Текст книги "Живая душа"

– Это матушка моя так мебельную полировку бережёт, чтобы она, не дай бог, не поблекла от солнца!

В те времена – почти всеобщего дефицита, когда всё требовалось «доставать», чувствовалось, что родители Галины в этом преуспели. И кухонный, и гостиный, и спальный гарнитур были подобраны со вкусом и выглядели очень красиво, с неким старомодным шиком высшего качества. Кругом царил идеальный порядок. И чувствовалось, что каждая вещь в этом доме точно знает своё место.

– Гостевые тапочки в шкафу, в прихожей, на нижней полке! – крикнула мне Галина уже из кухни, тоже раздёргивая там шторы, пока я продолжал возиться с завязавшимся в узел шнурком ботинка.

Справившись с узлом, уже в удобных мягких тапочках, я вошёл в кухню.

– Ну так и есть, – обернулась ко мне Галина, стоя у раскрытого холодильника. – Ничего, как в пустыне Сахара. Это они меня так к самостоятельности приучают. Считают, что я слишком избалована и изнежена. Метод такой: «О себе позаботься сам».

– Ну, тогда давай просто чайку с хлебом попьём, – предложил я, поймав себя на мысли, что если еще полчаса назад желал быть с Галиной хоть где, но только чтоб вдвоём, то теперь начал думать о том, как бы побыстрее отправиться в свой юго-западный район, расположенный на другом конце города, вытянувшегося вдоль полноводной реки Китой.

– Да хлеб в хлебнице уже заплесневел и засох, я посмотрела. Видно, дня три дома никого. Есть нечего! – всё больше раздражалась Галина. – Была б кормящей матерью – грудью бы тебя накормила. А так нечем, уж извини.

И если в электричке упругие округлости, ощущаемые под тонким свитерком, так волновали меня и будили сладкие и весьма смелые фантазии, то теперь представленная мной картина почему-то изнурённой кормящей грудью Галины вызвала даже некую брезгливость.

– Я, пожалуй, поеду, – сказал я.

– Езжай, – бесцветным голосом ответила она. И подождав в прихожей, пока я зашнурую свои высокие ботинки, добавила: – Извини, что всё так получилось…

– Да ничего, – бодро ответил я, уже открывая замок на высокой, обитой чёрным дерматином двери. – Бывает…

– Ты даже не поцелуешь меня на прощание? Мне казалось, что в электричке ты этого хотел. Так ведь? – спросила она.

– Так, – ответил я. И как-то неловко чмокнул её в щеку.

Дверь за моей спиной, весело щелкнув замком, затворилась…

– Да, наверное, и нет у тебя никакой девчонки, – не дождавшись ответа, вернула меня к действительно Зина и сама пустилась в воспоминания.

– Вот у меня был один морячок, из торгового флота, Калистратом (кастратом, наверное, было бы точнее) звали. Всё по загранкам мотался. Шмотки мне разные оттуда привозил. Да и сам весь такой модный! Правда, щупленький очень, и уши в разные стороны, как локаторы, на сухонькой головке торчали. Но зато обходительный какой! Никогда рукам воли не давал. Всё словами восполнял. А говорил так красиво – закачаешься! «Рыбкой», «Чайкой» меня называл. «Лютиком…» – Зина мечтательно прикрыла глаза. – Оторопь от таких слов брала. Ноги отнимались. И по позвоночнику мурашки сумасшедшие бегали… Но всё равно не нравился он мне – хоть умри. Хотя в иные минуты мог бы он понастойчивей домогнуться и своё б получил. Но не домогался. А вот замуж – звал… серьёзно, значит, ко мне относился. Не пошла – дура… – Немного помолчав, продолжила: – А дружок его: горилла гориллой. И фамилия соответствующая – Харин (Калистрат меня, кстати, с ним и познакомил): губы, как у негритоса, навыверт и ржёт своим же шуточкам, как мерин; ручищи волосатые, сильные… И тянуло меня к нему, гаду, как иголку к магниту. Так и прильнула бы, кажется, навек к его широченной волосатой груди… Да и прильнула в конце-то концов, когда своему ухажёру-говоруну отлуп дала. Хоть и нравились, ох как нравились мне его сладкие речи… А этот чё, – уже не так мечтательно продолжила Зина. – Шлёп, конечно, большой и тяга есть… Стакан водки накатит, похрустит огурчиком, меня плотоядно разглядывая. Потом к себе притянет, поцелуй такой запечатлит, будто меня вот как помидорчик маринованный заглотить собирается… и – под себя. Ну, для порядку скажет что-нибудь ласковое. Например, «Индонезия…». Никакой тебе нежности – сплошная физиология, одним словом. Да и не одна я у него, кобелины, как вскоре выяснилось, была… – Зина зло бросила очередную картошку в бак, окатив нас обоих брызгами. И уже поспокойнее, словно охладив этим свой пыл, спросила: – Ты вот скажи мне, мил дружок, ты же человек образованный, разные книги там небось мудрёные читаешь: что такое счастье? Любовь?..

