Текст книги "Время ацтеков"

– Обожаю просто.

– Скажи только, где твои вещи.

– Я перенесу их к себе.

– Надеюсь, твои родители не против того, что мы сойдемся.

– То есть, я имею в виду, поженимся.

– Хотя какая разница: все будет как ты захочешь.

– Скажи только, как тебя зовут? – спрашиваю я.

Она смеется. Я увидел ее полчаса назад, и меня прорвало: впервые жизни – и я знакомлюсь с девушкой. Совсем не так, как делал это раньше. Мрачно, чуть печально, разгоняясь к концу, да так, что они не отказывали, опасаясь, видимо, чего-то электрического, что трещало в воздухе, когда мы подходили к финалу. Сейчас я жажду легкости, бытия, и лишь на секунду мысль о том, что это продиктовано животным страхом перед экс-мужем Светланы, который заставляет меня выплеснуть содержимое семенников и расплодиться как можно скорее, посещает меня, ошарашив. Я моментально покрываюсь водой, но она поворачивается ко мне задом, и я забываю обо всем на свете. В том числе и о Свете. Хочу предупредить сразу. Я забыл о ней не на минуту там или две. Нет. Я забыл о ней ВООБЩЕ.

Я вспоминаю о ней, только когда общаюсь с ее мужем. Неудачником-с-сильными-руками. Ха-ха. Ну, плевать. Я вижу ее потрясающую задницу, ее роскошные волосы, черные, блестящие, и спокойную, ровную, сильную спину и понимаю, что или уйду с этой женщиной из больницы или дам тлению запустения душевного возжечь во мне пожар.

Женя – а позже я узнаю, что ее зовут Женя, – проходит мимо меня, раскачиваясь так, будто ее нижняя половинка где-то на 48-й широте, где штормит в восемь баллов, а верхняя – у экватора, в штиль. Женя – крупная девушка, идеально сложенная, и у нее полные губы, настолько, что, не будь наша система здравоохранения дотационной, я бы подумал о ботексе, или силиконе, или что там еще запихивают себе в рот эти дуры. Ха. Нет чтобы запихнуть туда что-то действительно стоящее!

– Послушайте! – кричу я вслед медсестре, которая, покачивая задницей, по-настоящему покачивая, как в фильмах или книгах, как в клипах, в конце концов, увозит от меня столик с иглами и еще какой-то медицинской спиртопахнущей дрянью.

– Женщина в халате – мечта любого мужчины!

– Особенно меня!

– Я – символ всего мужского!

– Попробуйте, убедитесь!

Она вполоборота смотрит на меня, улыбается и продолжает уходить. Я с палкой – из-за потери крови приходится опираться – спешу за ней и успеваю вспрыгнуть на столик перед тем, как двери лифта между этажами закрываются.

– Лихой самец, – непроницаемо ее лицо.

– Во всем, – перевожу дух я.

– Смена заканчивается в шесть, – говорит она.

– Отвезешь меня в палату? – спрашиваю я.

– Ну ты и наглый, – улыбается наконец она.

– Зато какой нежный, – испытующе тяну я, – мммм…

– Нежный?..

Она внимательно – потому что выше ростом, да я еще и сижу – наклоняется ко мне и спокойно глядит мне в лицо несколько секунд. И выносит приговор, не колеблясь.

– А вот это, милый, вряд ли.

Она оказывается провидицей. С нежностью у нас никак. Может быть, все дело в размерах. Женя больше меня – просто крупнее, – и я не могу сгрести ее в себя, как проделывал это со Светой. Поэтому, а еще в силу некоторых Жениных предпочтений, о которых она меня сразу предупредила, мы проводим первый вечер в моем доме грязно ругаясь и оскорбляя друг друга.

– Пни меня, дрянь! – орет она.

– Сильнее, слабак!

– Да нет, толкай ты, чтоб тебя, ногой!

– А ударь ей!

– Прямо в задницу!

– Прямо в задницу?! – ору я.

– Прямо в задницу! – взывает она.

– Пнуть?! В эту, блин, долбаную задницу?! – шлепаю я по ягодице.

– В эту, блин, самую что ни на есть задницу! – шипит она.

Я бью ее ногой, и она переворачивается. На шее у Жени собачий ошейник, правда, поводка нет. Задохнусь еще, на фиг, говорит она, перед тем, как раздеться. Не беспокойся, говорю я. Ты связалась с нормальным мужчиной. Я не маньяк. Ой ли, спрашивает она и застегивает ошейник, глядя мне в глаза. Долго-долго.

