Текст книги "Бриллиантовая пыль"

Смертельный патриотизм

В переполненный зал загородного ресторана «Вилла Родэ», опасливо озираясь по сторонам, вошел высокого роста худощавый молодой человек. Несмотря на то что он выделялся среди разодетой в пух и прах публики неброским, хотя и довольно дорогим костюмом, было заметно, что посетитель этот бывал здесь и раньше. Во всяком случае в павильоне, где располагалось сие развеселое заведение, ориентировался он довольно уверенно. Войдя в громадный, с высоченным потолком и просторной сценой зал, молодой человек сразу же ринулся к открытым настежь по случаю жаркой погоды дверям, ведущим на открытую веранду, сплошь заставленную столиками. Там он что-то шепнул подскочившему к нему метрдотелю, и тот сразу же проводил его обратно в основной зал, где и усадил за один из немногих свободных столиков.

Молодой человек присел за стол, с опаской поглядывая на шумных и довольно развязно державшихся посетителей модного кафешантана. У столика тут же появился официант и, застыв в почтительном полупоклоне, уставился на смущенного посетителя вопросительным взглядом.

– Я товарища ожидаю, – сказал молодой человек, – мы с ним позже закажем…

– Выпить что-нибудь, закусить желаете? – скороговоркой спросил официант.

– Да… Смирнова… и закуски…

– Сию минуту.

Официант исчез и через пять минут появился с подносом, на котором стоял хрустальный графинчик, стопки и несколько маленьких тарелочек с закусками.

Едва дождавшись, пока официант уйдет, молодой человек сам себе налил и тут же выпил залпом одну за другой три стопки водки, наугад поддев на вилку что-то из закусок.

В ресторанном зале и на открытой веранде между тем царило поистине безудержное веселье. Повсюду стоял шум и гам, перемежаемый звоном посуды, мужскими выкриками и женским хохотом. На сцене основного зала никого не было, но откуда-то из глубины ресторана слышалось пение цыганского хора. Одновременно на второй – летней – сцене около веранды выводил сладостные трели чей-то тенор под аккомпанемент венгерского оркестра. Гости ресторана веселились вовсю. Казалось, что у Родэ собрались все кутилы и любители застолий Петербурга. Кого здесь только не было! Прожигатели жизни из числа «золотой молодежи», титулованные аристократы, светские красавицы, богачи-промышленники, петербургская богема – все они отнюдь не считали для себя зазорным посещать слывшее чуть ли не развратным заведение обрусевшего француза.

Но все же в этой бесшабашной атмосфере разгульной жизни чувствовалось что-то зловещее, а сквозь веселые возгласы нет-нет да и проскакивали истерические нотки, и, несмотря на шумный праздник жизни, сквозило ощущение надвигающейся трагедии. Петербургская публика гуляла так, как последний раз в жизни. На дворе стоял июль 1914 года, и до начала большой войны оставались считаные дни.

Выпив водки, молодой человек немного расслабился, но все же посматривал по сторонам, ерзая на стуле, как на иголках. Наконец к столику в сопровождении вездесущего метрдотеля подошел человек, несколько похожий на ожидавшего его посетителя возрастом и сложением. Разве что его худая и долговязая фигура не казалась такой уж нескладной, как у сидящего за столиком молодого человека. Наоборот – все движения вновь прибывшего посетителя были резкими, но не размашистыми, а отточено выверенными.

Запоздавший молодой человек ловко уселся за стол, напротив ожидавшего его посетителя, после чего они некоторое время рассматривали друг друга. Обоим было лет около тридцати, оба были одеты в серые костюмы-тройки, но лица их разительно отличались. Черты лица пришедшего последним были правильные, но грубоватые, особенно тяжелый квадратный подбородок и выпирающие надбровные дуги над светлыми водянистыми глазами, в то время как у его визави губы и веки казались мелкими и изящными, а длинный нос с горбинкой и округлые щеки под воздействием выпитой водки заметно покраснели. Вновь пришедший сохранял на лице спокойную и слегка презрительную мину, а испуганно бегающие оливкового цвета глазки и дерганные движения молодого человека, явившегося в ресторан первым, производили впечатление неуверенности или даже испуга.