– Чтобы чувствовать себя счастливым, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чём угодно – только не разлучаться с ними; остальное безразлично.

– Неужто сам придумал? – настороженно спросила Зина.

– Нет. Это слова Лабрюйера, французского писателя восемнадцатого века.

– А-а-а, – неопределённо протянула Зинаида. – Французы, они, конечно, в любви, видать, разбираются… – И вдруг от тона мечтательно-созерцательного она переключилась на напористо-наступательный. – Умный ты очень, как я погляжу! (Диагноз был, по моему разумению, поставлен заведомо ложный.) Вместо того чтобы думать, как со мной подружиться, подладиться ко мне! Рейс-то ох какой длинный! Он мне голову такими словами морочит, от которых прямо завыть хочется…

В обед в кают-компании собрались все, в том числе и мы с Юркой, тридцать два члена экипажа для представления капитану судна. Мрачноватому, нездорового вида человеку с одутловатым лицом и серой кожей.

Старпом, довольно симпатичный мужчина лет тридцати, поочерёдно указывал на человека, называя его фамилию и должность «согласно штатного расписания». Так я узнал, что Зинаида – матрос-уборщик. Или – буфетчица, как более щадяще называли её члены команды.

Коком оказался шеф-повар ресторана «Золотой рог», изгнанный оттуда за систематическое погружение в недельные запои и отсутствие из-за оных на рабочем месте – у «мартена» печи.

Боцманом действительно оказался атлетического сложения человек, выше среднего роста, с выразительным, мужественным, загорелым лицом, чем-то отдаленно напоминающим лица надменных воинственных вождей североамериканских индейцев. К тому же, по утверждению Зины, он был настоящий морской волк.

Из тридцати двух членов команды – женщин было только две. Зинаида и Анна Васильевна – судовой фельдшер.

– Врачиха – подруга старпома, – уведомил нас с Юркой вездесущий Кухтыль, – так что губу не раскатывайте. А Зинку явно боцман оприходует, – с нескрываемой печалью подытожил он. – Так что жить нам, ребята, полгода без баб. Разве что в портах каких сучонок ресторанных удастся снять…

После представления членов экипажа капитан, до этого молчавший и только внимательно всех разглядывающий, дал первое указание.

– Кто из других городов – могут теперь жить на судне. Обратитесь к боцману – он поставит на довольствие. Для остальных – судно отправляется в рейс тридцатого сентября, в девятнадцать часов. Всем приятного аппетита.

Капитан проследовал в свою каюту. А через минуту с подносом в руках и обедом на нём туда же поспешила Зина.

Тридцатое сентября выпало на понедельник, поэтому капитан, отведя судно от причальной стенки, к которой тут же пришвартовалась другая посудина, встал на внешнем рейде, не выходя в море. Так что до двенадцати часов ночи мы могли наблюдать манящие огни Владивостока, с которым уже расстались, но от которого еще не отошли.