– Знаешь, – я внезапно охрип, – а вот теперь я ни в чем не уверен.

Она кивает, мы барахтаемся в постели, и будь мы пьяны, похмелье бы выветрилось уже через час, но мы пошли на третий час, и, хлебнув воды из графина, она орет сильным, почти мужским голосом:

– Да пни же меня, так тебя, избей, ааррр!

– Получай, получай, подстилка! – ору я.

– Получай, потаскуха!

– Вззззз, – дребезжит телефон.

– Это кто здесь слабак, ты, тряпка?! – ору я.

– Нн-на! – реву я.

– О-о-о, – ухает она где-то из-под живота.

– Д-да, – продолжает она.

– Вззз, – верещит телефон.

– Ыых! – реву я.

– Оох, – меняет голоса Женя и жалобно пищит.

– Н-на! – радостно реву я.

– Вззззз!!!! – орет телефон.

– Да?! – срываю я трубку, задыхаясь.

В трубке молчат. Так долго, что я успеваю остыть. Но из Жени не выхожу. Наконец молчание прерывается незнакомым голосом.

– Лоринков? Здравствуйте. Вас беспокоит…

– …бывший муж Светланы, – впервые в жизни оказываюсь провидцем я.

– В качестве полицейского, – легко соглашается он. – Не могли бы мы встретиться?

– Запросто. За…

– Я бы подъехал.

– Сегодня?

– Вы так неожиданно выписались…

– Послушайте, – говорю я, – я еще не очень хорошо себя чувствую и…

– Отвезти вас в больницу?

– Да ну вас, – говорю я.

– Нужно поговорить. Просто поговорить, – объясняет он, – выяснить, почему именно она так сделала…

– Не знаю, – быстро говорю я, вспомнив ту часть монолога Светы, которая касалась моих измен, и поняв, что сказал это слишком быстро, хлопаю себя по лбу.

– Вы же знаете… в жизни всякое бывает… – мямлю я.

– Возможно, она была расстроена из-за вашего расставания? – пытаюсь нанести удар я, но моя стойка слишком слаба даже для самого страшного удара.

– А разве она вам не сказала? – вкрадчиво спрашивает он.

– Нет, – говорю я, припоминая что-то о доведении до самоубийства, но ведь я и не доводил в прямом смысле, мать вашу…

– Так я заеду? – мягко спрашивает он.

– Да, – говорю я.

Потом вспоминаю про то, где, собственно, нахожусь. Пять минут, и я воспрял. Быстро завершаю, соскакиваю с кровати и бегу в душ. Женя говорит вдогонку:

– Приготовить тебе хот-дог, милый?

Она не умеет готовить. Я горько вздыхаю и мылюсь. Так я и знал.

Не бывает же все настолько хорошо.

Бах! Я присаживаюсь на корточки и обхватываю голову руками. Потом оглядываюсь. Слава богу, на улице пусто, и никто не видит, что у меня сдали нервы. В переулке виднеются мамаша с ребенком, чей лопнувший воздушный шар и заставил меня присесть.

– Сяйка, сяйка! – кричит малец, и я трясущимися руками достаю из джинсов платок.

Поздно. Уже так поздно, что светофоры не работают. Какого хрена мамаша таскает малыша по улицам в такой час? А может, им негде переночевать? Я нервничаю, думая и об этом. Рядом с ними останавливается машина, и они садятся. Кто их взял? Отец? Любовник мамаши? Случайный водитель? Маньяк? Извращенец, мать его? Я кладу под язык таблетку антидепрессанта и втягиваю воздух сквозь зубы. Курить я бросил еще год назад, вот и приходится чем-то себя занимать. Интересно, что сейчас делает в моей квартире Евгения? Я трогаю себя через карман, и мне сводит скулы. Вот бы продолжить… Проклятый легавый!

Машина тормозит так мягко, что я не успеваю даже вздрогнуть. Дверь приоткрывается, и он кивком предлагает мне сесть. Пока он выруливает на проспект, я рассматриваю его лицо. Чуть продолговатое – что-то неуловимо лошадиное в нем, что-то от мира жвачных и копытных, и как это Света, любившая все красивое, с ним жила? – насмешливое лицо уверенного в себе мужчины.

– Вы служили в армии? – спрашиваю я.

– Мы же на ты, – ухмыляется он.

– Мы же на ты, дружище, – напевает он.

– Мы же на ты! – восклицает он и подмигивает мне.