– Гутен абенд, герр Борштейн, – поздоровался вновь прибывший посетитель. – Чрезвычайно рад с вами познакомиться, Натан Лазаревич, – добавил он, перейдя на русский язык.

По-русски молодой человек говорил с заметным акцентом, но правильно и со вкусом, выговаривая слова с явным удовольствием.

– Здравствуйте, здравствуйте, – скороговоркой и глотая окончания слов ответил названный Натаном Лазаревичем мужчина. – И не стоит говорить по-немецки, я вам скажу…

– А почему это вас смущает? – подняв брови, спросил его собеседник, жестом подзывая официанта.

– Время, знаете ли, такое, что лучше… – Натан Лазаревич замолчал, выразительно посмотрев на появившегося из ниоткуда официанта.

– Подайте-ка, любезный, форели с соусом, – потребовал обладатель немецкого акцента.

– Слушаю, – кивнул официант. – Вам что угодно? – повернулся он к Натану Лазаревичу.

– Мне еще водки принесите, – с недовольной гримасой ответил тот.

– А мне коньяка… – добавил заказавший форель молодой человек.

– Шустовского изволите?

– Нет, французского…

– Как прикажете.

Официант исчез так же быстро, как появился.

– Не понимаю: зачем вы назначили встречу в этом месте, – недовольно морщась, сказал Натан Лазаревич.

– А что, собственно, вам здесь не нравится? – поинтересовался его собеседник. – Отличное местечко, по-моему.

– Меня тут… знают… – нехотя промямлил Натан Лазаревич.

– Понимаю, – с ироничной усмешкой сказал молодой человек. – Вы ведь здесь постоянный гость, не так ли?.. И посещаете вы не только ресторан, а бываете и в заведении по соседству… В том самом… с нумерами.

– Вам-то что за дело до того, где я бываю, господин?.. – ворчливо спросил Натан Лазаревич, запнувшись в конце фразы. – Кстати, а вы кто такой? И как ваше имя?

– Я – Арбитр, – ответил молодой человек.

– Что за странное прозвище?

– Это не прозвище, а профессия, или, если хотите, миссия… Впрочем… Вы можете называть меня… скажем… Николаем Ивановичем.

– Как угодно. Только давайте уже перейдем к делу.

– Гут. К делу – так к делу, – убрав ироничное выражение с лица, согласился назвавшийся Николаем Ивановичем человек. – Вы ведь в курсе всех операций, которые совершаются в банке вашего тестя?

– Только тех, в которые он меня посвящает, – уклончиво ответил Натан Лазаревич.

– Не скромничайте, господин Борштейн. Вы ведь его родственник и доверенное лицо. Кстати… А почему вы Борштейн?

– Тесть настоял… Решил, видите ли, свою фамилию потомкам оставить, а у него две дочери… Возомнил себя невесть кем… Пришлось мне взять фамилию жены. А что было делать? Я сам из небогатой семьи.

– Ладно. Это сейчас не важно, – отмахнулся Николай Иванович. – Итак, вы, наверняка, знаете, что в 1905 году банк вашего тесть давал займы русскому правительству. – Борштейн при этих словах вздрогнул и, пристально посмотрев в глаза своему собеседнику, открыл было рот, чтобы возразить. – Давайте обойдемся без ненужных запирательств, – поморщившись, добавил тот. – Что вы можете сказать по поводу этих займов?

– Это же когда было? Девять лет прошло… Я уже не помню… А что конкретно вас интересует?

– Меня интересует обеспечение этих займов.

– В реестре активов банка числятся некие векселя, выданные под эти займы… но что это за векселя – неизвестно.

– Как же так?

– Некоторые особо важные документы Арнольд Карлович хранит в несгораемом ящике у себя в кабинете на Екатерининской.

