Текст книги "Чёрный всадник"

6

Яма была рядом, посреди площади. Из-под широких, покрытых изморозью камышовых матов, поддерживаемых длинными сосновыми жердями, поднимались клубы пара. Пахолки быстро оттянули один мат в сторону и спустили вниз лестницу.

Юрась остановился у самого края ямы. В нос ему ударил такой тяжелый дух, что он отпрянул. Из глубины донесся глухой шорох, послышались стоны, хриплые простуженные голоса. В полутьме ему удалось рассмотреть внизу темные фигуры, обросшие, изможденные лица. Одни узники стояли, другие, обессиленные, измученные пытками, лежали на ворохе мокрой зловонной соломы и дрожали от холода. Зло и страшно блестели воспаленные глаза.

На время в яме установилась тишина. Потом вдруг вверх потянулись грязные, скрюченные руки.

– Ясновельможный пан гетман! Смилуйся! За что такие мучения?

– У меня нет никакого золота! Хоть убей – нету! Напрасно истязаешь…

– И у меня нету! Это злой наговор. Какой я богатей – одна слава осталась… Было когда-то, да все сплыло… Отпусти, пан гетман!

Юрась сердито топнул ногой.

– Молчать! – Глаза его горели, как угли, а лицо еще больше побледнело – даже мороз не смог вызвать на нем румянец.

Пахолки привели от ворот трех женщин. Они опустились перед гетманом на колени.

– Смилуйся, батюшка!

– Не губи наших мужей!

– Будь доброй душой! Отпусти их с богом!

Юрась кивнул, чтобы они поднялись, а потом строго спросил:

– Выкуп принесли?

– Принесли, батюшка! Принесли! Все, что имели!

– Кладите сюда! – Он снял с ближайшего пахолка шапку и протянул перед собой.

Младен незаметно толкнул Ненко локтем: гляди, мол!

И вправду гетман сейчас походил на нищего, который просит милостыню, но сам он не замечал этого, а личная охрана неподвижно застыла позади него и ничем не проявляла своих чувств.

Одна из женщин достала из-за пазухи узелок, развязала его и, держа на левой ладони, правой рукой начала медленно, словно считая, хотя у нее и в мыслях этого не было, бросать в шапку монеты, перстни, сережки. Закончив, скомкала платок в кулаке и сквозь слезы умоляюще посмотрела на Юрия.

– Фамилия! – коротко процедил он.

– Бондаренко, батюшка… Василь Бондаренко.

Гетман нагнулся над ямой, крикнул:

– Бондаренко, вылазь!

Из ямы показалась всклокоченная рыжая голова мужчины средних лет. В волосах, бороде и усах – остюки злаков, солома. В покрасневших глазах – страх и ненависть… Мужчина медленно перевалился через перекладину лестницы и упал в снег, не имея сил встать на ноги. Женщина с криком кинулась к нему.

– Забирай его, баба! – махнул кистью руки Юрась и повернулся к следующей: – Дальше!

Бондаренчиха подняла мужа и, кланяясь и всхлипывая, повела его к воротам.

Вторая женщина, старая, высокая и худая, неуклюже поклонилась гетману. Вынула из кармана вытертого дубленого кожуха, очевидно с мужниного плеча, бархатный кисет, высыпала на ладонь несколько золотых и серебряных монет. Посмотрела на них равнодушно, а потом протянула свою черную ладонь чуть ли не под нос гетману. Юрась глянул на монеты, на женщину и поморщился.

– Мало!

Женщина не бросилась ему в ноги, не стала умолять и заламывать руки, не божилась, что это у нее все, что она смогла собрать у себя, у родных и знакомых, а продолжала неподвижно стоять перед ним, как давно высохшее дерево. Только тонкие бескровные губы судорожно кривились от горя и унижения, а из выцветших глаз скатились две скупые слезинки и, замерзнув на лету, упали в притоптанный снег. Так и стояла она, нескладная, высохшая, точно мумия, будто вовсе не слыхала короткого и острого, как нож, слова. А ее тонкая с узловатыми пальцами рука, вытянутая вперед, мелко дрожала, подобно ветке вербы под порывами ветра.

Младен закусил губу, чтобы не сорваться и не наговорить чего не следует. Якуб тяжело вздохнул. А Ненко подумал, что в недалеком прошлом сам он был очень похож на этого бессердечного человека, был таким же жестоким к чужим, незнакомым ему людям, бесчувственным к их слезам и горю. Ему стало стыдно за себя, и он мысленно благодарил судьбу за то, что все это осталось позади.

