Текст книги "Полвека – как мгновение, или Ещё 50, пожалуйста!"

Связь поколений

Всегда переживаешь за своих детей, особенно когда дело касается их здоровья. Правда, супруга считает, что я вообще не в курсе этих дел, но на самом деле это не так. За дочку и сыновей волнуешься совершенно по-разному, и дело не в том, что мальчики – будущие мужчины, а в том, что я хорошо помню себя в их возрасте. Помню собственные переживания так, как будто это было вчера, поэтому, примеряя на себя их ситуацию, примерно представляю, что чувствовал. И вроде ничего, не так и страшно.

Другое дело дочь – она не такая, как я, и я не понимаю, что девочка ощущает и думает. Когда она болела и перенесла три операции за два года, пусть даже не самые тяжелые, я смотрел на нее и думал: лучше бы все это случилось со мной.

Вообще главный по медицине у нас в семье, как и положено, жена, я только договариваюсь с врачами, больницами, заведующими и так далее. Поэтому, когда супруга сказала, что уже договорилась и младшему будут удалять аденоиды, я немного удивился. Они уже ходили на консультацию: из Москвы приезжает светило на один день в неделю, и он все сделает. В детстве мне тоже удаляли, только не аденоиды, а гланды. Попытаюсь сравнить с настоящим – типа сорок пять лет спустя.

Перед операцией я пообещал сыну рассказать страшилку, после того как он выйдет из наркоза. Да! Эту операцию, оказывается, делают под общим наркозом! Когда мне делали, не было никакого наркоза, а тем детям, которые сильно сопротивлялись, в рот вставляли распорку, и всё, но обо всем по порядку. Итак, в шесть лет родители, что-то невнятно объясняя, везут меня в больницу имени Раухфуса. Бабушка с дедом – врачи – подсуетились, и нас там ждут. На первом этаже меня переодевают в колготки – помните, были такие универсальные коричневые: два шва сзади, один спереди, – синие шорты и клетчатую рубашку, на ногах какая-то красно-коричневая обувь. О, как все помню!

Дело было зимой. Я не очень понимал, куда и зачем меня ведет медсестра. И почему родители, стоя рядышком, машут с первого этажа, а меня ведут по широкой лестнице вокруг шахты лифта, затянутой металлической сеткой. Но! Внимание! Родители пообещали, что после операции мне дадут мороженое, и это зимой! Для меня, как для ребенка, которому и летом редко покупали мороженое, это было чудом. Поэтому мысли об операции меня не терзали, я доверчиво плелся за женщиной в белом халате.

Потом я с удивлением обнаружил, что меня оставляют здесь ночевать и в палате еще пять или шесть детей, но после советского детсада это было не страшно. Наутро долго не понимал, где я и кто что от меня хочет. Я ходил по коридору и считал выложенные линолеумом оранжево-голубые треугольники. Считать я умел уже тогда, а вот писать и читать еще нет. В коридоре меня и отловила женщина в белом халате: «Львовский?» И получив утвердительный ответ, повела в кабинет.

Там на меня надели какую-то пижаму и доставили в следующий кабинет, где посадили в здоровенное черное кресло, бинтами примотали руки к подлокотникам, а голову к подголовнику, потом укутали большим клеенчатым фартуком оранжевого цвета, велели открыть рот и засунули в него блестящую металлическую лопатку, было не очень видно. Одна женщина бинтом держала мне нижнюю челюсть, а другая, надавив лопаткой на язык, что-то сделала другой рукой – и потекла кровь. Она текла по этому желобу ручьем, ее реально было много, боль не запомнилась, но было жутко. Врач достала у меня изо рта кусок мяса, а может, это был пропитанный кровью тампон. Меня отвязали, сняли фартук, сунули в руки кусок марли и велели сплевывать. Затем отвели в палату и – внимание! – не дали никакого мороженного!

