Текст книги "Во весь голос. Стихотворения и поэмы"

Весенний вопрос

 
Страшное у меня горе.
Вероятно —
            лишусь сна.
Вы понимаете,
              вскоре
в РСФСР
        придет весна.
Сегодня
       и завтра
              и веков испокон
шатается комната —
                     солнца пропойца.
Невозможно работать.
                       Определенно обеспокоен.
А ведь откровенно говоря —
                           совершенно не из-за чего беспокоиться.
Если подойти серьезно —
                         так-то оно так.
Солнце посветит —
                      и пройдет мимо.
А вот попробуй —
                 от окна оттяни кота.
А если и животное интересуется улицей,
           то мне
                 это —
                     просто необходимо.
На улицу вышел
                и встал в лени я,
не в силах…
           не сдвинуть с места тело.
Нет совершенно
                 ни малейшего представления,
что ж теперь, собственно говоря, делать?!
И за шиворот
           и по носу
                     каплет безбожно.
Слушаешь.
           Не смахиваешь.
                            Будто стих.
Юридически —
               куда хочешь идти можно,
но фактически —
                сдвинуться
                       никакой возможности.
Я, например,
             считаюсь хорошим поэтом.
Ну, скажем,
             могу
                 доказать:
                          «самогон – большое зло».
А что про это?
              Чем про это?
Ну нет совершенно никаких слов.
Например:
            город советские служащие искрапили,
приветствуй весну,
                    ответь салютно!
Разучились —
                нечем ответить на капли.
Ну, не могут сказать —
                      ни слова.
                              Абсолютно!
Стали вот так вот —
                   смотрят рассеянно.
Наблюдают —
              скалывают дворники лед.
Под башмаками вода.
                       Бассейны.
Сбоку брызжет.
               Сверху льет.
Надо принять какие-то меры.
Ну, не знаю что, —
             например:
                         выбрать день
                                      самый синий,
и чтоб на улицах
                  улыбающиеся милиционеры
всем
     в этот день
                  раздавали апельсины.
Если это дорого —
                можно выбрать дешевле,
                                           проще.
Например:
          чтоб старики,
                        безработные,
                                    неучащаяся детвора
в 12 часов
             ежедневно
                     собирались на Советской
                                               площади,
троекратно кричали б:
                ура!
                   ура!
                      ура!
Ведь все другие вопросы
                         более или менее ясны.
И относительно хлеба ясно,
                            и относительно мира ведь.
Но этот
       кардинальный вопрос
                               относительно весны
нужно
      во что бы то ни стало
                            теперь же урегулировать.
 

1923

Юбилейное

 
Александр Сергеевич,
               разрешите представиться.
                                        Маяковский.
 
 
Дайте руку!
          Вот грудная клетка.
                             Слушайте,
                                      уже не стук, а стон:
тревожусь я о нем,
                   в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
                  что столько
                              тысяч тонн
в моей
      позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
          Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
         Больно?
                Извините, дорогой.
У меня,
       да и у вас,
                в запасе вечность.
Что нам
        потерять
                 часок-другой?!
Будто бы вода —
               давайте
                      мчать, болтая,
будто бы весна —
                  свободно
                            и раскованно!
В небе вон
            луна
                такая молодая,
что ее
      без спутников
                     и выпускать рискованно.
Я
    теперь
            свободен
                      от любви
                               и от плакатов.
Шкурой
         ревности медведь
                             лежит когтист.
Можно
        убедиться,
                   что земля поката, —
сядь
     на собственные ягодицы
                               и катись!
Нет,
            не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                             ни с кем.
Только
       жабры рифм
                     топырит учащённо
у таких, как мы,
                    на поэтическом песке.
Вред – мечта,
                     и бесполезно грезить,
надо
        весть
                 служебную нуду.
Но бывает —
              жизнь
                    встает в другом разрезе,
и большое
             понимаешь
                           через ерунду.
Нами
        лирика
                в штыки
                        неоднократно атакована,
ищем речи
             точной
                           и нагой.
Но поэзия —
                 пресволочнейшая штуковина:
существует —
                   и ни в зуб ногой.
Например,
            вот это —
                    говорится или блеется?
Синемордое,
                в оранжевых усах,
Навуходоносором
                  библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
                      знаю
                           способ старый
в горе
      дуть винище,
                   но смотрите —
                                  из
выплывают
            Red и White Star’ы[3]3
  Красные и белые звезды (англ.).


[Закрыть]
с ворохом
           разнообразных виз.
Мне приятно с вами, —
                         рад,
                            что вы у столика
Муза это
         ловко
               за язык вас тянет.
Как это
        у вас
             говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
          из письма
                    Онегина к Татьяне.
 
 
– Дескать,
           муж у вас
                     дурак
                           и старый мерин,
я люблю вас,
             будьте обязательно моя,
я сейчас же
           утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я. —
Было всякое:
             и под окном стояние,
пи́сьма,
        тряски нервное желе.
Вот
        когда
              и горевать не в состоянии —
это,
      Александр Сергеич,
                          много тяжелей.
Айда, Маяковский!
                     Маячь на юг!
Сердце
       рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
         не старость этому имя!
Ту́шу
         вперед стремя́,
я
    с удовольствием
                    справлюсь с двоими,
а разозлить —
               и с тремя.
Говорят —
             я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous…[4]4
  Между нами (фр.).


