Текст книги "Сочинения. Том 2. Экономика и власть. Политическая история экономической реформы в России (1985–1994)"

Противоречия социально-экономических взглядов политиков и экономистов в совокупности с известной ограниченностью представлений решившейся на реформы партийной элиты обусловили характер и направленность принимавшихся решений в первые годы перестройки, которые небезосновательно можно назвать ее розовым периодом. «Розовым», потому что жизнь страны не была еще омрачена почти никакими острыми конфликтами и противостояниями, а в обществе и в его руководстве господствовал целый ряд иллюзий относительно возможностей и путей резкого повышения эффективности и гуманизации существовавшей экономической системы, трансформации социализма путем раскрытия свойственных ему социальных и экономических преимуществ. Здесь уместно, правда, заметить, что иллюзии, о которых речь пойдет далее, вообще являются закономерными для общества, начинающего глубокие, революционные перемены и находящегося в самой начальной фазе этих перемен. И представление о них чрезвычайно важно, поскольку они оказывают заметное влияние на принимаемые политические решения в течение ощутимого периода времени.

Прежде всего здесь следует отметить представление о наличии широкого единства взглядов всего общества относительно характера и направления намечаемых реформ. Создается иллюзия отсутствия сильных групп интересов, способных оказывать сопротивление намечаемым реформам. Сами же реформы представляются столь назревшими и естественными, что у реформаторов подчас складывается впечатление, что никто не только не сможет, но даже и не захочет противодействовать предлагаемому курсу. Применительно к СССР середины 80-х годов это представление обусловливалось и модифицировалось двумя обстоятельствами.

С одной стороны, господствовавшее в политических кругах догматическое представление о социальных реалиях советской системы как якобы не содержащих непримиримых в основе своей противоречий[20]20
  Эти тезисы звучали в материалах партийных съездов, излагались в стандартных учебниках по «политэкономии социализма» (см., например: Политическая экономия. Т. 2. М.: Политиздат, 1977. С. 80–87).


[Закрыть]. Вне серьезного анализа оставался вопрос о подлинных группах интересов и их лоббистских возможностях. Это, понятно, в значительной мере подрывало возможности адекватной оценки перспектив осуществления тех или иных шагов в экономической и социальной политике.

С другой стороны, инициаторы перестройки отнюдь не ожидали безоблачной судьбы для своего детища. Однако поле возможного сопротивления и борьбы ограничивалось в их сознании узкой сферой высшего партийного руководства, где сильные позиции продолжали занимать представители старого партийного истеблишмента. Относительно же широких слоев населения они видели опасность в крайнем случае «пережитков консервативного мышления», преодолеваемых декларативно-воспитательными мероприятиями и призывами «начинать перестройку с себя».

Собственно, апеллирование к мобилизационному потенциалу социалистической системы и к опыту осуществления индустриализации 30-х годов являлось наиболее ярким отражением этого представления о наличии некоторой целостной ценностной ориентации советского общества.

Из постулата о наличии принципиального единства взглядов на необходимость и характер реформ вытекала другая важная иллюзия раннеперестроечной поры – иллюзия легкости проведения реформ, возможности быстрого решения самых различных проблем, накапливавшихся в стране в течение длительного периода. Причем это отражалось и на представлении о возможности одновременного решения задач, противоречащих друг другу по самой своей сути.

Безусловно, классическим примером такого рода решений является известная антиалкогольная кампания, начатая М. С. Горбачевым через два месяца после его прихода к власти (а именно в мае 1985 года). С самого начала был очевиден социально тупиковый и экономически опасный характер подобного курса: вековую проблему пытались решить в считанные месяцы, причем с неизбежными крупными потерями для госбюджета при одновременном провозглашении курса на осуществление крупных структурных реформ, требовавших масштабных бюджетных затрат.