Это был провал. Правда, оставалась надежда, что дадут потом. В палате «бывалые» на раз-два объяснили, что мороженого уже несколько лет не дают. Интересно, откуда они об этом знали? Меня зачем-то несколько дней держали в больничке, кормили всякой гадостью, бабушка прислала мне письмо, по-армейски свернутое треугольником, и грамотный пацан из палаты несколько раз читал мне его вслух, другой развлекухи не было. Он вообще был классный, этот пацан. Старше меня, звали вроде Дима. Он был крупный, и голос с хрипотцой. Относился к нам бережно, как к младшим братьям, поддерживал и даже развлекал.

Особенно запомнилось, как он помог одному мальчику: тот очень скучал по маме, а родителей не пускали. Дима взял игрушечную машинку, сказал, что это телефон, дал тому пацану и говорит: «Звони маме!» Мальчик принял игру, «снял» трубку и сказал: «Але». Дима встал за его спиной и стал с ним разговаривать от имени мамы, говорил долго, может, минут пять, а может, и больше. И никто в палате не смеялся и не посмел прервать эту игру. Эти разговоры с мамой по телефону продолжались два вечера, а потом меня выписали. Вот такие воспоминания о счастливом детстве. Никаких наркозов, отдельной палаты и родителей рядом. Только лютая ноющая тоска и, что самое обидное, без мороженного!

Так вот, мой дорогой сын за то, что ты сотворил – по твоему представлению – подвиг, ты попросил подарков на сумму, равную сумме за операцию. При этом ты десять дней сачковал школу, был в палате с двумя родителями, которые тебя отправили и встретили с операции, плюс общий наркоз, одноразовая пижама, эндоскопический метод и в этот же день дома, где тебя всячески ублажали.

Помнишь, вечером, когда я тебе рассказал страшилку о своем детстве, ты, перечислив в качестве компенсации морального ущерба камеру Гоу Про, новый сноуборд, ботинки, крепление и комбинезон, сказал: «Знаешь, когда меня везли на каталке на операцию и я понял, что теперь уже все серьезно и назад дороги нет, мне стало страшно так, что аж всего заколотило. Меня везут, а я думаю: а вдруг меня за плохое поведение на органы продали, может, очнусь, а почки нет, а я даже и не пойму сразу». Про почку – это любимая фраза старшего сына; когда младший чудит, старший говорит, что от него толку никакого, только если на органы продать. Этакий братский черный юмор. Вот, видимо, и врезалось в память. Поэтому он и испугался реально.

Слушай, сынок, ничего не боятся только очень глупые люди, а то, что ты испугался, но не запаниковал, не подал виду, а вел себя достойно, – это и есть храбрость. И ты молодец! Но тебе сейчас одиннадцать, а мне было шесть, про варварско-садистские методы советской медицины я тебе уже рассказал, и тогда никому даже в голову не приходило подарить мне что-либо. Поэтому я тоже молодец, а подарки ты получишь на Новый год, если будешь хорошо учиться. Вот и все. Вот такая связь поколений.

А сын у меня все равно молодец! Да и остальные дети тоже!

Я не дайвер

Нет, я не дайвер. Мой сын дайвер.

Эту фразу за последние семь дней я произнес бесчисленное количество раз. Причем одни и те же люди участливо задавали один и тот же вопрос по два раза в день. А потом искренне, вежливо интересовались, почему я не ныряю. А я и сам не знаю почему, отвечал что-то вроде: доктор говорит, что мне нельзя погружаться глубже четырех метров. Откуда я взял эту цифру, почему глубже четырех? Первый раз ответил так, а потом уже поддерживал эту версию. А они все равно спрашивали. Участливые люди эти иностранцы.

Но не все. На корабле нас человек двадцать пять дайверов и я типа снорклер[1]1
  Снорклер – пловец с маской и трубкой.


