Текст книги "Во весь голос. Стихотворения и поэмы"

Люблю

Обыкновенно так

 
Любовь любому рожденному дадена,—
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на́ день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот!—
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
 
 
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей
                                        машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.
 

Мальчишкой

 
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором
                                    в «три листика».
 
 
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
 
 
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»
 

Юношей

 
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
 
 
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих
                                     лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на́ море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазна́ются.
«Чего – мол стоют лучёнышки эти?»
 
 
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы – всё на свете.
 

Мой университет

 
Французский знаете.
Де́лите.
Множите.
Склоняете чу́дно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
 
 
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,—
учат.
И вся она – с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,—
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
– Была ль рыжа борода Барбароссы?—
Пускай!
Не копаюсь в пропы́ленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
фамилья ж против,
скулит родовая.
 
 
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши – что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая – флюгер.
 

Взрослое

 
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за́ сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстно́ю площадью лёжа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный – просто
                                       несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
 

Что вышло

 
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен,—
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться —
некуда, кажется – полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
 

Зову

 
Подня́л силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
 
 
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
 
 
нам вроде танго бы…»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
 

Ты

 
Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
 
 
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
 

Невозможно

 
Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
 
 
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
 
 
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полно́чи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
 

Так и со мной

 
Флоты – и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней —
я же люблю!—
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
 
 
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
 
 
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь,—
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
 

Вывод

 
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих
                                 строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
 

1922

Про это

Про что – про это?

 
В этой теме,
             и личной
                       и мелкой,
перепетой не раз
                   и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
          сейчас
                 и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
            и на нём хоть один сердцелюдый,
то и он
       сейчас
               скрипит
                        про то ж.
Эта тема придёт,
                   калеку за локти
подтолкнёт к бумаге,
                        прикажет:
                                   – Скреби! —
И калека
          с бумаги
                    срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придёт,
                   позвони́тся с кухни,
повернётся,
             сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
         постоит секунду
                           и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придёт,
                   прикажет:
                              – Истина! —
Эта тема придёт,
                  велит:
                         – Красота! —
И пускай
          перекладиной кисти раскистены —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом —
уж на что б, казалось, книга ясна! —
и становится
              – А —
                      недоступней Казбека.
Замутит,
          оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придёт,
                   вовек не износится,
только скажет:
               – Отныне гляди на меня! —
И глядишь на неё,
                    и идёшь знаменосцем,
красношёлкий огонь над землёй знаменя.
Это хитрая тема!
                   Нырнёт под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                    – посмели забыть её! —
затрясёт;
посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
             – Подать
                        дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в моё ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                    остальные оттёрла
и одна
       безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
              От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
 
 
колотись – велела – строчками лбов.
Имя
    этой
         теме:
……!
 

1922–1933

Во весь голос

Первое вступление в поэму

 
Уважаемые
             товарищи потомки!
Роясь
      в сегодняшнем
                       окаменевшем г….,
наших дней изучая потёмки,
 
 
вы,
    возможно,
                спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                       ваш учёный,
кроя эрудицией
                  вопросов рой,
что жил-де такой
                   певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
             снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
            и о себе.
Я, ассенизатор
                и водовоз,
революцией
              мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
                из барских садоводств
поэзии —
         бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
       дачка,
              водь
                   и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит,
            набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
                         мудреватые Кудрейки —
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                  чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
             где харкает туберкулёз,
где б… с хулиганом
                      да сифилис.
И мне
       агитпроп
                 в зубах навяз,
и мне бы
          строчить
                   романсы на вас —
доходней оно
               и прелестней.
Но я
     себя
          смирял,
                   становясь
на горло
          собственной песне.
Слушайте,
           товарищи потомки,
агитатора,
           горлана-главаря.
Заглуша
         поэзии потоки,
я шагну
         через лирические томики,
как живой
           с живыми говоря.
Я к вам приду
                в коммунистическое далеко́
не так,
       как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдёт
                  через хребты веков
и через головы
                 поэтов и правительств.
Мой стих дойдёт,
                    но он дойдёт не так, —
не как стрела
               в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                 нумизмату стёршийся пятак
и не как свет умерших звёзд доходит.
Мой стих
          трудом
                   громаду лет прорвёт
и явится
         весомо,
                 грубо,
                        зримо,
как в наши дни
                 вошёл водопровод,
сработанный
               ещё рабами Рима.
В курганах книг,
                  похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
    с уважением
                   ощупывайте их,
как старое,
            но грозное оружие.
Я
  ухо
      словом
               не привык ласкать;
ушку девическому
                     в завиточках волоска
с полупохабщины
                     не разалеться тронуту.
 
 
Парадом развернув
                      моих страниц войска,
я прохожу
           по строчечному фронту.
Стихи стоят
             свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                     и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                   к жерлу прижав жерло
нацеленных
              зияющих заглавий.
Оружия
         любимейшего
                          род,
готовая
        рвануться в гике,
застыла
         кавалерия острот,
поднявши рифм
                  отточенные пики.
И все
      поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
                               пролетали,
до самого
           последнего листка
я отдаю тебе,
              планеты пролетарий.
Рабочего
          громады класса враг —
он враг и мой,
                отъявленный и давний.
Велели нам
            идти
                 под красный флаг
года труда
            и дни недоеданий.
Мы открывали
                Маркса
                        каждый том,
как в доме
            собственном
                           мы открываем ставни,
но и без чтения
                 мы разбирались в том,
в каком идти,
               в каком сражаться стане.
Мы
    диалектику
                 учили не по Гегелю.
Бряцанием боёв
                   она врывалась в стих,
когда
       под пулями
                    от нас буржуи бегали,
как мы
        когда-то
                  бегали от них.
Пускай
        за гениями
                    безутешною вдовой
плетётся слава
                 в похоронном марше —
умри, мой стих,
                 умри, как рядовой,
как безымянные
                   на штурмах мёрли наши!
Мне наплевать
                 на бронзы многопудье,
мне наплевать
                 на мраморную слизь.
Сочтёмся славою —
                     ведь мы свои же люди, —
пускай нам
            общим памятником будет
построенный
               в боях
                      социализм.
Потомки,
          словарей проверьте поплавки:
из Леты
         выплывут
                    остатки слов таких,
как «проституция»,
                      «туберкулёз»,
                                      «блокада».
Для вас,
         которые
                   здоровы и ловки,
поэт
     вылизывал
                  чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                   я становлюсь подобием
чудовищ
          ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                  давай
                        быстрей протопаем,
протопаем
            по пятилетке
                           дней остаток.
Мне
     и рубля
              не накопили строчки,
краснодеревщики
                     не слали мебель на́ дом.
И кроме
          свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                    мне ничего не надо.
Явившись
           в Це Ка Ка
                       идущих
                                 светлых лет,
над бандой
              поэтических
                             рвачей и выжиг
я подыму,
            как большевистский партбилет,
все сто томов
                моих
                      партийных книжек.
 

Декабрь 1929 – январь 1930