Книга: Асан - Владимир Маканин

Неблагодарное занятие – анализировать недавние события. Гораздо удобнее переждать, пока безошибочная оценка не выкристаллизуется из суммы чужих мнений, а потом обобщить и водрузить её на вершине доксы, поставив окончательную, уже неопровержимую единичными усилиями жирную точку.

Тем не менее, Владимир Маканин рискнул высказаться о событиях, обделенных вниманием, и о предательски неоднозначных моментах. Его роман – о чеченской войне вообще, о существовании личности в контексте этой войны, о бессмысленности усилий оставаться собой, одновременно встраиваясь в тотальный ход вещей.

Фраза «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!» воплотилась здесь с точностью до наоборот. С иррациональной жестокостью неявленный бог войны ввергает в беды каждого, кто попадется на его пути, – вне зависимости от убеждений, намерений, мотивов своих еще ничего не подозревающих жертв. Неотвратимость зла и неизбежность кровопролития пройдутся тяжеловесным катком по окрестным городам и селам. Расползаясь опухолью, разъедая кислотой, распространяясь стремительной коррозией, расстилаясь пожаром, накрывая удушьем и приступом паники, война проникает в душу и тело каждого, кто соприкоснулся с её ядовитой сутью. Которая выворачивает наизнанку. Как квинтэссенция пренебрежения гуманизмом, как следствие новой расстановки приоритетов, как торжество ложных ценностей, как апогей цинизма – деньги и власть важнее человеческих жизней. Здесь своеобразные понятия о чести, и товаром может оказаться всё, что угодно, – от поношенных сапог до людей, живых или мертвых.

И главный герой романа майор Жилин, вроде бы человек принципов и приверженец морали, окажется не в силах противостоять массовому безумию. Ведь вопрос выживания всегда соотносится с тем, насколько гармонично личность сможет встроиться в общество. А если общество сошло с ума, то лучше и самому стать безумцем, потому что ущербность психики порой оказывается наиболее предпочтительным вариантом. Даже если не окончательно впасть в помешательство, то имитировать его, как притворяется мертвым почуявший опасность жук.

Комедию я должен был играть. Мое имя обязывало, и я сейчас был не я, а Сашик. А Сашик не мог выгнать их пинками и криком… Сашик человек достойный, и Сашик должен был говорить о жутковатом деле — как о деле. Беседовать. И, возможно, обсуждать условия. Иначе бы уже завтра старики перестали Сашика уважать.

Конечно, вне зависимости от того, что происходит вокруг, вопрос о чистоте совести остается принципиальным. Пусть даже понятия долга и чести безнадежно размыты и похоронены так глубоко, что никто вокруг не вспомнит о их существовании; а если и вспомнит, то лишь для того, чтобы цинично посмеяться. Самоуважение надежно сцеплено с убежденностью в том, что по крайней мере нравственные обязательства перед самим собой останутся нетронутыми небывалым распадом, что есть некая основа, точка опоры, которая не позволяет земле уходить из-под ног. И главный герой пытается сохранить для себя хотя бы эту часть своей личности. Жаль, что даже лучшее в нем все равно сыграет против него.

Можно ли было избежать участи, которая ждала героя в финале? Маканин словно доказывает, что у того, кто остается непосредственно причастным к водовороту событий, шансов практически нет. Боевое братство пронизано разложением сверху донизу, и в этом заключается умозрительная разница между кавказскими войнами – нынешней и прошлых веков. Только бежать из эпицентра, только самоустраниться от кровавой дани… но армейская субординация – не для того, чтобы ею можно было так просто пренебречь. Безоговорочная подчиненность, на которую подписывается любой солдат и офицер, автоматически вовлекает его в клешни подслеповатого рока. И встреча с финитой – исключительно вопрос времени.

Поэтому логичен вывод – если мы не строим государство, то оно строит нас. А потом строем отправляет в самое пекло, потому что в его глазах ничтожна и сама личность, и ценность её мнения. Историческая парадигма убедительно доказывает порочность принципа «моя хата с краю». Но вопреки ей, тот, кто пойман на удочку стремления быть в стороне, снова и снова пытается построить узкий мирок благополучного быта на чужом горе.

Я продолжаю тихо. Я хочу подсказать ему ключевое, главное, и совсем-совсем тихо — ты, Коля, маленький человек. Мы с тобой — маленькие люди.

