Текст книги "Асан"

Коля Гусарцев и со мной второй день без общения. Но такое случается, когда у них в штабе боятся утечки информации. Когда запрещают офицерам вообще говорить по телефону. До определенного часа завтрашнего дня.

Гусарцев продал партию «АК»… Коля, прихваченный скорее азартом, чем желанием заработать. Море ему по колено!.. В штабе выписали больше сотни автоматов, которые Коля должен был отвезти в одно из селений. Отдать их горцам, насмерть поссорившимся с Басаевым. Просто раздать стволы. И скорее-скорее назад… Это тоже контакт с населением.

Но зачем же раздать, если можно продать? Перехватить легкие деньги! Если уж ему, Коле Гусарцеву, покупатель как раз подвернулся… Правда, покупатель темный. Опасный. Но если аккуратно… Если быть начеку… У Коли наверняка уже с первой минуты хищно раздувались ноздри. Он любит опасность.

Однако надо еще было найти подходящую под его замысел машину.

Торопясь не упустить нечаянный барыш, Коля примчался ко мне на склад. Здесь все говорят на склады́, ударяя на «ы». На моей территории, и правда, два склада, и на дверях каждого висят правила с параграфами… Но что правила и параграфы, если я в отъезде. (Я был в Грозном.) И поскольку мы приятели, Гусарцев вполне по-приятельски разгуливал с моим Крамаренкой… Вдоль пакгаузов. И прицеливался глазом… Нашел!.. Поохав, что меня нет, он взял у ничего не подозревающего Крамаренки мой старый «уазик». И еще выпросил на час-два одного моего солдата, чтобы этим «уазиком» рулить. Самого туповатого взял, большого любителя поковырять в носу… После чего впрыгнул снова в свой лихой джип.

И в путь… Сначала «уазик» тащился за джипом пустой. Затем его набили выписанными Гусарцеву автоматами. Миновали комендатуру, потом блокпосты. С штабным офицером все хотят ладить. С веселым и обаятельным!.. Который с каждым умеет посмеяться. Да и бумаги в полном порядке. Да и в лицо редко кто не знал майора Гусарцева.

Джип Коли и «уазик», обе машины, ехали одна за одной. Выехали на ничейную дорогу. А уж там можно рвануть. К чеченцам… На «стрелку». С которыми Коля сговорился. К лояльным чеченцам он ехал или нет – ему неизвестно.

Мне – ни слова про продажу.

Так что спустя два дня сердит я, конечно, был. Но пока что сердит только за «уазик». Каждая, мол, складская машина как родная… Привыкаешь!.. А Гусарцев, слегка виноватясь, объяснял мне по телефону, как он торопился. И как он оставил чеченцам (враждующим с Басаевым) оружие прямо с «уазиком». И что те клятвенно обещали машину вернуть.

– Больше так не делай, – я строго ему выговорил.

– Конечно!

– Я, Коля, не хочу сейчас орать и крыть тебя матом.

– Я понял, Саша…

Не хочу, не люблю бранить своего человека. Особенно если по телефону. Поэтому я лишь понижаю голос. До гневного шепота.

Машину чеченцы не вернут, это дважды два. Азартного неслуха Колю лишь отчасти оправдывало, что он и впрямь не знал, что меня на складе нет. И ведь он звонил мне… И ждал… А потом решился и просто взял «уазик». Это, мол, в его характере. Азарт, мол. Терплячки не хватает… Извини.

– Я, Коля, хочу, чтобы ты понял без ссоры. Раз и навсегда.

Он соглашался полностью. Конечно, Саша… Разумеется, Саша…

Каков, а?! Продавший чичам машину автоматов и получивший хорошие деньги, он строил из себя незнайку. Да и деньги не главное!.. Всплыви продажа, фээсы прихватили бы не только его, но и меня, и Руслана… Ответственность – штука сволочная и липкая! Лезешь в яму, с собой не тащи… Повязанные бензином, мы, несомненно, оказались бы повязанными и продажей оружия. А там совсем-совсем другой разговор и другая статья!..

Меж тем Коля Гусарцев сидел в эту минуту в штабном коридоре, где-то в уютном уголке, и дурил мне голову – каялся по мобильному телефону… всего лишь в утрате «уазика» – в мелочовке!

А незнайкой был я.

– Смотри, Коля! Другой раз тебя вообще на мой склад не пустят.