– Следи за дорогой, – покрываюсь я потом.

– Давно на химии? – подмигивает он снова.

– Года полтора, – понимаю я бессмысленность любого сопротивления.

– И как, помогает? – озадаченно спрашивает он.

Выражение лица меняется у него так быстро, как поверхность озера в непогоду. Момент – и вода рябая. Еще момент – застыла. Лицо у него меняется со скоростью света. Ха. Муж Светы меняется со скоростью света. Я давлю в себе желание вытянуть из пузырька еще одну таблетку и перевожу дух.

– Ага, – кивает он.

– От этого дерьма потеешь, как сурок, – понимающе говорит он.

– Сраный сурок, – хохочет он.

– Когда мы с парнями отлеживались в Дубоссарах – это к твоему вопросу об армии, – объясняет он.

– И каждый день кого-то из нас выбивало, как бутылку в дешевом тире, – сжимает он губы.

– Некоторые переставали соображать хоть что-то и начинали жрать это дерьмо, – зло говорит он.

– Тем более что аптеки в городе были открыты для всех! – смеется он.

– Особенно для вооруженных бойцов! – хохочет он.

– Ну ты и псих, – зло говорю я.

– Хочешь меня подавить? – спрашиваю я.

– Мне насрать на твои военные похождения, – понимаю я, что высох.

– Засунь их себе! – бросаю я.

– Легче, – смеется он, подняв руки.

Мы молчим. На машину с нами наматывается трасса, соединяющая Кишинев с аэропортом. Обычно по ней ездят кортежи президентов, министров и прочих шишек. Я вспоминаю, как несколько лет назад мы со Светой – я вспоминаю ее из-за присутствия ее бывшего мужа – пошли прогуляться на холмы, окаймляющие эту трассу. Я был в белом свитере и весил еще недостаточно много, чтобы белое меня полнило, поэтому свитер мне шел. На Свете было ее любимое – под китайское – платье. И жемчужные бусы, которые я подарил ей с гранта, который получил на исследование мифов ацтеков, связанных с Долиной Смерти. Мы пили шампанское из горла, прямо из горла, жадно и чуть грустно, на одном из холмов и глядели, как по трассе между городом и городом самолетов снуют огоньки. А потом трахнулись прямо на земле, и, ей-богу…

– Трахал ее тут? – сухо, без эмоций, прерывает он молчание.

– По лицу видно, – объясняет он.

– Психолог, – презрительно бросаю я.

– Иногда ты можешь наезжать на меня, мужик, – примирительно говорит он.

– Но не забывай, что я правда прошел войну, причем так успешно, что как-нибудь, когда мы подружимся, а мы подружимся, я покажу тебе связку с ушами, ма-а-аленькими сушеными ушками, – говорит он.

– Когда-то они были большими, розовыми, а некоторые даже волосатыми, – улыбается он.

– Совсем как у тебя! – гогочет он.

– Но я отрезал их, предварительно убив тех, на ком росли эти прелестные ушки, – кривит он рот.

– И нанизал на ниточку, – вспоминает он.

– Вот они и высохли, – вздыхает он.

– И если ты, еп тебя, – психует он.

– Будешь хамить мне слишком часто, то я на эту ниточку не только твои уши повешу, – рычит он.

– Но и яйца твои туда пристрою! – хватает он меня за плечо.

Я думаю, что его гнев слишком наигран. И нисколько не сомневаюсь в том, что при желании этот психованный, трахнутый войной качок меня в землю по плечи вобьет. Но такие не предупреждают. Значит, гнев наигран. Я медленно высвобождаю руку и потираю бицепс.

– Больно? – спрашивает он.

– Хочешь? – спрашивает он и вытаскивает из бардачка плоскую бутылку.

– Куда мы едем? – спрашиваю я, отхлебнув.

– Все туда же, – мрачно говорит он.

– В квартиру, где случилось то, что должно было случиться, – пугает он меня внезапным озарением.

– Ты уверен, что это должно было случиться? – спрашиваю я.

– Кто знает, кто знает, – снова изображает он проницательного легавого.

– Ты собирался ее бросить? – спрашивает он.

– Да, – признаюсь я.

– Почему?

– Клевая телка, – объясняю я, – но чересчур ревнивая.

– Меня она не ревновала, – хмыкает он.

– Ты уверен, что тебя стоило ревновать? – мягко спрашиваю я.

– Туше, – искоса глядит он на меня и хихикает.

– Если бы я ее грохнул, вы бы меня закрыли через час, – устало говорю я.