Можно ли порицать главного героя за его вынужденную склонность к товарно-денежным отношениям в зоне военного конфликта? Маканин как будто заявляет, что его симпатии – на стороне майора Жилина. С учетом всех обстоятельств и скрытых душевных порывов Асан Сергеич милосердно остается за рамками осуждения автором, но окончательный приговор вынесен и приведен в исполнение самой реальностью.

Нельзя не отметить своеобразный, скупой, временами лаконичный и рубленый слог, которым повествует писатель от имени своего героя. Этот стиль на редкость уместен своим соответствием смысловой основе романа. Лишенный всякой изощренности, текст подчеркивает суровую простоту действительности, жестокость и непритязательность будней, обнаженность тривиальных истин. Подводя к итогу прямолинейно и непреклонно. С неумолимостью смерти.

Другой момент, изменившийся при повторном прочтении - понимание проблематики романа. В первый раз я была настолько потрясена цинизмом и, так сказать, "всеобъемлющестью" распила в чеченской кампании, что роман однозначно стал для меня произведением о распиле. А зловещая "п-п-пачка" денег, сыгравшая роковую роль в судьбах двух персонажей романа - вполне одушевленным существом, в которое можно стрелять, в которое так хочется стрелять, видя именно в ней средоточие и причину всех бед и зол войны. Но это прежнее понимание было слишком однобоким, недооценивающим талант и психологизм Маканина. "П-п-пачке" денег противостоят чувства и привязанности. Автор, устами ГГ майора Жилина, армейского снабженца, распильщика средней руки, опровергает представление, что на войне все решают деньги, а чувствам нет места. Отнюдь. Чувства значат очень многое, и часто перевешивают соображения корысти.

Война полна суррогатных чувств. Без них нельзя… И как бы ни играли в игру основные инстинкты, подай душеньке (душе) какое-никакое теплое чувство. И чувство вдруг возникает… Окопное или не окопное — неважно. Кореш почему-то тот мужик, а не этот… А ненависть почему-то к толстому повару… Тоже чувство /.../ Чувства, получувства, а то и просто странные чувствишечки возникают там и тут, как живые искорки, — они искрят, они пробивают наш ежедневный страх смерти… Война — дело чувствительное… И всякое невнятное чувство, как приблудная собачонка. Увидел ее — и на сердце теплее. Надо же кого-то погладить, подергать за ухо, приговаривая хрипло и ласково: «Ах ты, сука… сучоночка…» — и пусть виляет хвостом, лижет руку или даже уссытся от ласки. Или дать легкого пинка. Хоть бы и тупому, заснувшему на посту солдату (порежут взвод)… Тоже жуть как охота дать ему пинка… И тоже, оказывается, кстати. Солдат становится роднее! Если дать ему пинка… Потом даже извиниться, покурить с ним вместе… Чувства возникают слепо. Чувства на войне слепые.И, может быть, поэтому так мощно, так сильно подслеповатые чувства вдруг сотрясают нашу душу (что ни говори, припрятавшую для кого-то жалость).

Майор Жилин оказывается перед выбором между расчетом и чувствами. У него есть должник-вертолетчик, обязанный совершить один вылет за поставку солярки. Как правило, этот вылет совершается для прикрытия крупной колонны бензовозов, при поставке особо важной партии с особо крупным наваром для "бензинового короля" Жилина. И есть два "контуженных шиза", которых майор обещал доставить в их "родную" воинскую часть, которые батрачили на него за эту возможность больше месяца, и к которым майор успел по-отечески привязаться, как люди часто привязываются к беспомощным, зависимым от них существам. Майору долго не предоставляется возможность выполнить обещание, и шизы шизеют день ото дня. Воинская часть ребят находится в Ведено - слишком удаленном и опасном участке, майор даже не отправляет туда бензин по заявкам. Не отправляет и ребят - слишком привязался он к ним, чтобы подвергнуть опасности. Тем сильнее он обижается, когда подслушивает их разговор. Ребята не верят, что он вообще хочет их отправить, они считают его бездушным делягой, который эксплуатирует их безвозмездный труд и хочет подольше задержать при себе.

Олег успокаивал, такой рассудительный: — Как только Хворостинин поведет колонну, сразу и мы… Майор нас отправит. Майор Жилин правильный мужик. — Крутит он… Сколько раз он нас надувал. Завтра, завтра! день-два!.. И опять завтра! Олежка повторил: — Он правильный мужик. И он твои деньги взял. — И что? — У него семья. Значит, деньги для него важно… Деньги не просто так. Алик фыркнул: — Деньги?.. Для него сотня долларов не деньги… Они здесь такими тысячами ворочают! Они думают, солдатня ни хера не понимает, кроме как пожрать… А мы понимаем!.. Мы еще как понимаем! Я даже не знаю, зачем он взял мою зеленую бумажку… Подтереться! Олежка: — Я щас дам тебе воды… — Подтереться ему было нечем!.. Вот и взял!