Я не по чину ему выговаривал, мы оба майоры, а по возрасту. По опыту. Я, можно сказать, деликатно вправлял ему мозги. Как старший в нашем бензиновом бизнесе – младшему. И обидеть его, конечно, не желая. Я думал, что даю ему урок.

А он по-дружески блеял. Поддакивал. Наверняка в ту минуту он был уверен, какой он молодец. Крутой… Как все ловко. И как он весь мир обскакал!.. Да и кому, мол, не импонируют лихость и отвага штабного офицера, который носится по чеченским дорогам без охраны, сам за рулем!.. Разве мы не знаем других штабистов!

Притом что Коля Гусарцев не был жаден до денег. Он, несомненно, уже искал, чем себя занять, когда энергии через край! Он явно томился при своем читающем генерале. Молодой! Возможно, он уже и при мне томился… Не знаю… Как такое узнать!

Конечно, ранение Хворя. На него подействовало, что и Хворь, и Костомаров, оба в ауте… Что колонны ненадежны. И что наши солярка-бензин прибыли сейчас не дают… То ли дело стволы!

Именно молодой азарт гнал его с этими автоматами на «стрелку». Кураж!.. Захотел попробовать.

Вырулив к назначенному месту, Гусарцев пересадил прихваченного моего солдата в свой джип – велел застыть вместе с джипом на дороге и ждать. Ничего не делать. Сидеть… Сиди, ковыряй в носу.

А сам на «уазике», полном оружия, свернул в гнилой перелесок. Проехал вперед еще полкилометра – прямо к болоту. В одиночку. Смелый… В ногах автомат… С другой, с чеченской стороны болота на «стрелку» прибыли две машины.

Тоже джип и грузовичок с закрытым кузовом… И сразу из обеих машин высыпали чеченцы.

Майор Гусарцев не дрогнул. Эти шустрые чичи как раз для разгрузки… Место не для войны. Место для мира. Дивный лесок! А каков спуск и изгиб дороги!.. Болотце лишь чуток подванивало. Изумрудно-зеленая ряска… Там задыхалась мелкая рыбешка, не успевшая в жару уйти в речку.

Федеральный уазик с автоматами АК-74 и грузовичок чеченцев, загруженный для тяжести лапшой арматуры и кусками рельсов, съехались поближе. Принюхивались нос к носу.

Стояли в мелкой воде. Майор Гусарцев и полевой командир держались рядом, бок о бок, и курили. Никто, впрочем, не нервничал. С минуту еще чеченцы потомили Колю под прицелом. Все честно. Затем началась быстрая перегрузка. Мы вам – вы нам.

Автоматы из «уазика» быстро-быстро переносили в чеченский грузовичок, а куски рельс и арматуру из чеченской машины – в этот жертвенный федеральный «уазик».

Переносить металл здесь неудобно, скользко ногам. Зато следов не оставят… Никого не задев, никого не толкнув… Чавкали по болотной траве, по воде. Чеченцы, особенно когда они несли рельсы, слышно кряхтели, а то и издавали трубные звуки. Тяжко!.. Майору Гусарцеву звуки не нравились. Он нет-нет и стрелял насмешливым острым глазом – что это с ними?.. Что за бойцы!.. расперделись… притом на каждый второй шаг… Мы так не договаривались.

Полевой командир, застеснявшись, сказал:

– Тяжело.

Майор Гусарцев кивнул, но остался строг. Конечно, тяжело!.. Понимаю! Однако в следующий раз на «стрелку» возьми других.

Когда обмен завершился, федеральный (складской, мой родной!) «уазик», груженный теперь уже рельсами и арматурой, загнали в болото чуть подальше. Жертвоприношение. Уже через минуту он сел ниже осей. Быстро утопал в черно-зеленой жиже… Рулившему чеченцу вовремя крикнули, он успел выпрыгнуть.

Брезентовый верх федерального уазика скоро полностью погрузился в темную воду, выпуская пузыри воздуха. Сел на дно. Была машина – и нет ее. Последний пузырь воздуха был, как шумный прощальный вдох-выдох.

Чичи разворачивались, довольные, еще бы! – в их грузовичке автоматов было под завязку!.. И как напряженно, глухо чичи гудели. Оружие, как алкоголь. Людская масса оружием делается вдруг возбуждена. Гудит… и так странно!.. в такую вот минуту.

А майор Гусарцев уходил со «стрелки» в одиночку и в тишине. Сзади, за спиной, чеченцы. С пачкой денег он уходил. Один… Чистый адреналин!