Наконец гетман почувствовал двойственность своего положения и подставил шапку под дрожащую руку.

– Бросай!.. Как фамилия, тетка?

– Павло Голенко. – Женщина наклонила руку, и монеты, звякнув, упали в глубокую шапку.

– Голенко, вылезай!

Из ямы вылез худощавый парень. Юрась удивленно вытаращил на него глаза, потому что думал увидеть старика.

– Кто ж это? – повернулся к женщине.

– Сын.

– За молодого надо бы больше!

Женщина молчала.

– Ну, черт с тобой! Прочь отсюда! – закричал гетман на парня.

Тот схватил мать за руку и, едва переставляя длинные, тонкие ноги, заковылял к воротам.

Вперед шагнула третья женщина. Это была красивая чернявая молодица лет тридцати пяти. Она смело смотрела на Юрася, будто перед нею стоял не гетман, а обыкновенный горожанин. Степенно и с достоинством поклонилась.

– С чем пришла? – Юрась окинул взглядом ладную фигуру женщины, ее красивое лицо, на котором выделялись полные малиновые губы и выразительные черные глаза под тонкими бровями. На ней были хорошо пошитый кожушок и красные сапожки.

– Принесла выкуп за мужа, пан гетман. – Она пошарила в кармане, достала золотой перстень с крупным самоцветом, заигравшим на солнце всеми цветами радуги, и драгоценное ожерелье – нанизанные на шелковую нитку янтарные бусины вперемежку с ослепительно-белыми, голубоватого отлива жемчужинами.

Глаза Юрася заблестели от восхищения. Он сам протянул руку, схватил драгоценности, с минуту разглядывал их со всех сторон и потом осторожно опустил в шапку.

– Как фамилия?

– Семашко… Мирон Семашко.

– Что? – Юрась посмотрел на Многогрешного, который кивнул утвердительно. – Тот самый Семашко? Запорожский казак?

– Да, пан гетман, запорожец, – подтвердила женщина.

– Я не могу отпустить его.

– Почему?

– Он опасный преступник!

Женщина побледнела. В ее глазах промелькнул страх. У нее начали подкашиваться ноги. Юрась поддержал ее под руку, спросил:

– Как тебя зовут?

– Феодосией, – чуть слышно прошептала она.

– Ну, вот что, Феодосия, иди домой… Я прикажу справедливо разобраться в деле твоего мужа и, если он ни в чем не виноват, отпустить… Иди!

Женщина уже овладела собой, распрямилась, отвела руку гетмана.

– А… мои драгоценности?

– Они принадлежат казне!

– Как же так? Я верила…

– Выведите ее за ворота! – приказал Юрась и отвернулся.

Пахолки повели женщину. Она не сопротивлялась, очевидно сраженная горем и несправедливостью. А гетман выгреб из шапки добычу и, запрятав ее в карман, приказал всем узникам вылезать из ямы. Охая от боли, дрожа от холода, они медленно взбирались по лестнице вверх и становились в ряд, испуганно, как загнанные звери, поглядывая на гетмана и его свиту.

– Кто из вас Семашко? – спросил Юрась.

– Я. – Вперед вышел среднего роста чернявый мужчина.

– Стань сюда, в сторону! С тобой поговорим потом.

Семашко отошел, куда указали, а Юрась ткнул пальцем в грудь первого, кто подвернулся под руку:

– Как звать?

– Левон Халявицкий, – ответил растрепанный, обросший густой щетиной узник, по внешнему виду которого трудно было определить, сколько ему лет.

– Выкуп будет?

– Не будет! У меня ничего нет, – твердо произнес Левон.

– Что ж ты, мерзавец, думаешь, что я отпущу тебя без выкупа?

– Нет, я так не думаю.

– На что же тогда надеешься?… Не даешь выкупа – вступай в войско!

– Не хочу в войско.

– Так давай выкуп!

– Мне нечем откупиться. Имел бы деньги – отдал бы все до шеляга, чем тут погибать!

– Врешь, пес! Имеешь, мне доподлинно известно, что имеешь. Иначе не сидел бы здесь. Мои люди знают, кого брать!

Халявицкий пожал плечами.

– Нет, не имею… Заберите мою хату, мою усадьбу, мою землю… А золота нету!