Жилин взял "бумажку" Алика чтобы сохранить для него же. Чтобы не отобрали другие солдаты, чтобы не раскрутили парня проиграть деньги... Он собирался вернуть ему стодолларовую купюру в день отправки, чтобы увидеть удивленные глаза Алика. Оскорбленный, разозленный, он отдает было приказ отправить ребят с другой колонной - менее надежной, менее прикрытой, но более ранней. Пусть получат, что хотели, пусть отправятся скорее, и он не будет больше беспокоиться о них. Но потом понимает, что нет смысла обижаться на них, и отменяет приказ. Ребята отправляются с той самой колонной, на которую Жилин истратил свой неприкосновенный вылет, пожертвовав безопасностью будущих прибыльных партий...

Попади в засаду мой бензин, моя солярка… что делать?.. Василек в помощь моей горючке может не вылететь. Если вылет будет уже потрачен… «Сашик, — скажет, — я вроде отработал!»… Он обязательно скажет вроде… Как будто не очень помнит. Но он помнит. И я помню… Мы оба все помним. Конечно, он дружбан, боевой дружбан, и он вполне может вылететь и прикрыть в счет будущего. По-соседски. Может одолжить мне срочный вылет вертолетов… двух, скажем… как одалживают соседу две, скажем, сотни зеленых до понедельника. Может вылететь, а может и не вылететь. Жадность выползла. Слышу, как жаба зажимает мне сердце. И как я отшвыриваю, гоню ее. Смешные мы люди!.. Мне жалко лупоглазых пацанов пополнения, но мне с той же силой жалко мои будущие деньги (мой будущий бензин, солярку)… Пополнение прибудет в Грозный еще и еще, а вылет-то у Василька для меня один!.. Эта жалость к лупоглазым навязчива. Сотня пацанов в камуфляжах и с автоматами… На БТРах, на танках… Сопливые и лупоглазые. Нельзя их жалеть, говорю я себе. Это война… Нельзя жалеть, — повторяю. Это война… Они приехали убивать. Они должны убивать. И война тоже должна убивать их… Они должны убивать, майор Жилин…. И они будут убивать… Даже завтра… Отстреливаясь и попав в засаду. Но ведь еще и мои шизы? А как же они, эти двое?!

У войны свой событийный ряд. Свое течение… А я только человек. Один из. Волна фатализма настигает и накрывает меня. Накрыла… Меня нет… Будь что будет… Война, как вода… Течет и течет… Я никто. Я мелкий и маленький. У меня мои бочки. Мой бензин. Мои склады.

Внезапным движением руки я вдруг разом снимаю с себя тяжесть. (Снимаю умолчание. Грех умолчания.) Вынимаю мобильник. И с этой своей маленькой железячкой отхожу чуть в сторону от своего большого железа, — от громоздящейся горы выгруженных пустых бочек. И от продолжающегося там грохота. Еще и отворачиваюсь. Чтобы лучше слышать. — Василек… Это я… Ты сегодня летишь на Ведено? ... — Пока они кучей… Завтрак кончают. Звездани как следует. — Звездану. Отбой. Зато теперь, когда слова вырвались, мне слова эти жаль по-настоящему — жадность набрасывается на меня вся и целиком. Свирепое чувство. И какая жаба душит!.. Я едва не в голос стону от растраты. От перерастраты! Постанываю… Я ведь в одну минуту потерял ресурс. Бизнесмен, мать твою. Ну, да, да, да, не все измеряется в деньгах… Знаем… Но ведь ресурс. Ведь крылатый Василек мне должен ровно один раз… Случись теперь с бензином, с моей горючкой, кто поможет? Хоть криком кричи!.. Кто вылетит и кто мне отбомбит сраный северный лесок в долг?.. Никто. Еще и посмеются. Так и слышу гнусно-штабные импотентские голоски: мол, вылет надо сос-ты-ко-вать!.. И почему-то мне стыдно. Лупоглазых юнцов пожалел! Почему-то стыдно. Я вижу себя вполне отстраненно. Сорокалетний крепкий мужик майор Жилин, хозяин складов… Хозяин войны… А слабинка обнаружилась. Еще какая! Но что сделано — сделано. Неплохое ж дело оберечь лупоглазых. (И заодно своих двух шизов.) Оберегают же фрукты от мороза. «Сохранение солдат — тоже важный для войны ресурс», — вспоминаю я слышанную как-то в штабе дурацкую обмолвку.