– Прямо в палате наручники бы надели, – говорю я.

– Разве нет?

Он насвистывает что-то, потом делает радио погромче, и мы слушаем, как певец устало тянет: «Я часто вижу страх. В смотрящих на меня глазах…»

– Какого хрена ты хочешь? – спрашиваю я.

– Если ее кто и довел до самоубийства, – говорю я.

– То это муж-неудачник, у которого на нее не стояло. И любовник, который трахал не только ее и вот-вот собирался ее бросить, – каюсь я.

– Так или иначе, – размышляю я.

– Это вполне обычная, жизненная, как говорят нынче, ситуация, – логично размышляю я.

– Если бы в тюрьму сажали всех неверных любовников, мужей-неудачников, сварливых тещ, гнусных начальников, непослушных детей, в общем, всех тех, кто невольно становится спусковым механизмом такой страшной вещи, как самоубийство… – пожимаю я плечами.

– Мужик, чё ты мне втираешь? – ржет он.

– В смысле? – нехотя, но все же смеюсь я, потому что уж очень заразительно делает это он.

– В смысле, какая на хер страшная? – смеется он.

– Тебе было страшно? – наигранно ужасается он.

– Нет, – честно признаюсь я.

– Ну так, – говорит он.

– Все происходит быстро. Бац и все. Нету Светы, – рифмует он и озорно подмигивает мне.

– И я не хуже твоего знаю, что обстоятельства, которые ее доканали, доцент, – брезгливо меняется в лице он.

– Не содержатся в Уголовном кодексе, – заключает он.

– И возжелай какая-нибудь кошелка из Общества защиты женщин или еще какой фигни посадить за решетку тебя, меня или собачку Светы, которая гадила не там, где положено, и тем самым довела ее до гибели, то любой молдавский судья послал бы ее на хер! – свирепо заключает он.

Мы молчим. Я выпиваю еще, плюнув на таблетки. Какая разница.

– Помогает? – повторяет он вопрос.

– Когда как, – нехотя отвечаю я.

– Из-за этого дерьма мне все время хочется спать и жрать, – признаюсь я.

– Тем не менее мыслей о плохом уже нет, – отдаю я должное таблеткам.

– Как и мыслей о хорошем, – признаюсь я.

– Вообще сосредоточиться трудно, – улыбаюсь я.

– Что ж, это плата за жизнь, – пожимаю я плечами.

Он закуривает, и я с физиологическим наслаждением представляю, как дым от затяжки гладит горячей волной мои легкие. Мм-м-м…

– Дать затянуться? – спрашивает он, глядя на дорогу.

– Нет, – держусь я.

– Ну и дурак, – говорит он.

– Лучше вредить себе помаленьку вот так, чем гробить здоровье стрессами.

– Какими? – таблетки и алкоголь делают свое дело.

– Главный стресс… – поучительно говорит он и открывает окно.

– …это не получить то, чего хочешь, – щелчком, как положено бравому вояке, отправляет он окурок.

– В этих таблетках есть бром, – говорит он мне.

– Ты рискуешь, – ухмыляется он.

– Нет, – говорю я.

– Еще держусь, – пытаюсь улыбнуться я.

– Знаю, – становится серьезным он.

– Мужик ты хоть куда, я читал. Ну, в дневнике ее, – признается он. – Палка-стоялка. Уважаю.

– Зависит от женщины, – пожимаю я плечами.

– С одной ты царь горы, а с другой тряпочка без жилки, – говорю я.

– Кому как не тебе знать, – спрашиваю я.

– Ты же перетрахал весь район, – говорю я.

– Ну, за исключением своей жены, – улыбаюсь я.

– Да, – задумчиво кивает он.

– Кстати, – меня что-то раздражает, неуловимо, я пытаюсь вспомнить, что именно, и лишь усилием воли, потому что алкоголь и таблетки уже сработались, спелись, вытаскиваю это на поверхность.

– Дневник!

– Что за хрень? – спрашиваю я.

– Он уже в папочке? – интересуюсь я.

– Он фигурирует в деле? – спрашиваю я.

– Дай-ка угадаю, – поднимаю я руку.

– Не участвует.

Пока я говорю все это, он успевает выкурить еще одну сигарету и отправить ее – снова щелчком – за окно. Огонек улетает назад, сверху он наверняка такая же искорка, как и огни автомобиля, пусть и меньшая по размерам, но искорка. Я втягиваю в себя воздух с никотином и жалею, что бросил.