[Закрыть]. Четверо поляков – эти, слава богу, быстро усвоили, всё-таки славяне, уже научены не задавать много лишних вопросов. Четыре малайзийца и пара южных корейцев – эти вообще были на своей волне и поэтому приставали с этой глупостью нечасто, а также не слишком интересовались ответом, поэтому я каждый раз выдвигал новую версию. То про голову, то про акул, которых боюсь, то про аллергию на кислород; они со всем соглашались, вежливо кивали головами, интересовались моим ростом и, узнав, что он ровно два метра, радостно со мной фотографировались. Эти ребята из Азии в принципе дружелюбны и не держат в голове лишнюю информацию. Они, как бы это сказать… «легкие». Им реально пофигу на всех остальных, что не мешает им быть приятными в общении и даже не жадными, что часто про них рассказывают. Совсем другое дело евреи. Их на лодке было пятнадцать, и они задавали вопросы более пристрастно: не ныряете, а почему? Заплатили такие деньги и не ныряете? И смотрели с интересом и даже с какой-то жалостью, ну в смысле жаль убогого – Бог совсем мозгов не дал. Платит, а не едет.

Узнавали, что сын дайвер и я поехал из-за него, качали головами, говорили: четырнадцать лет, а уже дайвер, потом обращались к нему: ты знаешь, что твой отец тебя балует, а ты что ему за это? Пришлось сразу выдвинуть версию, что это за хорошую учебу, что, в общем, недалеко от истины, Леня поднажал и последнее время по всем зачетным предметам из Катерхема[2]2
  Катерхем – школа в Англии.


[Закрыть] приходят только «эй старс».

Когда же этот дайвинг возник в моей жизни? А возник он, по-моему, с того момента, как старший сын начал разумно рассуждать. Я в детстве тоже любил подводный мир. Держал несколько аквариумов. Прочел все книги по аквариумистике, какие были в СССР, читал много научно-популярной литературы и даже хотел стать океанологом или ихтиологом, что тогда мне казалось примерно одинаковым.

По телеку показывали фильмы про батискаф и команду Кусто, который, видно, что-то хорошее сказал про Страну Советов или, может, сочувствовал компартии Франции, кто его знает. Тогда это меня интересовало, и такой же интерес я заметил в глазах у Лени, когда он смотрел про подводный мир на Бибиси, причем древний мир с мегалодонами и прочими ископаемыми его интересовал даже больше. Насмотревшись, сын заявил, что хочет быть подводным археологом. А я, даже не зная, есть ли такая профессия, одобрительно кивал головой, думая: а почему нет?

Дальше – больше, он рос, и его легкий зуд по поводу дайвинга начал перерастать в настойчивое гудение. Первой сдалась мама. Когда Леня, освоив в Эйлате виндсерфинг, глядя на очередных людей в черных облегающих костюмах с нелепыми баллонами на спине, опять загундел, что всю жизнь готов нас слушаться, вести себя хорошо, никогда не обижать брата и сестру, если сейчас ему разрешат разок нырнуть, жена сказала: «Разреши ему», и я пошел договариваться.

Пройдя первый инструктаж и занырнув, Леня вернулся одухотворенный увиденным. Сказать, что ему понравилось, – это ничего не сказать, с тех пор все его мысли были только о дайвинге. Приехав на следующие каникулы в Россию, он честно отходил на курсы, нырял в бассейне и каком-то озере. Хоть дело было осенью, я замерз на берегу, это ничуть не остудило его пыл. Позже, приехав в Эйлат, я сидел на пляже и читал книгу, напоминая себе курицу на берегу, высидевшую яйцо с утенком, а мой сын, сдружившись с инструктором и другими дайверами, проводил все время под водой. И вот тут впервые – «спасибо» за это инструктору Леве – возникло слово «Мальдивы».

Леня провел психологическую обработку меня и нашел турфирму, работающую с дайверами. И вот в апреле в Мале под проливным дождем мы садимся на яхту и начинаем наш дайвтур. Каюта оказалась весьма неплохая, можно даже сказать – хорошая. Акклиматизироваться просто: температура 32, вода столько же. Влажность стремится к 100 процентам. Надо все время пить воду, на следующий день перестаешь так страшно потеть и можно уже пить поменьше. Самая удобная одежда – шорты и льняные рубашки с длинным рукавом.