Вот, оказывается, за что должно быть стыдно... За жалость, за человеческое чувство... За растрату ценного ресурса, который используется ради сохранения прибыли, а не чужих жизней. Такова механика войны - даже не механика, душа войны. Неспроста же кровожадный языческий идол Асан, предшествовавший исламу и христианству на Кавказе, хочет теперь уже не крови, а денег. И финал романа можно истолковать так, будто Асан - со всеми своими "аватарами" в романе - окончательно побежден другим идолом "п-п-пачкой". Или не побежден, а слился с ней, перетек, приняв новое обличье, предав всех своих прежних служителей..... А чувства?... Чувства как шли рука об руку с кровью и корыстью, так и будут идти, ничто их не победит и не отнимет... Другое дело, что им не многое дозволено на этой войне и в этой жизни в целом... У них нет права голоса, они просто живут в людях, не влияя на их решения... Лишь изредка прорываясь, и показывая, что здесь главное...

Как писали позже газеты, за журналистку выложили ровно два миллиона зеленых… А не разгони те и эти суки цену, Руслан и я, мы бы выручили талантливую бабенку за десять, ну, двадцать тысяч. И без унижений… Во всяком случае, без публичных. Руслан клялся, что ее замученные глаза были невыносимы. Она открывала глаза и оглядывалась, вероятно, только когда ее окликали. Сзади кто-то… Участливым голосом… Она оглядывалась на звук, на хотя бы малый выплеск в голосе доброты. Но доброты не было и крохи. Оклик был лишь способом заставить ее повернуть лицо на кинокамеру. Чтобы ее унижение зафиксировалось на миллионнодорогой пленке. Как фото на долгую память… Это, как сделать улыбку… Чи-ии-из! Пусть оглянется… Ее опять и опять снимали… меняя ракурс… И она опять и опять думала, что кто-то ее все-таки позвал, пожалел. И через боль унижения она оглядывалась на голос с копеечной надеждой — как знать! Акт? — нет. Побои? — нет. На экране все аккуратно. Не перебрать, не переборщить. (Гнев Москвы может вдруг выйти из берегов.) Ну да, да… Глаза печальны… Но ведь война!.. И все же мелькнуло. Ролик повторяли, но с некоторыми вариациями. Ролик был слеплен из разных кусков… Казалось бы, одно и то же, ан нет!.. На какую-то секунду склейка кадров дала сбой. Как бы… Недосмотр монтажа. Мелькнула она — нагая… На столе… Несколько пышное белое тело. Слишком белое для промелька. И два мужика. Голозадые, тощезадые, с приспущенными штанами, идущие к ней… Обычные мужики. Им мало чего перепадало в жизни задаром. И тут же обрыв кадра… Опять она привычно сидит на постели. Опять в ночной рубашке. Опять ее глаза. Несчастная женщина вдруг взглянула прямо в камеру. Глаза в глаза Руслану. Такие молящие… Так явно просящий милосердия взгляд и столь явная нагота едва не подвели Руслана. Женская мелькнувшая нагота… Его голову охватил туман. В паху заныло. Вот-вот и подвела бы мужская слабость. Сглотнув ком и стыдясь, Руслан быстро вышел вон. Поскорее к выходу… Стыдно, но одновременно его переполняло желание. Чертов экран!.. По пути, во тьме Руслан натыкался на продолжающих смотреть… Как они? ведь тоже мужчины? Поразительно!.. В глазах пялящихся на экран — что чеченцы, что московские журналюги — в их глазах не было, не читалось никакого желания, пусть даже низменного. Руслан расталкивал глазеющих мужиков… Ни даже гаденького сладострастия, подсматривающего за позором женщины… Даже житейской похоти не было в их взгляде. Ничего. Пустота… Что за люди!.. Хотя… Хотя в безразличной пустоте их глаз все-таки плавали какие-то алчные точки… или кружочки?.. Ведь кто-то уже брякнул про цену с шестью нолями. Знакомые кружочки!.. Руслан вдруг догадался: в их глазах плавают нолики. Шесть ноликов. Деньги.