С полкилометра шел Коля к своему джипу. Возвращался… Туда, где лес. Где вокруг тишина. Где в джипе на переднем сиденье сидел солдат и неутомимо рыл в ноздре пальцем.

О затонувшем «уазике» майор Гусарцев, разумеется, доложил в штабе сразу. Автоматы слишком глубоко. Машину засосало, с дна не поднять. Кран туда не подъедет. Сам утонет.

Приехали проверить: тот же Гусарцев (от штаба) и хитроватый следователь Луковкин (от отдела по расследованию). Луковкин с ходу вцепился в проезжавших мимо. Останавливал. Выспрашивал. Тряс поодиночке… Но проезжали здесь редко. Никто ничего не видел, не знал.

Впрочем, следы на траве сами неплохо показывали место затопления машины с тяжелым грузом. Да и майор Гусарцев охотно помогал следствию – бросал в зеленую болотную воду камешки… здесь!.. и теперь здесь!.. указывая все точнее и точнее, где затонул уазик. Удалось проложить и настелить по краю болота доски. Чтобы хоть сколько-то поближе к утонувшей машине. Чтобы видеть сквозь болотную воду вглубь сколько удастся.

Ну а теперь кое-что еще!.. Хитроватый следователь Луковкин сбегал к своей машине и достал особый выдвижной крюк. Штуковина, говорят, была Луковкиным запатентована и носила некое условное имя. Однако в простоте солдатской называлась «хер Клинтона». Юморок! (Придумали, конечно, связисты. Всеслушающие – это всезнающие.) И вот, шаг за полшагом, тыча, прощупывая болото там и здесь, наткнулись. Машину под водой обнаружили.

Оба солдата Луковкина, крепкие и мощные, из сибиряков. Длинный и мощный металлический крюк (с ручками для тяги и для манипулирования) был им под стать. Когда солдат крюком терзал вязкое дно, другой солдат возбужденно кричал: «Еще! Еще!..». Солдатам нравилось прощупывать мягкое. Итак, нащупана машина была… но вот чья она?.. Покрытая крепким брезентом… Вытащить бы хоть один автомат… но вот как?.. Внутрь затонувшей машины, увы, не забраться!.. Солдаты уже шарили крюком просто по кругу. На случай… В пустой воде.

– Не помочь ли чем? – поинтересовался у Луковкина улыбающийся майор Гусарцев.

– Нет.

Луковкин перекурил. Минуту-две Луковкин ласково поглаживал своего «Клинтона», а затем снова за дело. Посвистывая, он сам нащупывал крюком в болотной жиже… Что-то этакое. А затем велел обоим солдатам взяться за свободный конец крюка и рвануть.

Не так-то просто. Два здоровяка-сибиряка рванули еще… еще!.. Тужась, они, точь-в-точь как чеченцы, даже, пожалуй, слаженнее, издавали трубные звуки… Война!

Еще и еще! И вот «хер» стал всей своей длиной выходить из воды. И вдруг пошел быстрее… быстрее… С добычей… Сорвав и зацепив, сибиряки выудили из жижи номер машины. Чего, собственно, и хотел хитрован Луковкин… Но номер честно совпал. Сомнений не осталось: на дне лежал складской «уазик».

Глава пятая

Отец… Когда я вернулся в Ханкалу из Гудермеса, меня ждал сюрприз. Все-таки он приехал. Нагрянул!.. Отец появился здесь, в Ханкале, внезапно и совсем не вовремя. И конечно, незваный. Он вроде бы дал телеграмму… Вроде бы… Не зная адреса… А по приезде он собирался найти меня по фамилии. «У тебя же моя фамилия», – сказал он после.

Появившись в Ханкале, он с самого утра болтался на улицах. Прямо с поезда – в интересную жизнь. Вместо того чтобы увидеть сына. Однако для чего-то ведь он приехал?.. О да!.. Побазарить с солдатами. Огромный круг интересов! С неким контрактником Дубовым. Хотелось узнать, порасспросить насчет войны… Как-никак – отец майора Жилина! «Знаешь, дед, сколько здесь таких майоров!» – сказал ему некий контрактник Дубов. Но мой отец умел в две фразы навязать спор. Прямо на улице… Как бы вежливо. И как бы бесцеремонно… Хитро щуря глаз. И презрительно плюясь сквозь плохонькие вставные челюсти.