На второй день я точно знал, что жару можно победить, если тебе есть чем заняться днем и если у тебя каюта с кондиционером ночью. Кстати, у яхты есть огромный плюс: она больше идет, чем стоит, поэтому на носу, под тентами, на лежаках все время дует легкий ветерок и поэтому весьма комфортно. В принципе поездка понравилась. Было интересно все время куда-то плыть, смотреть новые места. Персонал услужлив и внимателен порой до бестолковости, но это не раздражало, а смотрелось даже как часть местного колорита. Кормили вкусно и разнообразно.

На яхте я впервые оценил преимущества острой азиатской кухни. В жару она усваивалась легче, чем обычная европейская, хотя специй добавляли от всей души.

В первый же день все дайверы и мой сын, доехав до места погружения, радостно нырнули, а мне показали небольшой атолл и сказали: плыви туда, там много интересного. Интересного действительно было много – огромное количество всяких цветных рыб, с хрустом и даже, я бы сказал, с хряпаньем грызущих кораллы.

Очень красивые сами кораллы, губки, морские огурцы. Все это живет своей жизнью, не обращая на тебя ни малейшего внимания. Иногда проплывают маленькие рифовые акулки размером меньше метра, черепахи, рыбы-стрелы, из своих норок высовываются мурены и не слишком дружелюбно скалят зубы. Заплывают и рыбы покрупнее, серебристого цвета, и начинают охотиться на цветную мелочь, живущую на рифе, но делают это лениво, как будто не для еды, а просто для физ-зарядки или чтобы мелочь знала, кто хозяин в Калифорнии.

Со всех сторон островок окружала голубая бездна, и кто живет в ней – известно только дайверам. Позже я еще много нырял и видел не менее красивые места, но первый мой риф произвел на меня впечатление, как первая любовь – что было, уже и не помнишь, но понимаешь, что в целом не забудешь никогда.

Потом, высадившись на остров, где жили только местные, я видел, как девушки в хиджабах и длинных юбках играют в волейбол. Причем довольно неплохо. На этом же острове наблюдал огромных летучих лисиц, они были черные и размером с небольшую кошку. Живет местное население бедно, но не грязно, домики очень маленькие – метров по двадцать, обитает в таком доме человек семьдесять. Никаких садов, огородов, домашней птицы я не увидел. На причале много лодок, и все жители питаются дарами моря.

Четверть острова занимает мечеть с красивым ухоженным садом при ней, есть школа, детский сад, колледж сервиса и общежитие для студентов. Все чисто, аккуратно и архитектурно грамотно.

Мой сын регулярно нырял, а я плавал сверху, и вода была так прозрачна, что на двадцати пяти метрах я его хорошо различал. Леня, конечно, видел намного больше подводных обитателей, чем я. Видел мант и гигантскую акулу, питающуюся планктоном, который, кстати, больно кусается за голые части тела, когда долго плаваешь. Укус напоминает комариный, так же краснеет и чешется, а потом сам проходит. Я даже полюбил этих гигантских акул, которых, как ни старался, не смог увидеть, за то что они пожирают кусачий планктон.

В один из последних дней нам устроили ночное погружение с акулами, и мы нырнули у какого-то острова. Столько акул и скатов в одном месте я никогда не видел, а уж тем более не плавал с ними. Вообще-то страшновато.

Акулы размером от метра до трех лениво ходят вокруг тебя, иногда проплывают под тобой, иногда останавливаются и снова начинают описывать круги, к ним присоединяются другие, и вот уже несколько акул плавают рядом; когда направишь на них фонарь, глаза светятся недобрым зеленым огнем. Большая часть снорклеров радостно визжит от этого, пытается селфиться с акулами, подныривая, хватать их за хвост. А я, поняв, что с акулами я так себе герой, уже через десять минут решил, что уже достаточно наплавался, залез в лодку и оттуда наблюдал это братание человека с акулами. Дайв-инструктор, правда, сказал, что это безобидные акулы-няньки и случаев нападения на дайверов не было зафиксировано.