– Значит, векселя там – в этом ящике?

– Ключи есть только у тестя…

Николай Иванович сдвинул брови, что-то прикидывая в уме, и, глядя куда-то мимо Борштейна, задумчиво произнес:

– Мне нужно туда заглянуть.

– Это не обязательно… – вполголоса проговорил Борштейн, опустив глаза. – Этих векселей там нет…

– А я вас недооценивал, Натан Лазаревич, – сказал молодой человек. – Ну, ну, говорите дальше.

– Значит, либо правительственный заем был выдан без обеспечения…

– Нет, нет! Векселя выписывались. Это точно…

– Либо эти самые бумаги мой тесть хранит в потайном отделении своего портсигара.

– Портсигара?! – удивленно воскликнул Арбитр. – Он хранит бумаги в портсигаре?!

– Ну да… – подтвердил Борштейн, пожав плечами. – Есть у него такая вещица – золотой портсигар с монограммой – на редкость безвкусная, на мой взгляд.

Николай Иванович на некоторое время замолчал, о чем-то раздумывая.

– Мне нужны эти векселя, – чеканя слова негромким голосом, сказал он, блеснув сталью в глазах. – Вы меня поняли?

– Как же я?.. – испуганно пролепетал Борштейн. – Арнольд Карлович не расстается с портсигаром. Все время с собой носит…

– Так уж и не расстается?

– Да он его даже в своем кабинете никогда не оставляет, а прячет в тайник. Я сам видел…

– Значит, местонахождение тайника вам известно. В любом случае это ваша забота.

– Но ведь рано или поздно он хватится этих векселей… И что тогда?

– Я думаю, что у вашего тестя найдутся веские причины, чтобы не афишировать их пропажу.

– А если он узнает, что это я их взял?

– Для вас, господин Борштейн, будет намного хуже, если Арнольд Карлович узнает о тех деньгах, которые вы «позаимствовали» из банковской кассы, – с угрозой в голосе сказал Николай Иванович, – да и ваши махинации с акциями будут для него небезынтересными…

– Я же не отказываюсь, – прервал его, испуганно вытаращив глаза, Натан Лазаревич.

– Тогда достаньте мне бумаги, а я покрою учиненную вами недостачу в активах банка.

– Но должны же у меня быть хоть какие-то гарантии, – плаксивым голосом заканючил Борштейн. – Вы не знаете моего тестя, он меня уничтожит… Если заподозрит, что я…

– Гарантии, говорите? – отозвался Николай Иванович. – Нет ничего проще. Вам нужно самому оказаться во главе банка, и тогда вся эта история канет в Лету. К тому же вы уже не будете в том жалком положении, в котором находитесь сейчас. Намного приятнее самому распоряжаться деньгами, а не жить исключительно на подачки своего тестя.

– Легко сказать! Арнольд Карлович скорее умрет, чем согласится…

– Все мы смертны, Натан Лазаревич…

– Что вы имеете в виду? – похолодев, спросил Борштейн, с лица которого моментально сошел алкогольный румянец.

– Я к тому, что если с вашим тестем вдруг что-то случится, то наследницами становятся его дочери, а управление банком, железными дорогами и всем остальным окажется в ваших руках, – хладнокровно ответил молодой человек.

– Не совсем так… – мрачно усмехнувшись, сказал Натан Лазаревич, опрокинув очередную стопку. – У нас с женой до сих пор нет детей, а у ее младшей сестры – уже трое. На днях родился мальчик… Тесть – старый хрыч, был на седьмом небе от счастья. Стал говорить, что оставит «дело» внуку… А если он сам помрет, то до совершеннолетия моего племянника всем будет распоряжаться его правая рука – Бродский…

– Да, вам не позавидуешь, – посочувствовал Николай Иванович. – А Борштейн-старший уже сделал соответствующие распоряжения?

– Не успел. Слег с воспалением легких…

– Воспаление легких – опасное заболевание…

– Что вы хотите сказать? – еле слышно спросил Борштейн.