Радист, запершись в своей каюте, с завидным упорством крутил по судовому радио одну и ту же песню Владимира Высоцкого: «Корабли постоят. И ложатся на курс. Но они возвращаются сквозь непогоду! Не пройдет и полгода, и я возвращусь, чтобы снова уйти. Чтобы снова уйти на полгода…»

Вечер был теплым, и мы с Юркой стояли на палубе, глядя то на далекую таинственную россыпь звёзд, то на широкую лунную дорожку, свободно соединяющую своим «золотым мостом» противоположные берега бухты со множеством стоящих в ней кораблей, с разноцветными огнями. Бросали мы прощальный взгляд и на огни, еще светящихся во многих домах, окон, напоминающих чем-то в своей общей цепи многоярусную новогоднюю гирлянду, развешанную по Владивостокским сопкам…

– Что-то похолодало. Пойду в каюту, – сказал я Юрке.

– Давай, – неопределенно протянул он, продолжая завороженно глядеть на звёзды, будто его ожидало не волнующее воображение путешествие по морям, а как минимум – по млечному пути, уходящему в глубь Галактики…

– В каюте было тихо и тепло. Я включил судовое радио и хриплый голос Высоцкого тут же, в который уже раз, пообещал: «Не пройдет и полгода, и я возвращюсь…» Выключив приемник, я подумал: «А к кому и какими сюда вернёмся мы?.. Хорошо, когда есть к кому. Когда тебя кто-то ждёт…»

Подойдя к полке, я наугад взял одну из трёх стоящих там книг, взятых нами с Юркой в судовой библиотеке. Погасив верхний свет, включил плафон у изголовья кровати и, растянувшись поверх одеяла, решил перед сном почитать.

«Лакло. Опасные связи» – прочёл я заглавие и приступил к чтению авторского предисловия. Не прочёл я и двух страниц, как в дверь негромко постучались.

– Открыто! – отозвался я.

Дверь каюты распахнулась, и на пороге возникла Зинаида в розовом тренировочном костюме турецкого производства.

– К вам можно? – неуверенно спросила она.

– Конечно, – ответил я, вставая и включая верхний свет. – Проходите, присаживайся.

Я никак не мог настроиться. Называя Зину то на «вы», то на «ты».

Зина прошла в каюту и села на небольшой диванчик у иллюминатора.

– Не суетись – не королеву принимаешь, – негромко заговорила она. – Как говорится: будь проще, и народ к тебе потянется. А интим ты зря, Игорёк, разрушил. Так было славно без этого назойливого верхнего света. Ты, я гляжу, один? – уже в полный голос заговорила она. – А где сокамерник?

– На палубе – звёзды считает.

– А-а-а… мы, оказывается, романтики! – изумилась Зина. – Вся команда по своим каютам, втихомолку пьёт, а он звёздами любуется. Надо же… Пойдём ко мне, – перенеслась она со звёзд на землю. – Посидим, потолкуем, а то одной в каюте так тоскливо, хоть вой.

– Щас, только записку Юрке напишу.

– Да не потеряет он тебя! – улыбнулась Зина. – Не бойся – я тебя не съем. Я мальчиков не развращаю… – Она выразительно посмотрела на меня. – Да не красней ты по каждому поводу!.. Что за книжку читаешь? – заговорила она простецким, безо всяких намёков, голосом. – О! Какое название! – повертела она в руках книжку. – Хорошая?

– Не знаю, – снова покраснел я, будто меня застали врасплох за чем-то постыдным, – ещё не прочёл.

– Ну, ладно. Пошли, что ли? – положила она книгу на кровать.

– Пошли.

В одноместной каюте Зины всё было аккуратно прибрано и, наверное, от этого она казалась значительно просторней нашей. В ней даже поместился достаточно просторный угловой диванчик-рундук, перед которым на стационарном столике красовалась бутылка шампанского и коробка конфет «Салют».

Мы уселись на диванчик.

– Открывай! Чего руки сложил, – толкнула меня локтём Зина. – У меня завтра, а точнее, – она взглянула на часы, – через сорок пять минут – день рождения. Я родилась первого октября, в первые минуты после полуночи. И почему-то мне всегда перед своим днём рождения так тоскливо. И на душе как-то неспокойно, муторно, особенно когда одна. – Может быть, у меня сегодня останешься? – глядя, как игривая кошка на обречённую мышку, спросила Зина. – Скрасишь, так сказать, даме одиночество… Ой, умора! Опять покраснел! – развеселилась она, будто только этого и добивалась. – Да не пугайся – шутю я… Ну, что, так и будешь бутылку в руках держать?