Про снорклеров он ничего не говорил, поэтому я и вылез, а за сына был совершенно спокоен – ведь он дайвер. Потом на лодке я посмотрел в Интернете, как выглядит акула-нянька, и обнаружил, что далеко не все акулы, с которыми я плавал, выглядели именно так.

Еще был интересный случай на частном острове. Остров этот купил за три миллиона какой-то русский. Может, он купил сразу много островов и этот не так ему понравился, как прочие, а может, что-то не сложилось в непростой жизни российского олигарха. Да только купил и ни разу не появлялся на нем. Остров крайне живописный: голубая вода, белый песок, одинокие пальмы с кокосами, наверное, поэтому наш главный менеджер устраивает там барбекю для своих гостей.

Выглядит все очень красиво: дорожка на поляну, где происходит действо, и сама поляна освещаются воткнутыми в землю факелами, в середине накрыт большой стол, рядом мангал с огромным количеством разнообразного гриля и импровизированный бар с традиционным кокосовым молоком и ромом в начале и с ромом и кокосовым молоком в конце. Наевшись и промочив горло местным традиционным напитком, мы с Леней отправились прогуляться. Остров очень небольшой, поэтому через пять минут мы уже вышли к чьему-то месту обитания.

На пляже приткнулась ржавая моторная лодка с хорошей 150-сильной «Ямахой», невдалеке в кустарнике на палках был натянут тент, под ним – лежаки и пластиковые стулья, рядом костерок с котелком. У костра возилась замотанная платком женщина, тут же сидели несколько детей. Из темноты по направлению к нам выступил темнокожий человек с седой бородкой, высохший, с какой-то нелепой тряпкой на голове, одетый в нечто бесформенное, рваное и полосатое. Он был явно недоволен нашим визитом.

Сообщил, что его зовут «Насером» или что-то в этом роде и что его семья использует этот остров как дачу уже больше сотни лет. Наше заявление, что остров русский, ничуть его не удивило и не расстроило, потому что о существовании России он узнал от нас, а остров все равно принадлежит его семье, ну раз он не знает об этой стране – значит, ее нет. А раз нет – значит, и остров не может быть русским. Поэтому ничего не меняется, и он может и дальше использовать остров как дачу.

Если говорить об островах, все Мальдивы состоят из них, и основной отдых именно там. Люди со всего мира стремятся на отдых в бунгало и отели на этих островах. Я тоже волею случая провел там один день. Я не понял этого отдыха вообще! Если сравнивать с лодкой, острова такие же маленькие, пойти некуда, жара жуткая и, кроме как есть и пить, делать нечего, движухи ноль. Остров в отличие от лодки никуда не движется, не обдувается ветром. От большой лодки можно все время отъезжать на маленькой, нырять у атоллов и высаживаться на пляжи и разные острова. Часть времени проводишь в воде, которая ровно в два с половиной раза чище, чем у острова: видимость на глубине 25 метров в открытой воде в отличие от 10 метров островных; количество океанской живности там в десятки раз превышает количество этой же живности у островов. А остальное время распределяется между лежаками на носу лодки, которые неплохо обдуваются ветром, и каютой с кондиционером, который на экваторе начинаешь любить больше, чем родного брата.

В общем, если у вас романтическое свидание с девушкой, когда вы большую часть времени проводите в бунгало и только изредка со слегка ненормальным взглядом выползаете поесть и заказать напитки в номер, ну то есть если у вас все еще есть здоровье на все это, – это единственное здравое объяснение пребывания на острове. Все остальное от лукавого и для фоток в Инстаграме. А я точно выбираю активность и яхту.