– На черта мне твои земли и твоя хата! – разозлился Юрась и повысил голос: – Мало ли сейчас повсюду пустующих хат и заросших бурьяном полей?… Мне нужно золото! Ибо только за золото я могу нанять войско и строить государство!

– Какое государство и для кого – для турков? – вырвалось у узника.

Юрась побледнел, как мертвец.

– Дурак! – взвизгнул резко. – Провидение избрало меня, чтобы я возродил то, что мы потеряли после смерти моего отца гетмана Богдана! Чтобы я снова собрал войско и построил державу!.. Но что я могу сделать без денег? Без золота?

– Золота у меня нет!

– Найдешь, мерзавец! Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю пятки!

Здоровенные пахолки сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся ему на спину, а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по ступням.

– Один, два, три, – считал Многогрешный, – пять, десять… пятнадцать… тридцать…

От нестерпимой боли узник извивался, кричал, умолял прекратить истязание, но Юрась поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал сто ударов.

– Хватит! Поднимите его!

Пахолки с усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и, поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом.

– А теперь скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не шучу! Ведь я не для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан?

– Понял… Спасибо тебе, ясновельможный пан гетман, что утешил хотя бы тем, что пытал меня для всеобщего блага, – глухо произнес Халявицкий. – Но золота у меня от этого никак не прибавилось… Хоть убей, правду говорю!

– Найдешь! Как припечет, так найдешь и домашним скажешь, где найти! Не одного такого упрямца повидал я!.. – со злобой прошипел Юрась и крикнул пахолкам: – Бросьте его в яму, пускай там посидит еще да подумает хорошенько!

Не успел Левон и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули вниз, да так, что он загрохотал по лестнице.

– Ну, кто согласен внести за себя выкуп, милостивые паны? – сурово спросил Юрась, обращаясь к остальным узникам, трясущимся от страха и холода.

Двое вышли вперед. Молча поклонились.

– Что скажете?

– Не пытайте нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут за нас выкуп.

– Ладно! Полезайте назад в яму… А вы?

Те, к кому был обращен этот вопрос, опустили голову в ожидании самого худшего.

– Чего молчите?

– Нечего нам сказать, – произнес один. – Хоть убейте, а выкупа не наскребем.

– Всыпьте ему!

Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разувать, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму.

Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.

Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твердо стояли на своем, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били еще более жестоко.

Наконец остался один – Семашко.

Юрась замерз и был зол оттого, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул «князя и гетмана», вот так, самому, взимать со своих подданных чинш[34]34
  Чинш – денежный оброк.


[Закрыть]. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными вой нами и набегами народ, которым ему приходится править… Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями – султаном, королем польским, царем московским, – это чувство исчезало, как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте… Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни… И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери… Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву… И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам…

Взгляд Юрася остановился на Семашко. Тот стоял в стороне, углубившись в свои думы. Что скрывается за его бледным высоким челом? Что приказал ему Серко, посылая в Немиров к Астаматию? А может, не только Серко, но и Самойлович причастен к пребыванию этого казака здесь? Вдруг это та ниточка, которая поможет распутать весь клубок измены и козней?

– Как тебя звать, запорожец? – спросил он Семашко.

– Семашко Мирон, гетман.

– Откуда ты?

– Немировский родом.

– Давно в Сечи?

– Как только закончил Киевскую коллегию, так и махнул за пороги, ясновельможный пан гетман… Вот уже более десятка лет… Правда, с перерывами.

– О, так ты учился в Киевской коллегии? Я тоже там учился…

– Я это знаю, гетман.

– А что ты еще знаешь про меня?

– То, что и все.

– То, что известно всем, меня мало интересует… А вот про то, что никому не ведомо, кроме тебя да еще двух-трех особ, я хотел бы дознаться…

– Я не понимаю.

– Не прикидывайся дураком… Ты же знаешь, за что тебе тут всыпали киев…

– Ей-богу, нет!

– С чем прислал тебя Серко в Немиров?

– Я прибыл сам, по собственной воле… На зимовку. Тут моя семья.

– Он приказал убить меня?

– Он ничего не приказывал…

– Так, может, это сделал гетман Самойлович?

– Я ни разу не видал его.

– Откуда ты знаешь Астаматия?

– Я его не знаю.

– Однако ж по приезде в Немиров ты посетил наказного гетмана Астаматия и имел с ним беседу!

– Да, я был у Астаматия, но только потому, что таков приказ вашей ясновельможности – всем прибывающим, а особенно запорожцам, в пятидневный срок лично являться к наказному гетману или немировскому полковнику.