Подобные иллюзии нашли прямое воплощение и в изначальной концепции перестройки, предполагавшей одновременное осуществление инвестиционного маневра в пользу машиностроительного комплекса, резкое увеличение доли накопления в национальном доходе (беспрецедентное для предшествующего двадцатилетия) при одновременном быстром подъеме потребительского сектора, обеспечивающего заметный рост благосостояния народа. Лозунги ускорения (в изначальном технократическом смысле этого термина) и перестройки противоречили друг другу, но их противоречивость на протяжении первых лет перестройки оставалась без внимания со стороны политиков и многих экономистов.

Собственно, вокруг этого пункта разгорелась первая открытая полемика в советском руководстве. Одним из кульминационных и драматичных моментов начавшейся полемики стал октябрьский (1987) Пленум ЦК КПСС, приведший к разрыву между М. С. Горбачевым и Б. Н. Ельциным с отставкой последнего в ноябре того же года[21]21
  См.: Материалы октябрьского (1987) Пленума ЦК КПСС // Известия ЦК КПСС. 1989. № 2. С. 209–288.


[Закрыть].

Еще одним примером представлений такого рода стала попытка активизации предпринимательской мотивации (в том числе через кооперативную и индивидуальную трудовую деятельность) при одновременном усилении борьбы с нетрудовыми доходами в традиционном советском понимании, т. е. как доходами от примитивных форм предпринимательской деятельности. В регионах с консервативным руководством это обернулось ужесточением преследования мелких частников, торговавших продуктами своего труда.

На этой основе формировалась иллюзия наличия сильного (или даже всесильного) правительства, которое может позволить себе ставить и решать самые разноплановые задачи. Всесилие правительства (руководства) объяснялось его демократизмом, готовностью открыто назвать проблемы и заклеймить недостатки. В известной мере представление о всесильности руководства основывается на его убежденности в своей исключительной популярности. Отчасти это является справедливым, особенно в сравнении с крайней непопулярностью предшествующих вождей. Однако уверенность в своей популярности и чрезвычайная переоценка ее практической значимости загоняют политику в ловушку, когда лидеры оказываются абсолютно неспособными к принятию решений непопулярных, но критически важных как для страны, так и для их собственного политического выживания. Неизбежным результатом такой ситуации является быстрая потеря казавшегося еще недавно неисчерпаемым кредита доверия, причем высшее руководство страны оказывается нечувствительным к подобной тенденции и в течение еще некоторого времени действует так, как будто оно остается чрезвычайно популярным. Об исчерпанности кредита доверия оно узнает обычно последним.

Наконец, говоря об иллюзиях «розового периода», следует обратить внимание на теоретические основы политики перестройки. Как уже было нами отмечено, формировавшаяся концепция реформ опиралась на разработки экономической науки предшествующего периода. Правильно будет сказать даже, что руководство страны быстро и в полной мере восприняло концепцию «совершенствования хозяйственного механизма» в ее наиболее радикальном, последовательном варианте. Поначалу это внушало энтузиазм: никогда еще экономисты прорыночной ориентации не находили такого понимания в партийном руководстве, и никогда еще руководство не демонстрировало такую готовность реализовать предложения экономистов. Заявления М. С. Горбачева 1988 года и многие принимавшиеся тогда нормативные акты вбирали в себя максимум того, что могла дать официальная экономическая теория в наиболее прогрессивном для советской системы варианте.

Однако вскоре обнаружилось, что идеи, казавшиеся еще недавно самыми передовыми, не только не позволяют решать поставленные амбициозные задачи перестройки, но, напротив, нередко ведут лишь к усугублению социально-экономических проблем[22]22
  Здесь достаточно привести лишь один пример. Закон о государственном предприятии, принятый в июне 1987 года и предоставивший исключительно широкие права руководителям и коллективам госпредприятий, на практике привел к быстрой потере управляемости в народном хозяйстве, к разбалансированию основных макроэкономических пропорций. Самостоятельность госпредприятий в отсутствие конкурентной среды и жестких бюджетных ограничений не привела к повышению эффективности их деятельности, не говоря уже об эффективности макроэкономической. Недаром Е. Т. Гайдар, используя известную историческую аналогию, называет этот документ «законом о вольностях директоров».