Хочу быть помещиком

В детстве я был нормальным ребенком. Ну в смысле как все. Ходил в школу, был октябренком, пионером, комсомольцем тоже был. Любил в детском саду дедушку Ленина, а затем, школьником старших классов, изучал его марксистско-ленинское учение.

А как я переживал за неуловимых мстителей и радовался, когда они давали прикурить белякам.

До определенного возраста я им, в смысле белым, которые за веру, царя и отечество, не сочувствовал.

Правда, несмотря на патриотизм и веру в светлое будущее, немного смущало, что с генсеком у нас что-то странное. Нет, я не думал вразрез с курсом партии и народа, просто когда он по телику выступал, было ничего не понятно, то есть совсем ничего, а выступать генсек любил долго, как начнет – так часа на два, под аплодисменты, переходящие в бурные овации, и не ясно, чему они все радуются, если ни одного слова не разобрать.

Да еще на каждом съезде рапортуют, что у нас все лучше и лучше, а в магазине, куда меня посылали родители, я видел, что на полках все хуже и хуже. Плюс в моей школе вся пионерия и комсомол были ненастоящие: говорили-то правильные вещи, но как-то неискренне и ничего реального не делали, ну разве что макулатуру собирали, но и это только так, для галочки. Когда я был пионером, думал, что вот в комсомоле все взаправду, а когда вступил в комсомол, понял, что я-то верю в социализм и коммунизм и искренне против капиталистов, а вот наш комсорг – ни хрена! И выбрали его лишь потому, что у него папа в Смольном работал, уж и не знаю кем, но точно ничего серьезного.

Но книги и фильмы показывали наше героическое прошлое и настоящее и настраивали на то, что, может, это у нас в школе что-то не так и на самом верху как-то не здорово, а в остальных местах если и не сейчас, то раньше точно было все по-честному. Я тогда искренне сожалел, что Ленин умер так рано, думал, что пожил бы он еще, мы давно бы при коммунизме жили. Первое серьезное сомнение посеяла повесть Булгакова «Собачье сердце».

Я скорее почувствовал, чем понял: что-то во всей этой революции не так. Преображенский выглядел солидно, спокойно и вел себя уверенно, а Швондер со своими приспешниками напоминали опереточную мразь и шушеру. Тогда уже началась перестройка, и вроде все должно было меняться к лучшему, но товары окончательно исчезли из магазинов, зато появились талоны на алкоголь, сахар и буквально на всё. И все-таки было чувство, что вот-вот будет по-новому, правильно, что учение верное, но вожди завели нас немного не туда, и мы скоро из этого «не туда» уйдем, куда надо, и тогда – ого-го! – только держись.

В общем-то и некогда было размышлять об этом – я занимался спортом, учился, готовился к выпускным, не до сомнений было. Да еще попал под пресс со стороны классного руководителя и парторга школы. Получилось это так: еще в 8-м, когда классной у нас была учительница пения, кто-то принес в школу кулек вьетнамского риса. Рис был длинный с острыми краями, и если им, а не жеваной бумагой, плюнуть через трубочку, сделанную из ручки, и попасть в шею или любую открытую часть тела, получалось очень даже ощутимо. За пару дней 8-й «А» впал в детство.

Стреляло все мужское население: одиночными выстрелами и очередями, а женское только повизгивало, если в них попадали. Проходили «стрельбы» накануне 23 Февраля, когда девочки поздравляют мальчиков, чтобы через тринадцать дней получить алаверды на 8 Марта. Но дело не в поздравлениях и дурацких подарках, а в дискотеке в честь этого праздника.

Дискотека была в редкость и совсем не такая, как сейчас. В учебном классе раздвигали парты, ставили проигрыватель и крутили винил. Самое важное – медленные танцы, когда можно пригласить нравившуюся тебе одноклассницу. А поскольку дискотеки проводили дважды в году – на 23 Февраля и на Новый год, – это были значимые, или даже правильнее сказать знаковые события. И вот наша классная заявила, что никакой дискотеки не будет, если мы не прекратим мусорить, и, что самое главное, нельзя так использовать продукты, заботливо предоставленные нашими вьетнамскими друзьями.