Я разлил шампанское по стаканам, и мы с Зиной чокнулись.

– Ты уж скажи что-нибудь, а то молча пить как-то не того…

– С днём рождения, – сказал я и почти залпом выпил стакан шампанского.

– Редкостное красноречие, – будто для самой себя проговорила Зина, отпив несколько глотков шампанского. – Наливай себе ещё – может разговорчивее станешь, – указала она своим стаканом на бутылку шампанского. – Я теперь тост скажу. Видишь, как хорошо придумала, – начала она, когда я вновь, теперь уже до половины, наполнил свой стакан, – сама себе праздник устроила. И даже кавалера, в качестве подарка, заимела… Мне ведь подарки на день рождения, кроме матери (отца, – мать мою с пузом бросившего, – не знаю), никто никогда не дарил. Так выпьем за то, чтобы о нас хоть кто-то помнил и чтобы, хоть иногда, судьба преподносила нам подарки.

Мы выпили, и Зина, будто захмелев, снова игриво посмотрела на меня.

– Ты сегодня будешь моим сладеньким подарочком, – кокетливо улыбнулась она, и я почувствовал, как на моей серой мышиной шерстке остались глубокие следы кошачьих коготков.

– Разливай! – опять скомандовала Зина. – Третий тост – за любовь! А может, за «Опасные связи»? – хмельно заблестела она глазами.

– За любовь! – чувствуя внутри себя какую-то весёлость, ответил я. Мы чокнулись. И в этот самый миг дверь каюты резко растворилась, и в её проёме во весь свой рост образовался боцман, держащий в одной руке какую-то маленькую цветную коробочку.

– Извините, ошибся каютой, – сказал он крепким, как и он сам, голосом, – мрачно взглянув на нас обоих. – Запирать надо, когда с дружком милуешься, – обратился он уже к Зине, так и не успевшей сделать ни одного глотка.

– Проходи, Олег, – бабочкой вспорхнула та с дивана, устремляясь к нему. – У меня день рождения…

– Знаю, – осадил её боцман. – Некогда. Дел много.

Дверь захлопнулась перед самым Зининым носом.

Вернулась она на место уже не бабочкой, а усталой от долгого полёта птицей.

– Я, наверное, пойду, – сказал-спросил я.

– Давай хоть шампанское допьём – пропадёт ведь, – устало ответила она и большими, жадными глотками осушила свой стакан, вдруг начав неудержимо икать.

– К-ак ты ду-ма-ешь, – продираясь сквозь икоту, спросила она. – Зачем он приходил? Может, поздравить меня хотел?

– Скорее всего, что так, – стараясь говорить как можно убедительнее, ответил я.

– Ладно, иди. Спать лягу. Хочу завтра хорошо выглядеть, – уже не икая, спокойно сказала Зина. – Мне ведь двадцать восемь нынче… – она взглянула на настенные часы и только после этого закончила фразу, – стукнуло.

Часы показывали полночь.

– С днём рождения, – вздохнул я и тоже допил свой стакан.

Зина будто и не заметила моего поздравления, продолжая размышлять вслух.

– …А ни любви настоящей не было, ни семьи, хоть мало-малешной, нет и, судя по всему, и дальше не предвидится. А я ведь, наверное, и ребёночка ещё б родить могла…

Я вышел из каюты и услышал, как вначале нервно, а потом мерно заработал главный двигатель – сердце судна.

«Полночь минула. Отходим…»

Пройдя мимо нашей каюты, вышел на палубу и увидел, как весёлая гирлянда огней Владивостока начала медленно удаляться.

«Это не огни от нас, а мы уходим от них…»

Открыв глаза, я увидел, как, преодолевая твердь стекла, сквозь иллюминатор сочился яркий жёлтый свет. Слышалась ставшая уже привычной, однообразная, даже слегка как будто бы лениво-сонная работа двигателя и непривычный ещё плеск воды за бортом.

Встав с постели и подойдя к иллюминатору, я увидел только воду в сиянии солнечных бликов.

«Значит, мы уже далеко от берега. В Японском море. Здорово-то как!»