– Ты сидел у него полдня!

– Я перекинулся с ним самое большее двумя десятками слов. С чего бы мне сидеть у него полдня?

– Мне донесли об этом верные люди.

– Выходит, они не верные люди, а брехуны!

Юрась кинул быстрый взгляд на Многогрешного. Тот мигом подбежал.

– Я слушаю, пан гетман.

– Он и раньше это говорил?

– Да, пан гетман… Но он выкручивается!

– Почему ты так думаешь?

– Никто не прибыл в этом году в Немиров на зимовку. Один Семашко… И не может быть, чтобы Серко не воспользовался таким случаем. А потом…

– Ну?

– Он был у Астаматия… Думаю, надо его допросить. Он знает больше, чем говорит. А когда допросим Астаматия, то можно будет сравнить их показания. И, я уверен, кое-что прояснится.

Юрась снова посмотрел на Семашко:

– Ты слыхал?

– Слыхал.

– Что ж, будешь говорить?

– Я сказал правду…

– Гм, ты упрям, как и все запорожцы! – Глаза Юрася сверкнули, он крикнул пахолкам: – Возьмите его!

Семашко сопротивлялся, но слабо, потому что не отошел еще от тех побоев, которыми угостил его Многогрешный. Пахолки свалили его в снег и стали колотить по подошвам, по голеням, по спине. Многогрешный помогал им. Схватив палку поувесистей, он старался попасть по самым болезненным местам – по щиколоткам, по кистям рук, по голове. Запорожец извивался, как мог, уклоняясь от ударов, которые сыпались на него со всех сторон. Но это не помогало.

– Что ты должен был передать Астаматию от Серко? – спросил Юрась, дав знак пахолкам, чтобы прекратили пытку. – О чем вы говорили?…

– Бог свидетель – я ничего не знаю, – прохрипел Семашко, хватая разбитыми губами снег.

У него было мелькнула мысль наговорить на Астаматия, чтобы спастись, а там пускай Юрась разбирается. Однако он сразу же отогнал ее, как гнусную, недостойную. Конечно, Астаматий заслуживает тягчайшего наказания: он вместе с Юрасем сеет зло. И безусловно, оно его самого когда-нибудь постигнет. Но не таким путем нужно с ним расправляться… К тому же Юрась будет требовать все новых и новых показаний и станет вырывать их жесточайшими пытками. Нет, он будет молчать.

– Я ничего не знаю, – еще раз тихо повторил он и, обессилев, закрыл глаза.

– А что тебя ждет, если не сознаешься, тебе известно? – пнул его ногой в бок Многогрешный.

Семашко молчал.

Юрась повел бровью – пахолки столкнули казака в яму.

– На сегодня хватит, – глухо сказал гетман, зябко потирая руки и втягивая голову в плечи. – Айда обедать! А после обеда примемся за других!

7

Сумрачно и холодно под кирпичными сводами пыточной на Выкотке. В просторном подвале на сырых стенах грязные, ржавые потеки. Под потолком потрескивает сальная свеча, но не может своим слабым светом рассеять тяжелый мрак подземелья, и от этого по углам становится еще темнее.

У противоположной от входа стены за небольшим столом сидит, кутаясь в кожух, Юрась Хмельницкий. Перед ним топчан, покрытый кровавыми пятнами, а рядом с топчаном – широкая скамья, на которой лежат принадлежности для пыток: палки, нагайки, веревки, деревянная бадейка с водой. В бадейке плавает берестяной ковшик.

Возле дверей стоит гетманская свита – Азем-ага, Многогрешный, пахолки. Среди них Младен, Ненко и Якуб, которых Азем-ага вот уже который день не отпускает от себя, приучая к гетманской службе.

Напротив стола, дрожа от холода, переминаются с ноги на ногу наказной гетман Астаматий, полковник Вареница и сотник Берендей. Все босые, раздетые до сорочек, простоволосые. Руки связаны сыромятиной. В глазах смертельная тоска и ужас.

Гетман смотрит на них проницательным взглядом, затем стучит кулаком по столу, кричит:

– Н-ну, паршивые свиньи!.. Гадюки!.. Изменники!.. Рассказывайте!.. Все рассказывайте!

Астаматий, дородный, грузный, широколицый волох, поднял черноволосую голову, посмотрел прямо в глаза Юрасю.

– Что рассказывать, гетман?