Она увидела в этом и угрозу дружбе народов, и дискредитацию школы, и подрыв продовольственной программы, да и блокаду упомянула. Мы, осознав и почувствовав угрозу срыва праздника, достаточно искренне пообещали, что все уберем, больше не будем и т. д. и т. п. К тому же нам и самим по правде уже надоела эта затея.

Поэтому стрельба прекратилась и помещения были убраны. На этом, как нам казалось, инцидент был исчерпан. Как же мы удивились, узнав, что праздник все же отменили. Классная высказалась, что для верблюдов дискотек не бывает. Я довольно спокойно отнесся к этому, но наши девочки, видимо, раньше созревшие, развили бурную деятельность.

Они составили заговор, результатом которого был бойкот учительнице, она же, в свою очередь, созвала срочное родительское собрание с грифом в дневнике: явка обязательна всем – и родителям, и детям. В течение дня до собрания она обрабатывала детей, поодиночке вызывая к себе, я в это число не вошел, поэтому, о чем там они говорили, не знаю, но после обработки класс раскололся на два лагеря, причем жалеющих учительницу было явно больше. Как уже говорил, я спокойно относился ко всему, но дело в том, что девочка, которой я симпатизировал, была строгой противницей действий педагога. Началось собрание, в класс посадили детей и родителей, а учительница выступила с речью об оскорблении ее чести и достоинства. И потребовала от каждого ученика высказаться о своем отношении к сложившейся ситуации.

Пара девочек поддержали ее, пара выступили даже не против нее, а просто объяснили, что очень расстроились, что готовили какой-то особенный праздник для мальчиков. Мальчики же вставали и молчали, как партизаны у фашистов на допросе, даже пионеры-герои могли позавидовать их твердости – нам нечего сказать по этому поводу, и тишинавсе! Настала моя очередь, я встал и как дурак честно высказался. А лет до восемнадцати я вообще не врал, ну то есть совсем не врал, мог уклониться от ответа, но если настаивали, то говорил как есть.

Так вот, я рассказал, что девочки готовились, дискотека два раза в год, мы извинились, за собой убрали, осознали глубину проступка, а учительница не выполнила свое обещание. И именно то, что она нас обманула, настроило против нее всех. А потом, применив индивидуальный подход к части учеников, она вообще расколола класс на два лагеря. Вот и всё!

Лучше бы я в тот день заболел, потому что, оказывается, обладал даром убеждения. Классная попросила детей выйти, чтобы обсудить с родителями, как нас наказать. Мы вышли, но, конечно, подслушивали у двери. И тут даже мы были удивлены, как единогласно родители ее порвали. Классной разъяснили, что ее обещания не могут отменяться из-за ее настроения, про дружбу разъяснили и про сплоченность класса и даже про индивидуальные разговоры с каждым за спиной у других: сейчас не 37-й год и все такое.

В общем, взрослая тетка заплакала и убежала, а мыто думали, что громы и молнии обрушатся на наши головы. Но случилось иначе, и это было правильно с точки зрения справедливости, но абсолютно непривычно для той системы воспитания, в которой мы существовали, где педагог всегда прав, даже если он и не прав. Итак, сразу на нас ничего не обрушилось, но ведь помните девиз: в нашей стране никто не забыт и ничто не забыто. Конечно, не про эту ситуацию, но если бы я знал, чем это может для меня кончиться, я бы точно заболел и не пришел на это собрание.