[Закрыть]. Ведь экономические идеи, воспринимавшиеся как самые передовые применительно к социалистической системе хозяйствования, на самом деле строились в логике этой системы и не предполагали ослабления этих основ. Между тем наиболее последовательная реализация этих идей на практике вела к отказу от ряда фундаментальных, системообразующих элементов советского хозяйственного строя (начиная с механизмов централизованного контроля за экономикой и партийно-политического контроля за поведением хозяйственных агентов), что неизбежно приводило к коренному изменению логики функционирования народного хозяйства. И здесь рецепты, выработанные в старой системе координат, оказывались исключительно противоречивыми.

Ограниченность доктринальных установок обусловила, а иллюзия наличия сильного и популярного правительства закрепила ряд барьеров на пути последовательного развертывания экономических реформ, которые быстро приобрели характер непререкаемых догм. То были своеобразные табу не только на практическую реализацию, но поначалу даже на обсуждение некоторых принципиальных вопросов проведения осмысленной макроэкономической и социальной политики. Перечислим наиболее важные из них.

Прежде всего имеется в виду тезис о необходимости обеспечения роста благосостояния народа по мере осуществления курса на перестройку. Политически понятный тезис оказывался серьезным препятствием для принятия жизненно необходимых мер и на деле вел как раз к противоположному результату, обусловливая быстрый рост той социальной цены, которую придется заплатить в недалеком будущем за непоследовательность действий предыдущего периода. Правительство, считавшее себя популярным, было принципиально неспособно к принятию непопулярных мер и тем самым лишь увеличивало масштабы надвигающегося кризиса. Требование проводить реформы «без снижения уровня жизни народа» к концу 80-х годов стало одним из самых тяжелых препятствий на пути не только осуществления, но даже обсуждения проблемы: как остановить вползание СССР в кризис? Причем влияние этого постулата было столь сильно, что он оказывался непреодолимым даже для экономистов, не связанных с «самым популярным правительством» и находившихся к нему фактически уже в оппозиции[23]23
  В данном случае мы забегаем вперед, имея в виду позицию Г. А. Явлинского, отразившуюся в его полемике вокруг программы «Пятьсот дней» и особенно в его мотивации причин своей отставки осенью 1990 года. В августе – сентябре 1990 года он неоднократно утверждал, что реализация этой программы возможна «без снижения уровня жизни основной массы населения», а покидая российское правительство, объяснял это невозможностью решения такой задачи из-за необдуманных действий своих коллег – союзных и российских министров.


[Закрыть].

Большинство конкретных политических табу было связано именно с проблемами сохранения уровня жизни, как они понимались тогда большинством политиков и экономистов. Руководство СССР весьма болезненно воспринимало любые предложения о проведении реформы цен в целях сбалансирования спроса и предложения на потребительском рынке. И уж совсем недопустимым казался ему отказ от государственного ценообразования – даже свобода цен в кооперативном и индивидуальном секторах воспринималась многими как аномалия, нуждавшаяся в корректировке[24]24
  В качестве примера здесь обычно приводили ГДР, где мелкие частные производители работали по ценам, устанавливаемым государством.


[Закрыть]. Аналогичное отношение встречали замечания некоторых экономистов о неизбежности появления безработицы по мере осуществления реальных структурных преобразований.

Необходимость приватизации также оставалась одной из точек неприятия высшим советским руководством на протяжении практически всей второй половины 80-х годов. Довольно долго здесь продолжало господствовать убеждение, что повышение экономической эффективности возможно при либерализации режима функционирования госпредприятий без изменения отношений собственности. Очень неохотно была признана необходимость трансформации в этой сфере, причем здесь пришлось пройти через промежуточную ступень – признание возможности «разгосударствления».