– Однако почему нам не несут еду? – не ответив, громко поинтересовался Николай Иванович. – Странно! Мне говорили, что в этом заведении приличная кухня и отменное обслуживание.

– Ничего не поделаешь, – ворчливым голосом объяснил Натан Лазаревич. – Старец гуляет! Все официанты вокруг него крутятся… Важная персона…

– Старец? – не понял Николай Иванович.

– Распутин – он здесь часто бывает… Да вот и он сам – легок на помине.

Цыганское пение усилилось, и из глубины павильона в ресторанный зал вышел странного вида человек в расшитой рубахе и в плисовых штанах, заправленных в начищенные до блеска ладные сапоги бутылками. Вместе с ним вывалилась небольшая – человек в десять, группа цыган, выводившая хрипловатыми от усталости голосами какую-то залихватскую песню.

При появлении этого персонажа публика в ресторане оживилась, но шум в то же время несколько поутих. Все уставились на странного человека.

«Старец, старец…» – послышалось из разных углов ресторана в наступившей тишине, прерываемой нестройными голосами цыган.

Распутин, видимо привыкший ко всеобщему вниманию, остановился и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, как мог приосанился, выставив себя на всеобщее обозрение. Борштейн, впрочем, на Распутина особо не смотрел – был занят своими невеселыми мыслями, а вот его собеседник, напротив, разглядывал «старца» с интересом. Посмотреть, надо сказать, было на что – фигура колоритная: высокого роста худой мужик со спутанными волосами; темная неопрятная борода, сквозь которую был виден полуоткрытый рот с гнилыми зубами, оттеняла бледное, как полотно, лицо с набухшими веками и красными глазами. Особого «гипнотического» взгляда, о котором много писали и говорили, Николай Иванович не заметил, но что-то особенное в его не слишком-то симпатичном облике, несомненно, было.

Старец с полминуты водил по ресторанному залу мутным взором, потом размашисто перекрестил пространство и в сопровождении поющих цыган пошел, ни на кого не глядя и слегка покачиваясь, наискосок через зал в сторону открытой веранды.

Проходя мимо столика, за которым сидели Борштейн с Николаем Ивановичем, Распутин вдруг остановился, да так резко, что кое-кто из приплясывающих цыган чуть не наступил ему на пятки. Старец медленно повернул голову, но на внимательно разглядывающего его Арбитра даже не посмотрел, а вперил колючий взгляд в его отворачивающегося собеседника.

– Вот он где, бес-то спрятался, – показывая пожелтевшим, с длинным ногтем пальцем на Борштейна, произнес «Божий человек».

Натан Лазаревич при этих словах вздрогнул, как от удара, съежился и, опустив взгляд, втянул голову в плечи. Цыгане перестали петь; сидевшие за соседними столиками посетители, услышавшие слова Распутина, с любопытством уставились на Борштейна.

– Что глаза прячешь?.. – продолжал Распутин. – Ты меня, мил человек, не бойся… Это не ты боишься… Это бес в тебе меня боится… – Старец усмехнулся, ощерив коричневые зубы. – Ты ко мне приходи… Выгоню беса-то… Дурных людей не слушай… – добавил Распутин, недобро глянув на наблюдавшего за этой сценой Арбитра.

Натан Лазаревич, сжавшись еще больше, забормотал в ответ что-то нечленораздельное, но Старец его уже не слушал; он махнул рукой цыганам, которые тут же затянули новую песню, и пошел своей дорогой.

Спустя несколько дней Борштейн-младший телефонировал в «Асторию», где остановился назвавшийся Арбитром человек. Дело было сделано. Дождавшись обеденного часа, Натан Лазаревич вышел из здания банка, прогулялся по Невскому, свернул на Малую Морскую и неторопливой походкой направился в сторону Александровского садика.