От переполнявшего меня восторга я стал отжиматься на кулаках от пола, вернее, от серого цвета ковровой дорожки, покрывающей металлический «пол» нашей каюты, издавая при этом равномерные шумные вдохи и выдохи.

– Ты чё, сдурел? – свесил голову со своей полки Юрка. – А, впрочем, вот так замри на минутку, в верхнем положении, я по твоей спине, как по ступеньке, и спущусь.

– Спускайся, дрыхун! – Я пружинисто встал. – А то и не заметишь как Японское море пройдём.

Юрка ловко спрыгнул со своей кровати и, протиснувшись в проходе, где вдвоём нам было тесновато, подошёл к иллюминатору.

– Пойдем умываться, – вновь взял я инициативу в свои руки. – Через полчаса завтрак. Так что ещё успеем с палубы обозреть морской простор!

На палубе, куда мы с Юркой вышли после умывания, свежие и причёсанные, по пояс голый, с двумя двухпудовыми гирями изощрялся боцман.

Все упражнения производились им без видимых усилий, как говорят – играючи, будто он совсем не чувствовал тяжести металла. Порой даже казалось, что, может быть, это не настоящие, а бутафорские гири? Рельефные мышцы боцмана под кожей, покрытой ровным загаром, играли и, чувствовалось, что ему самому вся эта железная игра в радость.

– Во, бычара! – восхитился Юрка вполголоса. – Глянь, какие банки накачал! Такой и якорную цепь вместе с якорем без лебёдки вытянет. Не мешало бы и нам с ним подзаняться спортом, а то за полгода, без достаточной мышечной нагрузки мы тут разжиреем как каплуны.

Завтрак состоял из кофе, белого хлеба со сливочным маслом, двумя варёными яйцами.

– Доброе утро! – услышали мы бодрый голос радиста по судовому радио. – Сегодня – первое октября, вторник. Наше судно находится (он передал координаты). Идём к Сангарскому проливу, разделяющему два самых крупных острова Японии: Хонсю и Хоккайдо, откуда, миновав пролив, «Учёный» выйдет в Тихий океан… Завтра, примерно к четырнадцати часам Владивостокского времени, вы сможете увидеть первый, самый западный остров Японии – Осиба… А сейчас, по заявке пожелавшего остаться неизвестным члена экипажа передаем песню по случаю дня рождения нашей прекрасной буфетчицы Зиночки.

Я заметил, как у Зины, разносящей приборы, радостно заискрились глаза и она бросила быстрый взгляд на боцмана, неспешно намазывающего маслом хлеб.

В приемнике вначале послышался какой-то отдаленный шум, затем зазвучала музыка и вступивший в неё голос певицы Марии Пахоменко запел: «Постарею, поседею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой!..»

Поставив на стол чашки, Зина быстро вышла в камбуз, плотно закрыв за собой дверь. Но даже толстое железо переборки, разделяющее камбуз и кают-компанию, не смогло скрыть от притихшей вдруг команды раздавшиеся оттуда глухие, безутешные рыдания.

На следующий день, после обеда, когда мы с Юркой от вынужденного безделья загорали на верхней палубе, старпом, вышедший туда с секстантом для определения местоположения судна, показал нам в бинокль едва различимый, не то из-за какой-то дымки, не то из-за марева, колышущегося над водой, крошечный островок, еле заметным пупком выпирающий из глади моря.

– Смотрите, студенты, – это уже Япония, – почему-то самодовольно, словно сам только что воздвиг этот остров, произнёс он. – Ночью будем в Сангарском проливе.

Передавая друг другу бинокль мы смотрели на частицу другой, неведомой нам, загадочной страны, и я вначале испытал недоумение, а потом и лёгкое разочарование. «Вот эта буроватая земля, похожая на далёкий, не больше перевёрнутой чайной чашки курган в степи – и есть Япония? Но ведь там же все должно быть по-другому, не так, как у нас?! Как-то слишком всё обыденно и просто».

