Поставил гулкое на вершине, взял под уздцы, и – захлебнулся. За тридцать секунд спуска все твое высшее образование, знания скукоживаются до сознания дикаря: хочется материться от восторга и, запыхавшись, с этим капотом карабкаться обратно в гору: скорей, скорей, чтобы опять. Мы орали, визжали, хохотали. Снег на варежках превратился вскоре в кавалки сосулек.

И тут пришли мужики.

– А дайте —ка и нам прокатнуться, – попросили они.

Я протянул верёвку и даже как-то торжественно. Пятеро мрачных, поэтичных с похмелья дядек, как петухи усаживались в этот «ЗИЛ» и с подобающими моменту криками уносились вниз в снежной пыли. Да за такое деньги надо платить! Кто-то по ходу вываливался, те, что доехали, – долго приходили в себя. Семенили обратно, падали, зачерпывали снег ладонями, жевали его с удовольствием. Падали опять и так смеялись над собой… Мы катались почти до темна.

Потом я проводил девушек домой. Конечно, за такое нужно деньги платить, а я сбегал только за водкой. Через двадцать минут сидим в сарае у одного из «бобслеистов», потихоньку ликвидируем эту водку. За стенкой по-человечески вздыхает дородная свинья, кот канючит колбасу. То и дело звучит ностальгическое «А помнишь?»

– А помнишь, как ты мне ногу сломал, когда мы с мужиками поддатые дураки ввязались с вами в футбол на поляне играть? ну, я ещё на замену КолькУ вышел, – выпытывает у меня один.

– Не, не помню, – вру я.

– Да я тебе ещё пару ребер бы до кучи подрихтовал, – ответствует хозяин сарая. – Пацаны только площадку сделали, мы явились. А ты на ворота встал. На перекладине висел как орангутанг.

– Но ведь отбивал, – возразил тот. – Фиг ли вы из сосны ворота сделали, надо было дубовые ставить. Какие-то плиты, щуки размером с телка, ночное, расвспоминались, чисто дети.

Когда я пришёл в дом, отогревшаяся дочь опять дула компот.

– Я хочу тебе сказать, – заявила она, – это был самый мой счастливый день в этом году.

– Не мудрено, учитывая, что сегодня 1 января, – усмехнулся я.

А сам подумал, что и у меня этот день был таким, и у мужиков. Нам всем хотелось некоего подтверждения, что счастье ещё возможно, возможно от простых, каких-то на первый взгляд кондовых вещей.

Тут за окном что-то бумкнуло, громыхнуло железо. Я выбежал на крыльцо, трое или четверо пацанов улепётывали с нашим капотом, только снежные пятки сверкали.

– Бандиты! – крикнул им я. И незаметно для себяу лыбнулся.

В небе качнулась и упала за лес внушительная звезда. Из большого ковша на просторы лилась тягучая, как морозная водка, жизнь.