Как идет война? Как воюем? В общем и целом, а?.. Его, мол, интересует высокий (ирония) настрой нашего воинства… Страна, конечно, наплевала на пенсионеров. Стариков забыли! Однако мы, старики, не забыли страну… Мы в строю, витиевато рассуждал он. Сын?.. А что сын?.. Да, он отец майора Жилина, и он не делает из своего приезда в Чечню большой тайны… Но майор Жилин, как ему сказали, пока что занят. Майор Жилин все в делах, в делах!.. Ждем-с!

А майор Жилин уже два часа кряду сидел у телефонов (мобильный и рядом офисный) и гонял желваки. Я нервничал. И совсем не хотел бегать по Хан-кале… Выказывая всем и каждому свое слабое место.

– Отец твой. Ты уже видел его? – мне беспрерывно звонили. – Он хорошо поддатенький. Он издали похож на пьянь, а?.. Извини… Да, да. Симпатяга старик… Если бы не пил…

Они, кажется, с большим удовольствием мне звонили:

– Если бы не пил… Но лицо светлое. Такой белоголовенький. Щупленький. Аж светится… И говорит! так охотно говорит!

Доброхоты добавляли:

– Нагуляется – придет. Ты, Александр Сергеич, не волнуйся. Патруль его не забирал.

Но осторожный Крамаренко уже занервничал.

– Мишень приехала, – кратко выразился он.

Из далекого зачуханного Ковыльска-на-Урале. Городишко такой. Ясное дело, нашлись добряки советчики… Навести, мол, сына. Ну, что ты за отец! Там какая-никакая, а война… Сынок будет рад! Многие отцы своих в Чечне навещают… Весь этот хитрожопый бред кто-то впаривал вашему отцу в вашем Ковыльске… А ваш папаша и рад – в путь! в путь!.. Не в грязь же лицом! Небось, весь ваш долбаный городишко деньжат ему в долг собирал.

– Но-но. Ты уж слишком. Мой родной город, – одернул я Крамаренку.

Крамаренко не мог поверить, что старик отец сам по себе рванул в Чечню из простенькой жажды обновить скучноватую жизнь. Он не знал моего старика!.. Инженер-строитель, одинокий и вдруг выпихнутый на пенсию. Неудовлетворенный, непонятый… С потребностью выпускать лишний пар. С пышным (чуть выпьет!) слогом… С любовью к Ахматовой… Настоящий выпивающий совок. Сейчас он у ханкалинского дощатого пивного ларька… Он счастлив. С четвертинкой в кармане. Момент торжественный!.. Стоит, опершись, прислонившись к стенке, и вдудонивает какому-нибудь контрактнику про малые войны и про обесславленную Россию.

В моей казенной квартирке (она же офис) отец мог оставаться только до семи вечера. Таков запрет… Таков складской устав… Даже отца нельзя. Никого… Но тем лучше!.. Крамаренко проблему отцова ночлега решал оперативно. Старику нужен привкус войны – и потому Крамаренко разместит моего курящего и пьющего папашу в пакгаузе-8 (когда-то заставленном штабелями снарядов… ага!.. а ныне заваленном солдатским обмундированием). А ныне там горы гимнастерок и обуви… И настоящий канцелярский стол для учета, за которым, уставившись глазом в калькулятор, сидит кореец Пак и строчит… строчит… Заполняет накладные. Здесь же жесткий топчан корейца. (Пак не спал в казарме.) Но слева же есть и второй топчан! Запасная постель. Тихо… Скромно… Немного подванивает складированной обувью… Пусть!

Там и будет жить (и спать) мой отец. Будем общаться. Пакгауз-8 отгорожен от остальных. Майор Жилин будет приходить сюда в свободное время.

Я буду приходить к нему в этот пакгаузный закуток… По зову родства…

Я даже настроил себя, чтобы в первый же вечер мы с отцом побыли с глазу на глаз. Так что я загодя отослал Пака к Крамаренке… Займи его делом… Пусть, кстати, меж делом кореец выберет в списанном складском добре моему отцу камуфляж (неброский), обувку… белье добротное… И вообще задержи корейца. На время.

– Эх, Александр Сергеич… Чтобы Крамаренко не нашел чем занять солдата. Была бы солдатская шея, а уж хомут будет крут.

Я приготовил отцу (руками Крамаренко) теплое место, я приготовился (душой) сам, а отца не было – отец всё бродил по Ханкале. Мы ждали звонка. На улицах Ханкалы патрули, не очень-то на виду повыпиваешь. Правда, и отец был очень в этом процессе опытен. И неуловим. Возлияния на ходу… Почти на бегу… Он выпивал гениально, по-другому не скажешь. Его не поймать! При случае старикан умел контратаковать – мог постоять за свое право выпить. С блеском!.. С цитатами!