– Начать никогда не поздно, – ухмыляется он. – Скоро мы развернемся и поедем обратно.

– В город? – я вдруг понимаю, что устал.

– Ага, – кивает он. – Подружимся, научу тебя водить машину. Хочешь?

– Нет, – отвечаю я.

– Ни того ни другого.

– Ну и зря, – пожимает он плечами.

– Дело твое, – говорит он.

– Высадишь меня у дома, – забываю я об осторожности.

– Нет, – говорит он.

– Сначала мы посетим ее квартиру, – сообщает он.

– Посмотрим, что там да как, – грустно улыбается он.

– Дневник я сжег, – кивает он.

– Там не было ничего, что помогло бы расследованию. Так, пара записей, как ты классно ее трахаешь, еще какая-то чушь, что-то о детстве, в общем…

– Это улика, – говорю я.

– Расслабься, малыш, – говорит он.

– Улики – это когда дело серьезное, – объясняет он.

– А тут… – пожимает он плечами.

Все это начинает меня доставать. Дело то серьезное, то пустяковое. Эти качели меня раздражают. Я прикрываю глаза. Легавый начинает меня утомлять, но за миг до того, как я послал его, и послал матерно, он говорит мне:

– Дело-то не в тебе.

Наверное, я и правда выгляжу удивленным. Он кивает и говорит:

– Вся фишка в том, что ее и правда довели до самоубийства.

– Я знаю, – говорит он.

– У меня есть предположения, – объясняет он.

– Ух ты, – моментально трезвею я.

– Ух я, – он, кажется, и не пьянел, хотя выпил больше, чем я.

– Следи за дорогой, – вспоминаю об этом я.

– Случится то, что должно случиться, – говорит он.

– Она была нафарширована говном типа того, что жрешь ты, – говорит он.

– Подумаешь, – говорю я.

– Все мы жрем что-то в том или ином виде, – говорю я.

– Да, но не сто доз за один раз, – говорит он.

– Если бы она не застрелилась, то все равно умерла бы через несколько минут, – говорит он.

– И ей подсунули снимки, – говорит он. – Снимки и записи.

– Специально. Чтоб у нее крыша вообще поехала. Она ведь ревнивая была, – говорит он.

– Снимки-и-и-и, снимочки, – тянет он. – Записи, запис-с-сочки.

– Какие? – у меня мурашки бегут по ногам, это из-за неудобного сидения, я знаю.

– Твои, малыш, – грустно говорит он.

– Отличные, – говорит он.

– В смысле? – спрашиваю я.

Он скептически смотрит на меня, и я затыкаюсь.

Снимки и правда отличные.

– Становись тут! – говорит она.

– Вот так. А теперь упри руку в бок и гляди в камеру победителем! – говорит она.

– Ты уверена? – ухмыляюсь я.

– В чем? – мурлычет она. – В том, что ты победитель, парень? Если это не так, почему я перед тобой на карачках, а?

Она изворачивается так, чтобы смотреть мне прямо в глаза, и я едва сдерживаюсь. На мгновение мы слепнем: это сработала вспышка. Куда проще было бы задействовать современную кинокамеру – тем более что у меня есть, и я, ей-богу, умею ей пользоваться и люблю, поэтому, собственно, я дублирую все это на камеру. Но Оля, о нет, Оля предпочитает старую добрую фотокамеру со вспышкой, которой достаточно, чтобы ослепить противоракетную оборону США.

– Этой вспышки, – говорю я, – достаточно для того, чтобы ослепить всю противоракетную оборону США.

– Оооо, – стонет она и глядит мне в глаза.

– Надеюсь, мне не хватит кассеты, – хихикаю я.

– Ты припас вторую, – хихикает она.

– О-д-да, – соглашаемся мы одновременно.

К концу сета мы едва соображаем, что происходит. Если бы это происходило в бочке с дерьмом, мы бы глотали его, лишь бы продержаться на плаву еще пару минут. Еще пару часов. В паху я не чувствовал ничего, вообще ничего: да уж, стоит мне разойтись, и я хорош. Так я и сказал Оле перед тем, как мы отправились к ней, предварительно захватив мою камеру и купив пленки для ее фотоаппарата.

– А твоя девушка, – игриво потерлась она носом о воротник моего свитера, – твоя девушка ничего не скажет?

– Она ничего не узнает, – говорю я.

– Да и нет ее у меня, – объясняю я.

– Она просто женщина трудной судьбы, которая спит со мной, чтобы избавиться от невроза, который внушил ей ее муженек, – говорю я.