Всё послеобеденное время потом, да самых сумерек, мы с Юркой пристально следили за островом, который медленно вырастал из воды, увеличиваясь в размерах. А к вечеру стал уже не перевёрнутой чайной чашкой, а перевёрнутым вверх дном горшком, видимым и невооружённым глазом. Но разобрать на нём что-либо, – даже в морской бинокль с пятнадцатикратным увеличением, – кроме теперь уже красноватой земли, мы не могли. Никаких тебе разноцветных, игрушечно-декоративных маленьких, аккуратных домиков с загнутыми вверх концами крыш, ни прекрасных дорог, стрелою устремляющихся вдаль, ничего… Дремлющая, забытая всеми, невзрачная земля…

Среди ночи я проснулся от разноголосья толпы и громких выкриков на незнакомом языке. В незашторенный иллюминатор проникал яркий электрический свет.

Юрка уже тоже не спал, и мы быстро оделись в разных концах каюты, а выйдя на палубу, обнаружили там почти всю команду. Казалось, что судно движется не по морю, а по широкому, хорошо освещённому проспекту. С левого и правого борта рядами, уходящими вдаль, стояли на приколе небольшие рыбацкие судёнышки, с бортов которых мощные лампы освещали воду. Некоторые, ещё не нашедшие своего места шхуны сновали по проливу, возникая неожиданно тёмным силуэтом перед самым нашим носом. Отчего судно шло на самых малых оборотах. Во всю Ивановскую, а точнее – во всю Сангарскую шёл лов сайры!

На всех японских рыбаках, снующих по Сангарскому проливу невдалеке от нас, были поверх непромокаемой робы одеты яркой расцветки – красные, жёлтые со светящимися люминесцентными полосками – спасательные жилеты. Рыбаки белозубо улыбались, восхищённо смотрели на высокую, задумчиво стоящую у борта Зину. Что-то кричали, приветливо махали руками, кивали головами.

От этих улыбок, весёлых голосов, яркого света в душе начинало вызревать ощущение неведомого и нечаянно подаренного праздника.

– Ишь, вырядились в спасжилеты, – недовольно пробурчал старпом, стоящий рядом с нами. – Это они ведь специально нам под нос своё старьё суют. Если заденем – они страховку приличную получат… За наш счёт. Мы поэтому теперь и лоцмана ихнего для прохождения пролива берем. Чтобы он, в случае чего, подтвердил, что мы в столкновении не виноваты. Вон он, в рубке, рядом с капитаном стоит, – кивнул старпом наверх и закончил: – Смотри ты, ну прямо как солнышко весь в улыбке расплылся…

– А Зинка-то, гляди, прям картинка, – через некоторое время продолжил старпом. – И вырядилась-то как! Киноактриса – ни дать ни взять. Это она специально, чтобы боцмана позлить. Какие-то у них странные давние и непонятные отношения, – задумчиво проговорил он и тут же в полную силу легких заорал: – Ну, куда, куда вот он лезет на своей скорлупке, разломим ведь пополам

Судно чудом избежало столкновения с маленькой юркой шхуной. Я взглянул наверх. Лоцман на мостике уже не улыбался, впрочем, как и наш капитан… Судно по-прежнему осторожно, словно на ощупь, продолжало двигаться по «широкому проспекту» Сангарского пролива…

Я перевёл взгляд на Зину и убедился, что с того момента, когда на палубе появился боцман, она действительно как будто расцвела. Загадочная улыбка не сходила с её губ. Ветерок шевелил её волосы. И, несмотря на свой немыслимый наряд, она была действительно необычайно хороша. Что-то таинственное, необычное, непостижимое угадывалось в ней. Наверное, так выглядела Клеопатра во время своего триумфа въезжающая в Рим.

– Приветик! – помахала она рукой, заметив мой взгляд, и игриво подмигнула, в очередной раз загадочно улыбнувшись.

Утро третьего дня экспедиции застало нас уже в Тихом океане. Япония осталась за кормой. И среди этого серовато-зелёного бескрайнего водного простора сейчас было действительно тихо, спокойно, умиротворённо и в то же время как-то очень одиноко. В это утро я, пожалуй, впервые реально ощутил, что наш «корабь», казавшийся таким большим и несокрушимым у причальной стенки, мал и беспомощен, как щепка, в этом почти бездонном, беспредельном океане. И было одновременно радостно и грустно оттого, что мы держим курс теперь на север, к своим родимым берегам – лежбищу котиков на Командорских островах. Быть может, перелётные птицы с таким же чувством возвращаются домой, побывав в экзотических южных странах. Правда, мы перепутали сроки, сменив весну на осень…

На следующий день океан перестал быть тихим. Судно попало в шторм.