Наконец позвонили… Майор Жилин? Прошу прощения… Я – младший лейтенант Зуев… Должен вам сказать…

Я знал, что именно лейтенант должен. И сразу пошел, поспешил к воинской КПЗ… Отца, ожидая меня, загодя выпустили из обезьянника. Он уже вышел и сидел на скамеечке. С ним рядом сидел младший лейтенант Зуев… Который заулыбался мне уже издали… Мне сдавали отца с рук на руки.

Мы наскоро обнялись. Отец был заметно под хмельком. Он немного таращил глаза.

Сдали мне его без словца упрека. И вообще стояла тишина. Вверху только барражировал вертолет.

Дорогой отец оправдывался, что слишком увлекся, когда базарил с контрактником Дубовым. И еще прапор Горячий… Недоразвитые, отсталые люди! Ничего о стране… Ни одной новой идеи. Все только бабы. И еще блин… блин… блин…

– А ведь я, сын, приехал к тебе… Хоть ты и не хотел!.. Да, да, не хотел!.. Я ж не виню… Я приехал из-за нескольких жгучих идей, переполнивших мою седую башку.

Он прямо-таки бурлил. Меня не задевал смысл его слов, я их почти не слышал, не понимал. Волновал звук его голоса. Отец мало переменился. Неостывший старый вулкан.

Идти к складам недалеко. Но и посреди короткой дороги он вдруг надумал приостановиться. И прямо спросил:

– Ленин – мессия?

Я опешил на миг. Я только пожал плечами.

– Отвечай…

А я не ответил, только приобнял его. Только обнял… Родное тепло отца. Родное тело… У меня заплясало сердце. После этого можно долго молчать. Можно было не спешить с ответом.

Мы быстро пришли.

В пакгаузе-8 мы сидели за писарским столом корейца. Какая тишь! Время остановилось. Это мой отец.

Мысли куда-то провалились. Я пришел в себя, вдруг понимая, что отец опять спрашивает… Деловито… Уже дергая меня за рукав:

– Сын. Наш первый большой разговор, а? Наконец-то… Ты поставишь бутылец отцу… Я ведь с поезда…

Я засмеялся. Я очнулся… Он уже день как с поезда. Но ведь это мой отец.

– Я принес, принес, – и он выволок из кармана какое-то ларьковое пойло.

– Э, нет!

Я позвонил Крамаренке, и тот прислал солдата. Солдат прибежал! Все было готово загодя – все уже ждало нас. Выпивка и еда. На большом подносе.

Кругом нас складские полки. Одна над другой… Заваленные обмундированием… Пакгауз-8 особый. Здесь тихое царство Пака… писаря, которого вместе с его чистописанием на весь вечер зафрахтовал Крамаренко.

Бумаги чистюли-корейца мы сдвинули далеко в сторону. Бумаги вон!.. А отец пересел, чтобы быть напротив. Чтобы ближе. Чтобы глядя мне глаза в глаза… Сидя вот так напротив, пьется и закусывается вольготнее.

И тишина… Как вступление.

И тусклая лампочка.

И отец… Поднос… Рюмки… Закуска… Отсвечивающая бутылка… Красота кровной встречи!.. Бывает же так, что начинаешь свободно дышать только в каком-нибудь закутке.

Уже по телефонным разговорам (время от времени я звонил отцу в родной зачуханный Ковыльск-на-Урале) было понятно, сколь энергично мой отец сдвинулся в сторону политики… Но это ж крен многих пенсионеров. И пусть, пусть!.. Что мне!.. Пусть отец говорит. Пусть говорит что хочет… И как хочет… Я ему не помеха. Уже со второй, я думаю, стопки его понесло. Заговорил!

Это был нелепый, но яркий и вдохновенный забег в будущее… Высокий бред пенсионера о торжественном возвращении великой идеи социализма. О том, как (как именно) вернется к людям почти погибшая и прекрасная социалистическая идея… В России социализм не ужился… Это факт. Это правда. Это горькая правда, сын!

Россия, сын, в смысле идей уже никакая… В смысле социализма… Она перенапряглась… Она надорвалась.

Он широко развел руками:

– Но ведь есть другие народы! Они вполне чувствуют нашу неудавшуюся историческую миссию… Ты, сын, хочешь сейчас услышать всю правду?