Наша классная была учительницей пения, что не мешало ей быть любовницей нашего физика, об этом знала вся школа не исключая младших классов. Но и это не всё. Физик был евреем, парторгом и нашим новым классным руководителем в 9-м—10-м классах. А я был полуевреем, спортсменом и хорошо учился. И в 9-м я почувствовал всю глубину еврейской изощренной мести за любимую. Он давил по всем фронтам, договорившись с другими преподавателями, которые начали спрашивать меня постоянно и с пристрастием. А надо сказать, это были отличные учителя и даже порядочные люди. Уж не знаю, как он их обработал и почему они на это пошли, но в 10-м классе большая часть из них вела против меня холодную войну. Кроме учебы была еще общественная работа, какие-то бесконечные субботники, уборка школы, классные часы, комсомольские собрания, а у меня хронически не хватало времени: каждый день тренировка по два с половиной – три часа, час на дорогу туда и столько же обратно.

Я учил уроки в автобусе и метро, я засыпал вечером с учебником на лице, я списывал на переменах, и мне совершенно некогда было сидеть на бесконечных собраниях класса, но физик-демон всегда был рядом, контролируя, чтобы я ничего не пропускал и уходил с субботника последним, давая новые задания, если я раньше других справлялся со своей работой.

Он каждый раз со скандалом отпускал меня на соревнования и сборы, объясняя, что спортом я занимаюсь для себя, а вот общественная работа – это долг каждого комсомольца. Наконец я стал спорить, пытаясь отстаивать свои права, за что огребал еще больше.

А ведь физик как педагог, классный руководитель, парторг школы, женатый человек, должен быть кристально честным и порядочным человеком, а он открыто крутил любовь с певичкой и одновременно рассказывал нам про моральный облик комсомольца, устраивал мне выволочки на собраниях, подставлял всеми способами, настраивая против меня других учителей и моих товарищей. Пазлик как-то не складывался.

Это поколебало во мне веру в светлое будущее, наверное, больше, чем отсутствие колбасы в магазинах. А еще перестройка, гласность, и сначала стало выясняться, что история была немного искажена, а потом – что искажена и не немного, и в заключение – сильно искажена, и не только история, но и настоящее, да и светлое будущее тоже под вопросом. На этой волне часто вспоминался Преображенский, самодостаточный и уверенный в себе, который не хотел прогибаться под изменчивый мир, презирая «швондеров». Похоже, так, как к Швондеру, я стал относиться к физику, а они даже внешне были похожи с Карцевым, игравшим эту роль.

Позже я прочитал в книге Алданова «Самоубийство», что в революцию пострадали не только капиталисты и контрреволюционеры, но и вполне нормальные, лояльные к этой самой революции люди, честные трудяги из бедной интеллигенции, которые сами себя создали, сами всего добились – и благосостояния, и положения в обществе. Герои романа, долго прожив вместе, любя друг друга, вынуждены были закончить жизнь самоубийством, не перенеся несправедливости к себе и вокруг себя.

Оттого швондеров в революции было много, и они никуда не делись и до сих пор. Именно люмпен был основной движущей силой, он был за революцию, а буржуем могли назвать любого человека с маломальским достатком: инженеры, врачи, помещики, кулаки, офицеры и, само собой, купцы – все подходили под эту статью.

Кстати, один мой прадед был высококвалифицированным сантехником, жил в центре Петрограда на Надеждинской в собственной квартире, кормил семью из пяти человек и ни о какой революции мыслей не имел. В смысле, материально его все устраивало. Другой мой прадед был еврей и купец, известнейший в России специалист по пушнине. Для него как для купца 1-й гильдии не существовала черта оседлости, но он жил в Старой Руссе, имел дом на главной улице, напротив стоял дом его брата, жившего со своей многочисленной семьей. Прадеду было семьдесят лет, когда он встретил (и неожиданно для всех принял) революцию. Он удивился только дважды.

Первый раз когда его «уплотнили», подселив семью брата. В освободившийся дом въехал комиссар старорусского ЧК со своей боевой подругой. Прадед удивился: в чем же тогда смысл революции? Отобрать у богатых – еще как-то понятно, но кому отдали? Бедным? Таки нет! В доме раньше жила семья из десяти человек и прислуга, а теперь двое. В чем смысл уплотнения?