Из ходовой рубки было видно, как нос корабля то зарывался в бушующие пенистые необъятные валы волн, то круто задирался вверх. И тогда казалось, что судно, подобно дрессированной собачке, пытается в каком-то испуге встать на задние лапки. И ещё было ощущение, что в такой момент, находясь на гребне огромной волны, оно может просто переломиться надвое, не выдержав тяжести передней части, на какое-то время зависавшей в воздухе. Океанская вода скатывалась по красной палубе могучими потоками, уходя по боковым проходам за рубку. А через минуту судно снова зарывалось в воду.

Лица капитана и второго помощника (шторм пришёлся на его вахту) были серьёзны, сосредоточенны, но спокойны. И глядя на них, тревога постепенно покидала и меня, а штормовые «качели» становились обыденным привычным делом.

– Пожалуй, стоит переждать за Итурупом, – склонившись над картой, проговорил капитан. – Шторм, похоже, усиливается.

– Меняем курс? – откликнулся второй помощник.

– Да, – чётко ответил капитан и, указав стоящему за штурвалом второму помощнику нужный градус, свернул карту и вышел в дверь, ведущую из рубки в его каюту. Вернувшись оттуда, нехотя цедя слова, будто раздумывая вслух, проговорил: – Заодно и рыбы заготовим на весь рейс. Кета как раз прёт на нерест.

В рубку, в тельняшке и чёрных флотских брюках с морским ремнём, грузно поднялся из коридора начальник рейса Николюк.

– Почему судно изменило курс? – обратился он к капитану.

– Шторм усиливается. Надо куда-то спрятаться, – пружинно раскачиваясь на ногах, ответил тот. – Заодно и рыбы заготовим для команды. Разрешение, как вы знаете, у нас на это есть. Идём к Итурупу, ближайшему от нас острову Курильской гряды. Он нас от шторма и прикроет.

– Предупреждать надо, – насупился Николюк, будто только что проснувшийся.

– Не успели, – спокойно ответил капитан и вдруг раздражённо добавил: – Посторонних прошу покинуть рубку! – обернувшись ко второму помощнику, скомандовал: «Вызовите на мостик первого штурмана!»

Начальник рейса, недовольно сопя, отчего его обвислые усы, кажется, опустились ещё ниже, стал осторожно спускаться вниз. Я нехотя, крепко цепляясь за поручни, последовал за ним тем же путём, по то и дело уходящим из-под ног ступеням лестницы, ведущей в коридор.

Часа через два качка заметно уменьшилась. А с правого борта из неплотного тумана стал прорисовываться, весь в сочной, промытой недавним дождём, зелени, – прямо-таки изумрудный остров. А ещё через какое-то время качка прекратилась вовсе.

Выйдя на блестящую скользкую палубу, я невдалеке увидел быструю, неширокую речку, которая как-то игриво стремила свои чистые светлые воды между зелёных сопок к океану, разбавляя тяжёлую свинцово-серую воду его, делая её более светлой в месте своего впадения. И это более светлое пятно срезанным конусом «лежало» на поверхности воды. И в этом «конусе» я разглядел несколько гладких, лоснящихся от воды голов тюленей. А когда они, испуганные шумом спускаемой якорной цепи, заныривали, я увидел их пятнистые шкуры, определив по окрасу, что это ларги.

«Пасутся у устья, на мелководье караулят рыбку, идущую из океана на нерест, в верховья реки».

Неожиданно откуда-то выглянуло невидимое до сей поры солнце, разбрызгивая тёплый золотистый свет на воду, деревья, высокую траву, гигантских размеров листья лопухов, гладкую, блестящую прибрежную гальку.

– Скучаешь, студент? – услышал я за спиной голос Зины.

Обернувшись, но ничего ещё не успев ответить, увидел, как на палубу из двери, расположенной под ходовой рубкой, упругой, мягкой походкой леопарда вышел боцман.