Сказать честно, я не хотел. Ни о России. Ни о других народах… Я здесь достаточно об этом знал… Но зато я очень хотел бы услышать про мой тихий Ковыльск-на-Урале… Чем там живет мой старенький отец? И не перенапрягся ли он с выпивкой?.. Как там наши улочки?.. Старые клены… Развалилась ли моя школа № 9…

– Какие улочки! Какая школа!.. О чем ты только думаешь, сын!

И он опять и опять о своем… Нормально! – в который раз одернул себя я. Это же нормально… Пьющий наш старик с идеями. Выпивающий нынешний пенсионер. Это уж обязательно, что он с идеями. Иначе он и не наш…

Его и впрямь было не остановить:

– Вспомни христианство, сын… Для сравнения, а?.. Христианство не выжило в Израиле?.. Отвечай!

– Не выжило.

– Возникло там. Зародилось там… Но – не выжило. А теперь припомни, как и когда это поражение отозвалось… как оно аукнулось в Европе после… Как спохватились!.. Вспомнил?.. Вся Европа заболела Гробом Господним… Рыцари со всей Европы кинулись туда! Выручать! Освобождать!.. Крестовые походы… Иерусалим стал мечтой!

Фантазия отца, как всегда, не без логики… Я молча пил… Пусть выговорится. Оказывается, как Израиль в свое время остался без христианства, так Россия в наши дни – осталась без социализма… И израильтяне, и русские – родить родили. Вложили в роды страсть и кровь. Но… Но, увы, не вырастили.

Оказывается, Китай… Что? что?

Вот тут я решил, что ослышался.

Но нет!.. Оказывается, Китай… Китай!.. Вот он, народ, который спохватится о потерянном, об утраченном нами социализме. Ты, сын, думал об этом?

Не дождавшись ответа, он поспешил развить свою мысль. Бурно, напористо!.. О китайцах, которые вот-вот кинутся сюда, к нам… Как новые крестоносцы… Как рыцари. Через Сибирь – к нашим пятиэтажкам… Нет, нет, не грабить! Не заселять!.. Они придут с идеей! С нашей же, вернувшейся идеей, сын!.. Придут миллионами… Но не бойся их! Не бойся!

Его волновали, его будоражили уже нюансы этого близкого (как он считал) будущего. Конкретности китайского прихода… Ведь пытались же христиане освободить Гроб Господень?.. Ведь шли же войной в Палестину… в Иерусалим… Ради идеи…

Почему бы китайцам не попытаться освободить Гроб Ленина, а?!

Как ни готов я был к любой предложенной мне исторической развязке, – не ожидал. Никак не ожидал… На миг я похолодел. Надо же так!.. Китайцы у мавзолея. Момент истины… Его воображение так легко рисовало гуманных хунвейбинов, вал за валом спешащих к Москве.

– Батя. Остынь… Да ты свихнулся, – сказал я сердито.

Он удивленно смотрел на меня:

– Это ж просто идеи… Высокие идеи, сын… Беседуем… Разве нет?

Он засмеялся, но уже как-то смущенно:

– Я даже стих про это накропал… Ну, не стих, а только две строки. На тему…

Он опрокинул полнехонькую стопку в рот. Не пролив и капли. Недрогнувшей рукой. Великолепным жестом!

– Только, сын, не кори старика. Я ж не поэт… Стих только для поддержки этой жгучей мысли.

Он любил старое слово «корить», укорять. Был уже на сильном взводе.

Я кивнул – читай, отец… Я не укорю… Читай.

– Но сначала по рюмочке, а?.. Сын?

Я опять кивнул и взял свою задержавшуюся стопку. А он себе новую налил. Полнехонькую… Выше краев… Крамаренко организовал нам отличнейшей водки.

Откашлявшись, отец тихо (неожиданно тихо) произнес свои две строки:

 
Еще, конечно, впереди
   Освобожденье
      Гроба
         Ленина.
 

Пожевав колбаски, отец пояснил, что вторую, главную строчку стиха надо читать, как у Маяковского… Ты, сын, знаешь – моя любимица Ахматова. Но здесь… Здесь нужна зычная торжественность. Лучше Маяковский… Лесенкой… Ступеньками…

Мы помолчали.

Отец добавил, пожимая плечами:

– Вот, собственно, всё… Жаль, рифмы нет. Не задалась рифма.