– Она ревнивая, – говорит Оля.

– Еще как, – снимаю я с нее бюстгальтер.

– Это не имеет значения, – говорю я.

– Я ей не принадлежу, – справедливо рассуждаю я.

– Она тебя убьет, – изворачивается она под моими руками.

– Или меня, – запускает она свои руки в меня.

– Или нас, – улыбаюсь я.

Камера уже включена.

С Олей мы знакомимся на вечеринке, которую устраивают в российском посольстве для представителей культурной и ученой элиты Молдавии. Поскольку я одной ногой на подножке этого поездка – осталось пару научных работ утвердить – и при этом совсем не похож на ходящий фикус, не ботаник и не сухарь, – меня любят и приглашают. Всегда приятно, когда в компании есть умница, да еще и рубаха-парень. Кое-какие мысли о несовместимости роли рубахи-парня с горстями антидепрессантов и литрами спиртного я благоразумно оставляю при себе. В конце концов, я же рубаха-парень! Оля – невысокая блондиночка двадцати трех лет из местного филиала то ли ООН, то ли ОБСЕ, задастая, с грудью пусть небольшой, но вполне себе сформированной – я лапаю ее после первого же танца, признаюсь ей в любви много раз, мы много смеемся.

– Ты псих, – говорит она.

– Ты сумасшедший, – говорит она.

– Ненормальный! – смеется она.

– Да, – говорю я.

– Угм, – лижу я ее губы.

– Я люблю тебя, – шепчу я.

На нас с неодобрением косится пресс-атташе, старый мудак, помешавшийся на русичах и русинах, и с одобрением посмеивается сам посол, мужик хоть куда. Он подмигивает мне, а я ему, но нам с Ольгой пора уходить. Главное, не переступить черту, за которой из милого шалопая ты превращаешься в безобразника, способного угробить любую вечеринку. Бац! Я снова слепну.

– Я не то чтобы бабник, – говорю я.

– Я слишком много выпил для того, чтобы говорить неправду, – смеюсь я.

– Но чересчур мало для того, чтобы перестать говорить, – говорю я.

– Получай, – иду вперед я.

– Аа-ах, – говорит она.

– Да, в некотором смысле я бабник, – признаюсь я.

– Но дело не в скальпах, – объясняю я, двигаясь медленно.

– Не в галочках, и не в количестве, – говорю я.

– Повернись, – просит она.

– О да, – механически подчиняюсь я, и мы уже сидим.

– Дело в том, что я люблю женщин, – объясняю я.

– Каждую. Каждую, с которой спал, – признаюсь я.

– Я люблю их всех, – тянусь я к шампанскому, проливаю его, и мы хихикаем.

– Дай мне любить всех женщин, и я буду любить тебя, женщина, так, что мало не покажется! – провозглашаю я.

– И меня раздражают женщины, которые не в состоянии этого понять, – пожимаю я плечами.

– Улыбнись! – командует Оля.

Камера работает. Бац! Я слепну, но нашариваю бутылку и пью.

– Ах ты, бабничек, – ласково, нараспев говорит Оля.

– Ба-б-ник, – слегка царапает она мне грудь.

– С целой теорией, – смеется она. – Бабничества.

– Улыбнись! – просит она.

– Извращенка! – улыбаюсь я.

– Бац! – хохочет она.

– У меня там все словно в новокаине, – ухмыляюсь я.

– Ого-го, – мурлычет она.

– Ты любишь ее? – спрашивает она. – Свету?

– Нет, – вру я.

– Врешь, – говорит она.

– Вру, – смеюсь я.

Вру, потому что истина не в том, что я ее не люблю, а в том, что я люблю ее, хотя и не только ее. И вот это-то «не только ее» портит Свете все… Бац! Вспышка! Шампанское заполняет мою гортань, как колючая вата.

– Мур! – говорю я.

– Мяу! – говорит она.

– Мур-мяу, – смеюсь я.

– Улыбнись, – говорит она.

Под утро, лежа на полу на искусственной шкуре тигра, я представляю себя Иродом. Иродом из «Страстей Христовых», к которому приводят Спасителя. Я хихикаю и притягиваю к себе Олю. У нее остренький носик, и вообще, утром она уже не кажется мне лучшей женщиной мира. Тем не менее… Я откидываюсь назад и позволяю ей исполнить мелодию нубийской невольницы, черногрудой крепконогой дочери материка Африка, жадногубой малолетки, растленной иудейским наместником. Я запускаю пальцы в ее волосы и пренебрегаю этикетом, вежливостью, да элементарной физиологией, мать ее. Оля давится, и уверен, будь у нее силы, она бы меня как минимум послала. Но сил не осталось. После на непослушных ногах я отправляюсь в ванную, по дороге подмигнув фотоаппарату.