И, естественно, до последнего держались инициаторы перестройки и большинство их экономических консультантов за незыблемость «социалистического выбора» советского народа. Данный тезис сохранялся даже тогда, когда конкретный набор политических решений в области экономических реформ уже явно вышел за рамки собственно социалистической системы хозяйствования.

Первые годы перестройки с достаточной очевидностью выявили наличие трех компонентов, необходимых для комплексного реформирования советского общества, т. е. речь шла об осуществлении изменений структурного и институционального характера, а также о проведении более или менее последовательных политических реформ. Однако вопрос о взаимосвязи и последовательности этих реформ в течение довольно продолжительного периода времени оставался открытым. Более того, он не только так и не стал предметом какого-то специального теоретического анализа и прогноза на начальной фазе перестройки, но и впоследствии отвечать на него (на вопрос об очередности реформ) приходилось непосредственно в ходе практической политической деятельности, в порядке оперативного реагирования на обострение тех или иных конкретных социальных, экономических или политических проблем.

Когда начиналась перестройка, советское руководство уже имело перед глазами семилетний опыт эволюционной трансформации китайской экономики. Этот опыт воспринимался в СССР тогда довольно критически и практически не мог рассматриваться как возможная модель для СССР. Тому были как субъективные причины, так и объективные. К последним следует отнести принципиально различный уровень экономического развития Советского Союза и Китая, включая исчерпанные для СССР возможности экстенсивного роста и накопления за счет аграрного сектора – этих двух важнейших экономических характеристик китайской реформы.

Как мы отметили выше, сперва предполагалось начать реформы со структурной трансформации, подкрепляя их осторожными новациями в хозяйственном механизме (т. е. в институциональной сфере). Причем фактически оказалось, что структурные сдвиги должны осуществляться за счет некоторого снижения потребления, а это в условиях дефицитной экономики должно было вызвать определенный дестимулирующий эффект.

Однако практические меры по «совершенствованию хозяйственного механизма», последовавшие вскоре за призывами к структурной перестройке и достигшие своего пика в 1986 – 1988 годах, обусловили иное развитие событий. Перераспределение хозяйственных прав в пользу менеджмента и трудовых коллективов государственных предприятий практически перечеркнуло возможности осуществления структурного маневра в пользу машиностроительного комплекса и стимулировало рост требований потребительского характера в ущерб инвестиционным.

В принципе такая последовательность событий была довольно типична для реформируемой социалистической экономики. Обычно период централизованной инвестиционной экспансии сопровождается некоторой хозяйственно-политической либерализацией и, как правило, некоторым инфляционным всплеском. За этим вскоре следует ужесточение курса (вызываемое, правда, скорее причинами политического порядка) с соответствующим восстановлением макроэкономических пропорций, традиционно свойственных социалистической хозяйственной системе. Так развивались события в СССР в 50 – 70-е годы, впрочем, как и в большинстве других восточноевропейских (социалистических) стран[25]25
  Подробнее см.: Гайдар Е. Т. Экономические реформы и иерархические структуры. М.: Наука, 1990. С. 112–119.


[Закрыть].

Однако в Советском Союзе второй половины 80-х годов события пошли по иному пути. Это был результат во многом сознательного выбора реформаторского руководства, и прежде всего М. С. Горбачева. Столкнувшись с сопротивлением реформам, ясно осознавая наличие неблагоприятного для осуществления своего курса баланса сил в высшем партийном руководстве и памятуя о печальной политической судьбе Н. С. Хрущева, Генеральный секретарь ЦК КПСС и его ближайшие сподвижники приняли решение нейтрализовать влияние консервативного большинства партийно-государственной элиты через инициирование процессов демократизации, и прежде всего гласности и открытости.

Словом, к 1988 году именно политическая реформа стала доминантой в комплексе задач трансформации советской системы. Характер структурных изменений явно отошел на второй план. Совершенствование хозяйственного механизма фактически стало рассматриваться как неотъемлемый элемент общего процесса демократизации. Тем более что изменения в экономическом механизме на первом этапе перестройки рассматривались в основном как демократизация системы хозяйствования, как перенесение центра тяжести в принятии конкретных хозяйственных решений на уровень предприятий, с одной стороны, и как демократизация внутрипроизводственного управления (включая выборность менеджмента) – с другой.