Мне (под очередную рюмку) вспомнился подвал в нашем старом доме… в Ковыльске… Земляной, глубокий подвал, там воняло крепким духом моченых арбузов. Засоленных с укропом, с солоцким корнем, с несколькими яблочками… За этими яблочками я и пробрался тогда… Только-только хотел запустить руку в бочку. Шаги… Отец… Я спрятался за второй, за последней бочкой. И замер.

Отец, помню, вынул из первой небольшой арбуз. Хрустко разломал его… Я видел впалый бок арбуза… Отец был пьян и хотел закусить. Моченый арбуз – большая вкусовая радость для пьющих. Смог он укусить пару раз или нет, я не увидел. Зато услышал… И еще услышал, как отец застонал, так было вкусно… Умел пить, крепкий мужик!

Да и сейчас, хотя суховат, он был крепенький старикан. Прочитав пророческое двустишие, отец напряженно замер… Пауза… Он ожидал за свой стих большего, чем похвала… Чего-то большего. Он не знал, чего именно, но знал, что это большее существует.

Меня, надо признать, морозец продрал. Даже сквозь водку. При мысли о миллионах китайцев, которые ринутся… уже ринулись… идут по нехоженым сибирским дорогам. Я кожей оценил стих. Я как-то слышал, что от настоящей поэзии мороз по коже… Что-то подобное было и сейчас… Ощутимая зябкость. Вдоль позвонков… Так что я с уважением подумал в ту зябкую минуту – не о стихе даже. Об отце.

– …А как думцы?.. Неужели, сын, наши выкинут Ленина из мавзолея?

Он, кажется, боялся, что китайцам ничего не достанется. В сущности, тоже люди. Так долго шли!.. Спешили. Такими дорогами пробирались и топями! А в домике-гробике пусто!..

Провинциальная милота и тишь отбросили отца назад лет на пятнадцать-двадцать. И законсервировали… Москвич или петербуржец его поколения пел бы мне сейчас про демократию. Бодался бы с властью. Что-нибудь интересное!.. Сошел бы с поезда – и сразу всерьез о правах человека, о выборах, а мой старикан что нес! С ума сойти!

А мой старикан опять нес пургу… На Красной площади… Суета у мавзолея… Освобожденье Гроба. Смена нашего караула на китайский… Со вскинутыми штыками китайские гвардейцы чеканят шаг… Всё ближе… Аж мурашки, когда мой отец вдохновенно и опять про Гроб… И китайцы вокруг… китайцы… китайцы… вся площадь… Их же придут миллионы!

Он все равно не дал бы возразить – и зачем, сын, спорить?! Мы, мол, с тобой просто люди, и против Истории мы с тобой ничто!.. А они придут, придут скоро.

Вкусно причмокнув, отец произнес:

– Миллионы.

И вдруг он впал в ступор. С открытым ртом…

Мой старик даже привстал со стула. Онемел. Его можно было понять.

На пороге… В дверях… Там возник Пак.

Почему-то с котелком. И со своим автоматом на плече.

После пяти или шести полновесных (по самый край) стопок отец мог думать, что час «икс» пробил и что первый из китайцев уже здесь. Отец выпучил глаза… Известно, как сильно удивляются пророки, когда их собственное предсказание сбывается.

Однако минута-другая, и мой отец преодолел себя – пересилил краткий, но поистине космический кошмар. Старый строитель весь распрямился… Поднялся со стула. Весь на уральской отваге. Он выпятил челюсть:

– Кто тебя звал? – спросил он грозно.

Тихонький маленький кореец затоптался на месте… что-то мяукнул… мямлил… мол, ему время спать.

Я вмешался – это теперь твой сосед, отец… Наш писарь Пак. Наш солдат…

– А!.. Тогда знакомь.

И отец, вот умелец выпить, сделал, не качнувшись и не дрогнув, два крепких шага навстречу. Не поленился… И с щедрой провинциальной улыбкой протянул писарю руку.

А уже на следующее утро я был вызван в Гудермес разбираться с исчезнувшим составом бензина. И плюс два дня в их тупике на товарной – выяснять, где чей мазут… Никакая не коррупция. Просто хаос! Бардак!.. Не воровство, а хищение. (Коррупция – это уже какой-то уровень. Это уже какая-никакая культура, – как сказал во всеуслышанье один из штабных генералов.)

Цистерны перехватывали на самом подъезде к Грозному… Буквально за километр… Их отгоняли. Их даже перекрашивали…

Приходилось проверять каждый тупик… Я выискивал, крутился, но все равно убытки!