– Сам знаешь, предатель!..

– Не знаю.

– Ты хотел выдать меня запорожцам? За сколько? Когда? Как?

Астаматий вздрогнул, услыхав такое обвинение.

– Это наговор, гетман!

– Нет, не наговор!.. О чем ты толковал с глазу на глаз с запорожцем Семашко во время моего отсутствия?

– С запорожцем Семашко?… Как обычно… Познакомился, расспросил, что на Сечи… Зачем и надолго ли прибыл… Он ответил, что прибыл к семье на зимовку… Других разговоров у нас не было. Клянусь, как перед Богом!

– Брешешь, собака! Ты замышлял убить меня!.. Отчего же не доложил сразу про того сечевика?

– Не успел, ваша ясновельможность.

– «Не успел, не успел»… Коварные замыслы вынашивал против меня – вот как!.. Хотел ценой моей головы купить себе расположение запорожцев и мерзкого поповича!..

Астаматий побледнел. Он знал, что Юрась – человек болезненно подозрительный, невменяемый в ярости и не остановится ни перед чем, только бы вырвать у него необходимое ему признание. Наказной атаман со стоном рухнул на колени, подавшись вперед, так как не мог протянуть связанные за спиной руки, и страстно взмолился:

– Ясновельможный пан гетман! Ясновельможный пан гетман!.. Не пытайте! Я сказал сущую правду! Пусть буду проклят, если вру! Пусть разверзнется земля подо мной! Пусть небо обрушится…

– И небо обрушится, и земля разверзнется, можешь в этом не сомневаться! – нетерпеливо прервал Юрась и крикнул пахолкам: – Эй, обуйте-ка наказного в красные сафьяновые сапожки!

Астаматий распластался на грязном полу, но два дюжих пахолка схватили его, швырнули на топчан и принялись колотить палками по подошвам, по пяткам, по икрам…

Азем-ага равнодушно следил за пыткой. Для него это было привычным делом.

Ненко хмуро смотрел исподлобья, а Младен и Якуб, опустив голову, крепко сжали зубы, терзаясь, что помимо воли стали соучастниками мерзкой расправы.

Многогрешный же сник и замер: ему пришла вдруг в голову мысль о том, что может настать время, когда и его вот так же кинут на этот жуткий топчан и станут «обувать в красные сапожки».

Астаматий поначалу вырывался, кричал, умолял, а потом замолк и только беззвучно дергался, когда удар причинял особенно жгучую боль.

Но вот гетман поднял руку. Пахолки сразу же опустили окровавленные палки.

– Ты что-то хочешь сказать, Астаматий? – Глаза Юрася горели, будто он наслаждался муками своей жертвы.

– Я ни в чем не виновен, – простонал тот вяло.

– А сколько ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?… Где это богатство?

– У меня ничего нет. Всем это известно, гетман…

Юрась хищно усмехнулся:

– Врешь! – И к пахолкам: – Всыпьте еще – может, кийки развяжут ему язык!

Вновь посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный зачерпнул ковшиком ледяной воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал, открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним.

– Ну, теперь сознаешься?

Астаматий с усилием поднял большую черную голову, плюнул прямо в глаза гетману:

– Убийца! Тварь! Тьфу!..

Юрась отшатнулся. Брезгливая гримаса исказила его лицо. Он вытерся ладонью, выпрямился и пнул ногой распростертое тело.

– Повесить! Немедленно повесить!.. И пускай болтается на перекладине целую неделю, чтобы все видели, как я расправляюсь с предателями и изменниками…

Хмельницкий указал пальцем на полковника Вареницу. Тот вскрикнул и упал на колени.

– Пан гетман! За что, пан гетман?

– Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся!

Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася.

– Был грех, ясновельможный пан гетман… Был грех! Виноват! Каюсь! Только помилуй!..

– Где спрятал украденное?

– Все покажу! Все!

– Нет, говори сейчас!

– Дома… В погребе, в правом углу, за дверями… Закопано в кринке…

– Закопал… В кринке!.. У-у, собака! – Юрась задохнулся от злости. – Что же говорить про других, когда мои ближайшие помощники – воры, изменники! О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники? Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба… Рыцари! А эти…

Он вдруг начал бегать по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы подергивались в гримасах душевной боли и ненависти, кулаки сами собой сжимались – до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей.

– Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим!

Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого, окровавленного Астаматия.

Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана.

Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лег на топчан и обратился к пахолкам:

– Начинайте!