Однако ослабление политического контроля в советском обществе оказалось тождественным ослаблению и в дальнейшем потере управляемости в народном хозяйстве. «Дела – хозяйственные, методы – политические», – писал еще в 1984 году К. У. Черненко[26]26
  Черненко К. У. На уровень требований развитого социализма // Коммунист. 1984. № 18. С. 15.


[Закрыть], и эта формула, как подтвердил и ход перестройки, четко и адекватно отражала существо советской хозяйственной системы. Когда была резко ослаблена политическая ось, на которую опирался народнохозяйственный организм, т. е. ослаблена централизованная партийная система назначений и контроля, а на ее место не пришли рыночные стабилизаторы и ограничители, экономические процессы стали быстро приобретать неуправляемый характер. По мере продвижения вперед демократизации происходило ускоренное формирование политических субъектов различной ориентации, вступающих в острую борьбу между собой. Постепенно политическая борьба становилась доминирующим феноменом общественных отношений, имеющим для ее субъектов бóльшую ценность, чем политическая стабильность. Но это уже будет важнейшей характеристикой следующего этапа трансформации советской системы.

Глава 2. Потеря управляемости, или Вползание в кризис (1989–1991)

К началу 1989 года появились явные признаки того, что процесс реформирования советского общества вступал в новую фазу. Общие контуры этого процесса, его существенные тенденции приобрели более отчетливый характер. И главное – он стал явно набирать инерционный потенциал. Сказанное не означает, впрочем, что трансформация советской системы к тому времени стала необратимой. Но она зашла достаточно далеко, и попытки возвращения к исходному экономико-политическому состоянию уже не могли быть осуществлены относительно безболезненными переменами в высшем руководстве (как это было, например, при смещении Н. С. Хрущева в 1964 году).

Ключевым моментом при оценке ситуации рубежа 1988–1989 годов стало выделение политической реформы в качестве опорного пункта трансформационного процесса.

Как выяснилось позднее, это была точка очень ответственного выбора, определявшего развитие страны на годы и десятилетия вперед. Альтернативный вариант реформирования социалистической системы демонстрировал Китай, начавший с экономических преобразований и настойчиво сохранявший традиционно-социалистический статус-кво в сферах политической и идеологической. Советский Союз пошел по иному пути. Тем самым история как бы поставила сравнительный эксперимент. Существование этих двух альтернатив вскоре обернулось их своеобразной политической конкуренцией. В дальнейшем опыт Китая стал одним из аргументов борьбы вокруг российской экономической реформы. Мы не будем здесь давать сравнительный анализ китайского и советского (российского) пути от социализма. (Тем более что в Китае он официально до сих пор рассматривается как способ «совершенствования социализма», как построение «социализма с китайской спецификой».) Отметим лишь, что эти вопросы не только требуют специального рассмотрения, но и в принципе серьезный анализ здесь возможен лишь тогда, когда экономические реформы в Китае будут дополнены реформами политическими.

В начале нашей работы уже говорилось о том, почему, начав с экономических лозунгов, советское руководство и лично М. С. Горбачев поставили во главу угла политическую реформу. Здесь уместно добавить, что и сами реформаторы уже не могли отступать от этой логики. К этому их толкало и развитие ситуации в высшем эшелоне власти, когда они должны были опереться на поддержку общественного мнения в своей борьбе с лидерами консервативного толка. Но дело было не только в этом: к началу 1989 года все более широкие слои населения оказывались втянутыми в политическую жизнь. В городах проходили многочисленные митинги и манифестации под демократическими лозунгами, собиравшие в Москве десятки, а затем и сотни тысяч участников.