Камера работает.

– Доброе утро, – он церемонно пожимает руку Жене и в нерешительности, удивительной для такого напористого легаша, застывает в прихожей.

– Проходите, – с удовольствием разыгрывает она роль хозяйки.

– Ага, – нехотя соглашаюсь я.

– Только недолго, – прошу я.

– Мы оба на ногах еле держимся, – объясняю я.

– Устали, – примирительно говорю я.

– Здравствуй, милая Женя! – говорю я.

Мы от души целуемся – мне приходится пригибать ее голову к себе, потому что она чуть выше, я вчера не ошибся. В коридоре серо, потому что утро только наступило. Мы провели в квартире Светы, где она прострелила мне плечи и вышибла себе сердце – как оказалось, она прицелилась сначала в лицо, а потом все же опустила ствол, женщины – эстеты, им непереносима мысль пусть даже о посмертном уродстве, объяснил он мне, – в тот самый последний вечер. Самое неприятное, с гнусным смешком подумал я про себя, когда мы переступили порог дома, что в тот вечер она мне не дала. А ведь знала, что мы больше никогда, никогда не переспим. Вот сучка!

– Вот сучка! – бросает он, заходя в кухню.

На полу множество следов, видимо, следственная бригада наследила. Дверь не опечатали, но весь порог был в специальных лентах с надписью «Муниципальная полиция». Это для людей как, типа, красные ленточки для волков, объяснил он мне. Сплошные понты.

– Видал красные флажки хоть раз? – спрашивает он.

– Так ты мало того что не служил, так еще и не охотник? – разочарованно спрашивает он.

– Хочешь, скажу, что ты собираешься вякнуть в ответ? – хитро спрашивает он.

– «У меня стояк что надо, поэтому я не нуждаюсь в том, чтобы быть настоящим мужиком в форме или на охоте», – оказывается проницательным он.

– Я не сержусь на тебя, – меланхолично кивает он.

– Но говорить так не надо, иначе я сломаю тебе шею, – говорит он.

– Хочешь кофе? – заваривает он кофе, хотя приличия для мог бы и подождать ответа.

– Ты не похож на человека, который пьет чай, – оказывается весьма проницательным он.

– Так вот, красные флажки – это красного словца ради, – пожимает он плечами.

– Там даже ничего красного нет. Просто тряпки, которые набросаны на веревку, – говорит он.

– Эта веревка тянется вдоль тропы, где могут пройти волки, – объясняет он.

– И фишка вовсе не в том, что это флажки, – говорит он.

– Да это и не флажки, а любое старье, хоть старые треники накинь, – смеется он.

– И не в цвете, – тычет он в меня пальцем.

– Все это старое говно может быть какого угодно цвета, – охотно делится он.

– Вся фишка в запахе, – торжествует он.

– От этого дерьма пахнет людьми, вот волки и боятся, – заканчивает он.

– Так и люди, стоит перед ними наклеить ленты с надписью «нельзя», останавливаются, словно вкопанные, – говорит он.

– Надписи у нас теперь вместо запаха, обоняние-то мы в городах просрали, – осуждающе произносит он. – Как, впрочем, и многое другое. Все мы просрали.

– А вот и твой кофе! – брякает он чашкой о стол.

Я осторожно присаживаюсь на краешек стула. В проем кухонной двери виден диван, на котором я, развалившись, слушал разглагольствования Светы. Сейчас я слушаю разглагольствования ее мужа. Страсть поговорить. Это у них семейное?

– Она тебя любила, – кивает он. – По-настоящему. А вот ты ее, увы, нет.

– Любил, – говорю я, – но по-своему. Я не моногамен.

– Ага, то есть не любил, – кивает он.

– Но дело-то в другом, – говорит он.

– Какой-то марамоец… – задумывается он.

– Подсунул ей записи твоих веселых бля-похождений, – в первый раз за все наше знакомство ругается он.

– И большую дозу всей этой хрени, которая в малых дозах призвана спасать мозги, а в больших их разрушает.

– Это не преступление, – говорит он, – ну, максимум год-два условно.

– Но, бля, за такие шутки надо наказывать, – рычит он.

– Ее напичкали насильно? – спрашиваю я.