– Посторонись! – грубо толкнул он меня плечом, подходя к лебедке для спуска шлюпки, у которой я стоял.

– Пойдем ко мне, Игорёк, – положив руку на моё плечо, предложила Зина. – В картишки сыграем, на желания. Я тебе на судьбу погадаю. Счастливая, завидная, чувствую, судьба тебя ждёт, – громко, как говорят актёры, закончила она. И я понял, что все эти слова предназначались не мне, а боцману, который спокойно и задумчиво глядел на море, на остров, на плавные накаты волн. И казалось, что был в этот момент не здесь, на борту судна, а где-то очень далеко, в каких-нибудь неведомых странах, а может быть, даже на пиратском корабле, мчащемся по сини вод под всеми парусами, с развевающимся чёрным флагом, к лёгкой своей добыче, Ганзейскому коггу.

В дверях нас с Зиной чуть не сбили с ног двое спешащих на палубу матросов, а в полутёмном коридоре, – где с одной стороны была лестница, ведущая в ходовую рубку и каюту капитана (вверх), вход в машинное отделение (вниз), а с другой – ряд однотипных серых дверей, за которыми располагались каюты экипажа, – навстречу нам, как пробка из бутылки шампанского, из своих дверей вылетел Николюк. Лицо его излучало радость, отчего казалось, что концы усов не опущены уныло вниз, а победно вздыблены вверх.

– Собирайся по-быстрому! И Серебрянникову скажи, чтоб через пять минут был готов! Высаживаемся на остров. Я настоял (он сделал особый нажим на этом слове, которое, как ему, по-видимому, казалось, усиливало его значимость, постоянно принижаемую капитаном), чтобы все научники были доставлены на берег. Опишем, визуально, – уже с меньшим энтузиазмом продолжил он, – прибрежную флору и фауну.

Матросы, сидящие на двух средних банках, спиной к носу, слаженно гребли, и шлюпка быстро приближалась к берегу. Кроме двух гребцов, в ней было ещё шесть человек: трое «научников», боцман, старпом и кок.

– Немного правее, – негромко произнёс с носа боцман. И старпом, сидящий на корме у руля, направил лодку в сторону устья.

Головы ларг, обнаружив наш манёвр, быстро исчезли под водой.

Через несколько минут под днищем лодки, набравшей довольно стремительный ход, зашуршал песок, и мы, один за другим, высыпали на берег.

По распоряжению старпома один матрос остался «пока» в лодке, а все остальные пошли к реке, которая неугомонно журчала среди валунов и была совсем не глубока. Пройдя чуть выше по реке, я не сразу понял, чем она была заполнена, вернее, почти перегорожена от берега до берега. И только приглядевшись пристальней, осознал, что это были спины больших рыбин, словно струящихся против течения бок о бок, направляя свой ход от устья к истоку. Я догадался, что двигались они, по-видимому, в несколько ярусов, отчего у верхнего ряда рыб спинные плавники высовывались наружу, разрезая встречные потоки быстрой реки. И вся эта масса тёмных, сильных спин неспешно двигалась вверх по течению. Такого количества почти метровых кетин я не видел потом ни разу в жизни.

– Принеси из лодки бочонок, соль, клеёнку! – радостно скомандовал матросу старпом и уже вдогонку крикнул: – И карабин, на всякий случай, захвати! Он там лежит в брезент завёрнутый! – И уже нам добавил: – Рыбку эту ведь не только люди да ларги любят, но и медведи ею с удовольствием лакомятся. Особенно во время нереста.

– У вас есть разрешение на оружие, на отстрел животных?! – вспомнил о своей значимости Николюк.

– У нас всё есть, кроме денег, – весело улыбнулся начальнику рейса старпом. И довольно потирая руки, добавил: – А теперь ещё и икрой на весь рейс запасёмся.

Он снял свою чёрную форменную тужурку и, аккуратно свернув, положил на видневшуюся из песка широкую доску, оставшись в толстом водолазном свитере и форменной фуражке с лихо заломленной вверх тульей и опущенными боками.

– Как думаешь, часа три-четыре нам на всё хватит? – обратился он к боцману, разводящему невдалеке костёр.