А на столичных улицах творилось бог знает что! Позавчера случилось то, что должно было случиться: император зачитал с балкона Зимнего дворца манифест о начале войны. И вот уже третий день подряд столицу лихорадило от патриотической истерии. На Дворцовой собралось огромное количество народа; многие с флагами и плакатами в поддержку «справедливой войны». На Невском проспекте воодушевленные лица; у Казанского собора – манифестация. Но это на Невском, а чуть в стороне от главного проспекта царила совсем другая атмосфера. Восторженных лиц заметно не было, и патриотических лозунгов никто не выкрикивал. Оказавшиеся здесь обыватели пугливо озирались и спешили поскорее вернуться домой, а по опустевшим петербургским улицам двигались небольшие группы мужчин в пиджаках, дворницких фартуках и рабочих тужурках. С остекленевшими глазами и тяжелой хмельной поступью, размахивая баграми, кольями, а кое-кто и прихваченным из дома топором, они шли нестройными рядами прямо по мостовой, орали невразумительные угрозы в адрес «немцев», потрясая при этом иконами. Хозяева магазинов и лавочек, кто посообразительнее, заблаговременно позакрывали торговлю, остальные, бросив свои заведения, попрятались кто куда. Завидя еще целые витрины какого-нибудь магазина, мастерской или конторы, «патриоты» всей толпой кидались туда, круша и ломая все внутри, с воплями «Не давать спуску немчуре!». Впрочем, на деле они даже не пытались выяснить подданство владельцев. Ни полиции, ни жандармов – никого, кто мог бы остановить бесчинствующих на улицах погромщиков, не было. Казалось, что поднятая объявлением войны волна истового патриотизма всколыхнула столицу до самых низов, выплеснув на улицы все то дикое и темное, что дремало в людях до сей поры.

Добравшись до Александровского сада, Натан Лазаревич быстро отыскал среди редких деревьев скамейку, на которой сидел, читая газету, Николай Иванович. Борштейн поздоровался, присел рядом и, щелкнув замочком, протянул своему недавнему знакомому открытый портсигар, тот самый – с монограммой. Молодой человек отложил газету, взял портсигар, одновременно доставая из него папиросу, закурил и сунул металлический предмет себе в карман. Не глядя на Натана Лазаревича, он ногой пододвинул к нему стоящий на земле небольшой саквояж и, вытащив из другого кармана аптечную склянку, незаметно для окружающих вложил ее в руку Борштейна, после чего вполголоса произнес:

– Надеюсь, что вы не сваляете дурака и сделаете все как надо.

– Да, конечно, – схватившись за ручку саквояжа, пообещал Борштейн.

– Тогда прощайте, Натан Лазаревич. И советую вам как можно быстрее забыть о нашем с вами знакомстве.

И так отчаянно трусивший Борштейн при этих словах еще больше испугался. Он судорожно сглотнул и несколько раз молча кивнул, озираясь при этом по сторонам.

– Что это там? – встрепенувшись, спросил он, заметив поднимавшиеся откуда-то из-за громады Исаакиевского собора клубы дыма. – Пожар, что ли?..

– Это, надо полагать, германское посольство громят, – хладнокровно ответил Арбитр и вполголоса добавил: – Der Fall nimmt eine schlechte Wendung[2]2
  С нем. – «Дело принимает скверный оборот».


[Закрыть].

Назвавшийся Николаем Ивановичем человек сложил газету, засунул ее во внутренний карман летней пары и поднялся со скамейки. Он неспешным шагом пересек сад, обогнул Исаакиевский собор и направился прямиком к стеклянным дверям гостиницы «Астория». Борштейн выждал немного на скамейке, потом встал и, сжимая под мышкой саквояж, поспешил, пугливо посматривая по сторонам, назад в банк. Пошел Натан Лазаревич тем же путем, что и опередивший его шагов на пятьдесят Арбитр.