– Нет, – пожимает он плечами. – Я предполагаю, что ей заменили дневную норму чем-то более сильнодействующим, что по объему выглядит как обычный… эээ… суточный рацион.

– Это я, – внезапно каюсь я.

– Это все я, – вздыхаю я.

– Я рассказал ей про это и убедил, что антидепрессанты вполне себе полезная вещь.

– Знаю, малыш, – кивает он.

– Осталось выяснить, какой засранец поменял ей лекарства и подсунул записи, которые сподвигли ее на то, чтобы вышибить себе сердце, – продолжает он.

– Само же дело о самоубийстве закрыто, малыш, – говорит он. – За отсутствием, бля, состава преступления.

– Потому что в ходе расследования столько дерьма всплывет, что мы оба в нем утонем, мон амур, – угрюмо улыбается он.

– Ты как легавый, а я как человек с репутацией в ученых кругах, – говорю я.

– Так точно, – козыряет он, но мы оба не смеемся.

Я наливаю себе еще кофе. Внезапно понимаю, что он еще от Светы остался. Становлюсь на карачки и под сочувственные прихлопывания по спине блюю в мусорное ведро. Блевотину спускаю в унитаз, мою ведро, умываюсь сам и плачу.

– Начнем с нас, – начинаю я, снова усевшись. – Где гарантии того, что это не сумасшедший легавый сунул своей жене записи с порнухой, где фигурирует ее дружок? Чтобы и ей отомстить, и дружку?

– Я любил ее, – спокойно, потому что это вполне предсказуемая версия, говорит он.

– Не доказательство, – говорю я. – Ты вполне мог рассчитывать на то, что после этого она просто вернется от меня к тебе.

– Кстати, записи, – отдает он мне кассету и несколько снимков.

– Оригинал, – говорит он, – завтра проверь.

– Ты отдаешь мне улики, – говорю я, – улики, которые вполне могут быть против тебя.

– Порасспрашивай свою подружку, с которой ты так славно кувыркался, – пьет он кофе с закрытыми глазами, – что да как? Может, она сумеет тебе объяснить, как это у нее пропало?

– Я спрошу, – спокоен я.

– Но давай выясним насчет тебя.

– Почему не тебя? – спрашивает он, и я закатываю глаза, после чего мы оба смеемся.

– Я знаю, что это не ты, – говорит он, – потому что, как и всякий ревнивый полудурок…

– Если ты ее ревновал, почему не трахал? – спрашиваю я.

– Все не так просто, – хмуро отвечает он.

– Если бы это сделал я, – объясняет он.

– …то запись вашего последнего разговора, – говорит он, – я бы приобщил к делу, и ты бы сел лет на семь за «доведение до самоубийства».

– Откуда… – начинаю я, но умолкаю.

– Ага, – говорит он, – люди, когда влюблены, способны на все. Особенно мужья-рогоносцы.

– Особенно влюбленные мужья-рогоносцы, – вздыхает он.

– Тут была прослушка, – говорит он.

– Поэтому я с первого дня знал, что не ты ее грохнул.

– Но ты рисковал, – говорит он.

– Потому что она до последнего не знала, кто из вас умрет, я это знаю, потому что знаю Свету.

– До самого последнего момента.

– И если бы она решила убить тебя, – тихо признается он.

– И пришла потом ко мне и рассказала бы все, – продолжает он.

– То я сделал бы все, чтобы замести следы, – признается он.

– Я хочу, чтобы ты знал, – мучительно долго для себя говорит он.

Мы слушаем запись. Мой и Светы – наши, но уже прибитые гвоздями к пленке – голоса перекидываются фразами, как шариком в пинг-понг. Вернее, она сама с собой перекидывается, а я так. Иногда приношу шарик, когда тот покидает территорию стола.

«…Он мне вдул, когда мне было всего пятнадцать. Представляешь? После вечеринки, где собрался весь наш дегенеративный класс. Боже. Там было мальчиков пять, которым я нравилась, но все они боялись ко мне подойти, потому что я была красивая. Чересчур. Поэтому меня трахнул старший брат одноклассницы. Ночевала я там же. Вот так. В первый же вечер. Ну, должна же я была поступить как блядь, если меня все так называли? Мы и сошлись и через полгода поженились, – рассказывает она. – Но в тот вечер… Никакой боли, ничего. Он просто скользнул в меня. Раз. И все. Ого-го. Я подумала, ну и н у, когда эта штука в меня попала… Но, знаешь…»