Поэтому, говоря о том периоде как о точке выбора пути, мы имеем в виду не возможность сознательного выбора для конкретного политика (и прежде всего для М. С. Горбачева), а принципиальную возможность изменить развитие событий в случае, например, смены политического руководства. Причем подчеркиваем: речь идет о возможности смены модели реформирования системы, а не о перевороте, имеющем целью обратить развитие событий вспять.

Модель посткоммунистической трансформации, как она стала реализовываться в СССР, с самого начала имела одну интересную и весьма важную особенность. Если в экономической сфере подступы к реформам довольно долго сопровождались попытками формирования «особого пути» (соединения частнопредпринимательских стимулов с сохранением абсолютного господства государственной собственности), то в сфере политической практически сразу в качестве базовой модели выступили «общечеловеческие ценности» – современная демократическая система, характерная для развитых стран Запада. Экзотические особенности новых институтов государственной власти (типа выборов народных депутатов СССР от общественных организаций) изначально рассматривались как явления переходные, временные. Вопросом времени было и сохранение однопартийной системы – сама КПСС трещала по швам, быстро росли альтернативные политические объединения клубного типа.

Состоявшиеся в марте 1989 года выборы нового депутатского корпуса и Первый съезд народных депутатов СССР (май – июнь 1989 года) фактически закрепили и оформили доминирование политической реформы и политических проблем над экономическими. Ход съезда и его итоги отразили практически весь комплекс экономико-политических проблем, накопившихся в позднесоциалистическом обществе, затронутом попытками его реформирования.

Прежде всего в формировании и функционировании институтов власти произошел явный сдвиг в сторону усиления популистской составляющей при разработке и осуществлении экономической политики. Высшее руководство не могло более принимать решения, явно идущие вразрез с настроениями общественного мнения, что, естественно, вскоре должно было сказаться на характере и эффективности руководства экономикой. В стабильном демократическом обществе контроль за властью со стороны общественного мнения реализуется в основном в процессе выборов, а на текущей деятельности правительства сказывается скорее опосредственно, находя отражение в так называемом «политическо-деловом цикле». В советском же обществе образца 1989 года, с неурегулированностью отношений между ветвями власти, с высокой политической активностью населения, внимательно следящего за перипетиями в коридорах власти, правительство оказалось заложником популярности собственных текущих, каждодневных решений, не говоря уже о декларациях и решениях стратегического характера.

Более того, стал изменяться и характер популизма. Решения 1986 – 1988 годов о демократизации управления экономикой являлись популистскими по своей сути и разрушительными по своим последствиям, но принимавшие их политики были уверены в экономической эффективности подобных мер, в их жизненной необходимости и оправданности. Теперь же ситуация стала иной. Решения Первого съезда народных депутатов СССР, настроения в обществе, обманутом в своих ожиданиях быстрого подъема благосостояния, обусловили курс на экспансию социальных программ. И это в условиях, когда правительство еще в 1988 году открыто признало наличие бюджетного дефицита, а советское руководство поняло наконец опасность подобной ситуации[27]27
  Точнее, ситуация складывалась следующим образом. Осознав после первых трех лет перестройки опасность дестабилизации государственного бюджета, советское руководство решило принять меры к ограничению дефицита, выбрав для этого стандартный путь сокращения расходов на социально-культурные мероприятия (это не затрагивало интересов влиятельных групп давления). В результате в госбюджете 1989 года доля этих расходов упала на 2 п. п., причем сокращение произошло не только в относительных цифрах, но и в абсолютных. В 1990 году ситуация естественно изменилась: социальные расходы возросли, причем в размере, как бы компенсирующем задолженность 1989 года (см. табл. 2.1 и 2.2). И столь же естественно, что этот рост не был компенсирован никакими иными бюджетными сокращениями.


[Закрыть].

Во всяком случае весной 1989 года Политбюро ЦК КПСС обсуждало вопросы бюджетного дефицита и склонялось к принятию рестриктивных финансовых мер[28]28
  Соответствующая записка была подготовлена О. Р. Лацисом и Е. Т. Гайдаром осенью 1988 года и в декабре уже обсуждалась на заседании Политбюро ЦК КПСС.