А без меня что было делать на складе отцу? В одиночестве? Неудивительно, что он рвался на ханкалинские улицы… Увы, увы! Патрулям была дана строгая команда – старика, отца майора Жилина, не трогать, пусть выпивает… Его дело… А вот солдат-халявщиков от старикана отгонять непременно – гнать в шею. Чтоб не пил с кем попало. И чтоб никаких обсуждений… Пусть себе ходит-бродит. Пусть устанет ногами.

Могу только представить, как мучилась в его одинокой душе идея возврата социализма… Рвалась из нутра. Распирала душу… И какая же злая мука – спор без собеседника!.. Идея задыхалась сама в себе. Идея сидела со стариканом рядом на паршивой скамейке и страдала, помня свое былое величие. А люди, даже халявная солдатня, шли себе мимо.

Отец возвращался к ночи в пакгауз-8, не выговорившийся, неутоленный. Отец доставал едва початую бутылку. По сути, невостребованную!.. Отец сбрасывал тяжелые ботинки… И наконец целый вулкан слов обрушивался среди ночи на тихого вежливого корейца.

У Пака возникли большие проблемы со сном.

Отец говорил подолгу. Настаивал на полноценной беседе. Что ж спать!.. Почему не отвечаешь?!. Если отец вдруг о чем-то задумывался, кореец тотчас пытался вздремнуть. Хоть немного… Особенно если отец в хмельном раздумье съезжал со стула… И молча сидел на полу. Но промежутки тишины были слишком малы.

Едва Пак засыпал – отец просыпался. И снова и снова рассказывал он корейцу о построении миллионов на Красной площади. О китайских народных плясках на Васильевском спуске… Пак каждый день жаловался Крамаренке на недосып, однако же он так и не стал ошибаться в своих безукоризненно оформляемых бумагах. Просто в его глазах стоял туман.

Только на четвертую (или пятую) ночь, как раз когда я вернулся, оба наконец устали… и спали. Особенно сладко спал Пак. Эти невинные ароматы непьющего писаря!.. Зато справа висел густой дух крепкой выпивки… Там, в соседстве с горой солдатских гимнастерок, стоял отцов простенький топчан. Я присел на край.

По полу тихо перекатывалась пустая бутылка. Все-таки отец перешел с водки на дешевое пойло… Я не решился будить. Я тоже был усталый. Я просто посидел около… Отец… Его усы… Его мощное сонное дыхание.

Я вспомнил забытое. Он учил меня в детстве натягивать сапоги… Утром, когда в школу… Высокий подъем ноги. У многих. Уже с детства… Вся тогдашняя обувь – сапоги, валенки – все с трудом. Отец учил меня выждать. Ощутить миг сопротивления. И только тут еще и еще подтягивать голенище с усилием… Школа.

Пусть спит… Я протянул руку. Я хотел прикоснуться к нему. Погладить его высокий морщинистый лоб. Но он вскрикнул, и я отпрянул… С протянутой было рукой.

Крики были неожиданные:

– Маша! Маша!

Я так и сидел с отдернутой, как бы отброшенной кверху рукой… С пьяноватого, сладкого сна он выкрикивал имя не мамы, а своей первой жены.

Мама была жена лучше, была вернее, чем та. Насколько я знал.

Я ушел к себе. Надо было поспать.

Однако ночь получилась тяжелой. Только я лег – разбудил Крамаренко. Один из солдат-грузчиков сломал руку. Я быстро вновь оделся и еще быстрее пошел к погрузке. Это у второго пакгауза… Я забеспокоился – как-то вдруг, мимолетом, подумал, что поломался один из моих шизов-контузиков. Из бродячих…

Отправлять их в родную воинскую часть надо вместе, обязательно вместе. Они составляли пару. Алик и Олег.

Тяжелая ночь тяжела с первой минуты… Солдат сидел от погрузки в сторонке – уже выбитый из обычной колеи. Сидел прямо на земле, ждал судьбы. «Идет фельдшер! Уже идет!» – повторял ему Крамаренко.

По силуэту солдата я понял, что шизы целы… поломался кто-то третий. Я подошел… Ваня Клюев. Безотказный на работе. Почему ломаются самые тихие? – легкий вопрос и легкий ответ. Я присел на корточки с ним рядом… Сейчас, Ваня, отправим… Не робей… В медчасти лучше, чем здесь… А какие там медсестры!