Юрась удивленно уставился на него.

– Ты что паясничаешь?

Берендей весело оскалил зубы.

– А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли – все одно не поверите мне…

– Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!

– Ну и присвоил… Ей-богу, присвоил!

– Что именно?

– Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман… Что есть – то есть! – И он подчеркнуто-нарочито стал почесываться.

Юрась вскипел:

– Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу?

– Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!

– Не вывертывайся! Это тебе не поможет!

– Я знаю… Потому и говорю – начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! – обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчиненным. – Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро?

– Слышу, – глухо отозвался молодой пахолок.

– И ты, Иван… Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!

– Да уж постараюсь, благодетель мой, – хмыкнул второй пахолок, поплевывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.

Юрась подал знак начинать.

Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своем.

– Ни одного шеляга не присвоил… Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!

В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?

– Еще живой? – спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно.

– Только и того, что теплый, – ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. – Еще разок вытянуть получше кием – и врежет дуба!

– Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живет на здоровье.

Многогрешный наклонился к Юрасю.

– Как можно, ясновельможный пан гетман! – прошептал вкрадчиво. – Если он выживет, так станет злейшим врагом вашим!

– Почему он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот, он будет мне благодарен! – сухо сказал Юрась и, встав с табурета, добавил громко, чтобы все присутствующие слышали: – Я справедлив к своим подданным!

Он пошел к двери. Свита расступилась, давая ему дорогу. Все выходили молчаливые, угнетенные. Во дворе Ненко с Младеном и Якубом немного поотстали.

– Аллах экбер! – прошептал Ненко. – Этот святоша – настоящее чудовище! Неужели султан и великий визирь не знают, что здесь происходит?… А если знают, то почему терпят такое изуверство?

Младен и Якуб переглянулись. Понимающе улыбнулись друг другу. И хотя невдалеке на виселицах покачивались Астаматий и Вареница, а над Выкоткой с криком кружилось черное воронье, на сердце у них стало легче: душа Ненко, по всей видимости, окончательно очистилась сегодня от янычарского духа.

На площади перед виселицами Юрась остановился, но смотрел он не на казненных, а на нескольких всадников, которые въехали в крепость и направлялись прямо к нему. Они ехали медленно. Лошади едва переставляли ноги от усталости.

– Пан Иван, ты? – воскликнул в удивлении Юрась, узнав в переднем всаднике полковника Яненченко. – Почему ты здесь?

Яненченко слез с коня, бросил повод казаку и, сгорбившись, приблизился к гетману. Устало поклонился.

– Нет больше ни Корсуня, ни Ржищева, ни других городов и сел вдоль Днепра, пан гетман…

– Как это нет?

– Сын гетмана Самойловича полковник Семен Самойлович внезапно, неожиданно для всех нас напал с большим войском – с полком Переяславским – и все спалил… А людей вывел за Днепр… Тех, кто оказал сопротивление, приказал уничтожить…

В глазах Юрася вспыхнула ярость. Он топнул ногой.

– А ты?… Где был ты, полковник?!

– Я оборонялся… Но сколько у меня казаков?

– Однако ты сам живой!

– А что мне было делать – пустить себе пулю в лоб?

– На что же ты надеешься здесь? Неужели думаешь, что я дам тебе новый полк?… Чтобы проспал так же, как и Корсунщину?

– Я дрался, Юрий… Я не из пугливых… Но сила силу ломит!

– «Сила, сила»!.. Вот вздерну всех вас на перекладину, как этих паршивцев…

Гетманская свита замерла, пораженная вестью. Азем-ага понурил голову и смотрел на носки своих сапог. Он не боялся, что гетманский гнев может обрушиться и на него, ведь ему подчинялись все янычарские и татарские отряды, расположенные на Правобережье, он сам мог в любой момент – будь на то приказ султана – вздернуть на перекладину Юрася Хмельницкого с его полковниками и сотниками. Нет, он думал об ином: как доложить в Стамбул о новом разорении Корсунщины и на кого лучше свалить вину – на гетмана или на полковника Яненченко, чтобы самому выйти сухим из воды.

Полковник Яненченко как-то странно взглянул на Юрася, и в его красивых, опушенных густыми ресницами глазах загорелись недобрые огоньки. Но он сразу же пригасил их и опустил голову.

Юрась еще раз в ярости топнул ногой, заскрежетал зубами, а потом быстро побежал к своему дому и, грохнув крашеными дверями, исчез за ними.