[Закрыть]. Однако после Первого съезда народных депутатов о подобном курсе пришлось забыть. И высшие руководители сделали это с большим облегчением, поскольку не хотели брать на себя ответственность за непопулярные решения.

Здесь мы подошли к другому вопросу, отчетливо обозначившемуся на съезде народных депутатов и ставшему одной из доминант дальнейшей экономической политики. Именно тогда был в явном виде сформулирован вопрос о социальной цене реформ. Из экономической публицистики он был переведен в плоскость официальную. Более того, четко прозвучал тезис о неизбежности болезненного характера экономической реформы (ранее дело в лучшем случае сводилось к заклинаниям о необходимости провести реформы так, чтобы от них все только выиграли).

С этой точки зрения одним из ключевых на съезде было выступление Н. П. Шмелева, содержавшее по сути основы экономической концепции развития страны по пути реформ. Он указывал на необходимость выработки ясной программы реформ, и прежде всего на скорейшее решение проблемы бюджетного дефицита, либерализацию экономики и формирование на этой основе конкурентной среды для отечественных товаропроизводителей, причем не скрывал, что предлагаемые меры будут непростыми. Шла речь и о неизбежности роста внешнего долга, причем с предостережениями о необходимости использования золотовалютных резервов и иностранных кредитов в целях осуществления реформ, а не ради поддержания статус-кво[29]29
  См.: Стенограммы I Съезда народных депутатов СССР. Т. 3. М., 1989. С. 48–57. Кстати, именно Н. П. Шмелеву принадлежит одна из первых концептуальных публикаций по проблемам осуществления радикальных и последовательных экономических реформ (Шмелев Н. П. Авансы и долги // Новый мир. 1987. № 6. С. 142–159).


[Закрыть]. Однако подобные предложения решительно отметались политическим руководством (и прежде всего главой правительства Н. И. Рыжковым), в основном использовавшим аргументы морального плана, которыми прикрывалось отсутствие ответственной политики.

Таблица 2.1. Расходы государственного бюджета СССР на социально-культурные мероприятия в 1988–1990 годах

Источник: Данные Госкомстата.

Таблица 2.2. Удельный вес изменения расходов на социально-культурные мероприятия в изменении расходов государственного бюджета СССР

Источник: Данные Госкомстата.

Вопрос о цене реформы отразил нарастание в стране экономического кризиса. Статистически спад производства еще отчетливо не проявился, и речь шла скорее о необходимости реформ, нежели о стабилизации ситуации. О кризисе пока не говорили, но его приближение было очевидно всем – по росту товарного дефицита, по ухудшению финансового положения страны. Неудивительно, что в это время, и прежде всего на съезде, прозвучали первые предложения об осуществлении мероприятий антикризисного характера.

Сформированное в середине 1989 года новое Правительство СССР в основных своих чертах являло собой классический вариант позднесоциалистического представления о реформизме. Это была своеобразная коалиция представителей ведущих хозяйственных лобби (военно-промышленного, энергетического, сельскохозяйственного) и экономистов, зарекомендовавших себя прогрессивно мыслящими бюрократами (В. С. Павлов, С. А. Ситарян, В. И. Щербаков) или реформаторами-интеллектуалами (Л. И. Абалкин). Экономическая часть правительства позволяла вполне определенно охарактеризовать его экономическую политику. Идеологически она не могла выйти за пределы конструкции «совершенствования хозяйственного механизма» в «планово-рыночной» его интерпретации. Практически же это должен был быть курс осторожных экономических мероприятий, оправдываемых соображениями постепенности и преемственности. В спокойной политической атмосфере этот курс был бы вполне естествен и, возможно, даже оптимален. Однако в ситуации нарастания системного кризиса (т. е. одновременно политического, экономического, социального, идеологического) он обрекал правительство на политику пассивного следования за событиями, «реагирования на проблемы», тогда как настало время решительных шагов на опережение, на предвосхищение кризисов.