А на площади перед собором в это же время происходили довольно значительные события. Около коричневого здания мрачной архитектуры, где располагалось посольство Германии, собралась большая толпа. Люди, автомобили и экипажи запрудили почти все пространство перед Исаакием. Эскадрон конных жандармов не мог ничего поделать с возбужденной толпой. В здании посольства были выбиты все стекла; сквозь зияющие оконные проемы были видны люди, бегавшие внутри. Из окон посольства выбрасывали мебель, бумаги, портреты; тут же, на углу Морской горел громадный костер, в который и кидали все выброшенное из здания добро. Стоял громкий треск и грохот от падающих на мостовую предметов, сопровождаемый громкими криками «ура» из толпы.

Борштейн невольно засмотрелся на небывалое зрелище, но краем глаза успел заметить, что Николай Иванович, прежде чем скрыться в вестибюле гостиницы, остановился на тротуаре и тоже с интересом смотрел на происходящее у здания посольства.

Мимо пробегал мальчишка-газетчик, выкрикивая звонким голосом: «Последние новости!.. Немцы задержали на границе поезд с императрицей!.. Немецкие войска вторглись в Бельгию!..»

– Junge, die Zeitung bitte! – остановил мальчишку Арбитр и, сообразив, что немецкий язык в это время и в этом месте явно не кстати, тут же исправился, повторив то же самое по-русски: – Дай мне газету, мальчик!

Однако было уже поздно. Юный сорванец, услышав иностранные слова, встал как вкопанный, раскрыв рот от удивления, потом опомнился и что было мочи заорал, перекрикивая общий шум и гам:

– А!!! Немец здесь!!! Шпион!!!

Вокруг стали оборачиваться. Начавшие расходиться после разгрома посольства люди, все еще разгоряченные, а многие к тому же и нетрезвые, остановились, готовые к новым «подвигам».

«Что там?.. Где?.. Что случилось?..» – послышалось со всех сторон.

– Немца прищучили! – громко выкрикнул пьяненький мужичонка в форменной железнодорожной тужурке, показывая на Арбитра. – Шпыён!

Стоявшего в некоторой растерянности Николая Ивановича начали окружать люди, выкрикивая угрозы и проклятья и подходя все ближе и ближе.

– Держи его!!! – не унимался мальчишка-газетчик, радуясь веселому приключению. – Гляди, уйдет немчура!

Арбитр осмотрелся по сторонам, оценивая обстановку. Путей к отступлению не было, но рядом находился вход в «Асторию».

– Я не немец!.. Я – швейцарский подданный!.. – попытался остановить нападавших Николай Иванович, пятясь к дверям гостиницы.

До спасительной двери оставалось шагов десять – не больше, но сделать их Николай Иванович не успел. Тот самый подвыпивший железнодорожник, указавший толпе на Арбитра, очутился у него за спиной. В занесенной руке мужичка оказался увесистый камень.

– От нас не уйдешь!.. – выдохнул он, опуская булыжник на голову Николая Ивановича.

Арбитр упал навзничь, раскинув руки; из-под его затылка потекла по тротуару тоненькая струйка крови. Толпа вокруг охнула и разом отпрянула; испуганный швейцар, стоявший в гостиничных дверях, вынув свисток, издал, перекрывая уличный галдеж, пронзительную трель. Вторя ему, засвистел стоявший на углу Большой Морской городовой. Люди вокруг стали пятиться, некоторые, включая железнодорожника, пустились наутек.

Натан Лазаревич, все это время не выпускавший Арбитра из поля зрения, повинуясь какому-то внутреннему чутью, пробрался к месту происшествия. Толпа вокруг уже порядком рассеялась, и Борштейн, склонившись к лежащему на тротуаре Николаю Ивановичу, попытался определить, дышит тот или нет.

Арбитр был еще жив, но без сознания. Ощупывая грудную клетку лежавшего, рука Натана Лазаревича уперлась в некий твердый предмет. Стараясь не привлекать внимания, Борштейн-младший незаметно вытащил из кармана Арбитра портсигар и, сунув металлическую коробочку себе в карман, спешно покинул злополучное место, оставив своего недавнего собеседника лежать на тротуаре.