[Закрыть]
              чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам —
               говорят —
                         видали
даже
      двух
            влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
      пустили сплетню,
                         тешат душу ею.
Александр Сергеич,
                  да не слушайте ж вы их!
 
 
Может,
         я
             один
                   действительно жалею,
что сегодня
                 нету вас в живых.
Мне
    при жизни
               с вами
                      сговориться б надо.
Скоро вот
          и я
              умру
                    и буду нем.
После смерти
               нам
                   стоять почти что рядом:
вы на Пе,
           а я
               на эМ.
Кто меж нами?
             с кем велите знаться?!
Чересчур
          страна моя
                     поэтами нища́.
Между нами
          – вот беда —
                  позатесался На́дсон.
Мы попросим,
            чтоб его
                куда-нибудь
                             на Ща!
А Некрасов
           Коля,
                   сын покойного Алеши, —
он и в карты,
             он и в стих,
                          и так
                               неплох на вид.
Знаете его?
           вот он
                  мужик хороший.
Этот
        нам компания —
                        пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                      за вас
                            полсотни о́тдав.
От зевоты
            скулы
                   разворачивает аж!
Дорогойченко,
                Герасимов,
                           Кириллов,
                                     Родов —
какой
             однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
             мужиковствующих свора.
Смех!
         Коровою
                  в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
                  но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
           чтоб поэт
                     и в жизни был мастак.
Мы крепки,
                 как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                                 Так…
ничего…
             морковный кофе.
Правда,
        есть
            у нас
                 Асеев
                      Колька.
Этот может.
           Хватка у него
                          моя.
Но ведь надо
             заработать сколько!
Маленькая,
             но семья.
Были б живы —
             стали бы
                   по Лефу соредактор.
Я бы
     и агитки
               вам доверить мог.
Раз бы показал:
             – вот так-то, мол,
                                и так-то…
Вы б смогли —
              у вас
                   хороший слог.
Я дал бы вам
               жиркость
                           и су́кна,
в рекламу б
           выдал
                 гумских дам.
(Я даже
          ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
            быть
                 приятней вам.)
Вам теперь
           пришлось бы
                        бросить ямб картавый.
Нынче
         наши перья —
                       штык
                             да зубья вил, —
битвы революций
                   посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
         пограндиознее
                         онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
                     Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
                  полезет
                          с перержавленным.
– Тоже, мол,
              у лефов
                      появился
                                Пушкин.
Вот арап!
          а состязается —
                       с Державиным…
Я люблю вас,
             но живого,
                        а не мумию.
Навели
          хрестоматийный глянец.
Вы
    по-моему́
               при жизни
                        – думаю —
тоже бушевали.
                  Африканец!
Сукин сын Дантес!
                    Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                  – А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                   до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
           что ж болтанье!
                          Спиритизма вроде.
Так сказать,
             невольник чести…
                                пулею сражен…
Их
   и по сегодня
                 много ходит —
всяческих
           охотников
                      до наших жен.
Хорошо у нас
            в Стране Советов.
Можно жить,
             работать можно дружно.
Только вот
           поэтов,
                 к сожаленью, нету —
впрочем, может,
                 это и не нужно.
Ну, пора:
         рассвет
                лучища выкалил.
Как бы
         милиционер
                       разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                        очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
             подсажу
                     на пьедестал.
Мне бы
          памятник при жизни
                              полагается по чину.
Заложил бы
            динамиту
                     – ну-ка,
                              дрызнь!
Ненавижу
           всяческую мертвечину!
Обожаю
           всяческую жизнь!
 

1924

Прощанье

 
В авто,
      последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
       бежит,
             провожая меня,
во всей
       невозможной красе.
Подступай
           к глазам,
                    разлуки жижа,
сердце
       мне
           сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
         жить
             и умереть в Париже,
если б не было
            такой земли —
                            Москва.
 

1925

Бродвей

 
Асфальт – стекло.
                    Иду и звеню.
Леса и травинки —
                    сбриты.
На север
         с юга
              идут авеню,
на запад с востока —
                       стриты.
А между —
            (куда их строитель завез!) —
дома
     невозможной длины.
Одни дома
            длиною до звезд,
другие —
          длиной до луны.
Янки
     подошвами шлепать
                            ленив:
простой
        и курьерский лифт.
В 7 часов
         человечий прилив,
в 17 часов —
              отлив.
Скрежещет механика,
                       звон и гам,
а люди
       немые в звоне.
И лишь замедляют
                     жевать чуингам,
чтоб бросить:
             «Мек моней?»
Мамаша
         грудь
               ребенку дала.
Ребенок,
        с каплями из носу,
сосет
     как будто
               не грудь, а долла́р —
занят
     серьезным
                бизнесом.
Работа окончена.
                  Тело обвей
в сплошной
             электрический ветер.
Хочешь под землю —
                       бери собвей,
на небо —
           бери элевейтер.
Вагоны
        едут
             и дымам под рост,
и в пятках
          домовьих
                     трутся,
и вынесут
          хвост
                на Бруклинский мост,
и спрячут
          в норы
                под Гудзон.
Тебя ослепило,
                ты
                  осовел.
Но,
   как барабанная дробь,
из тьмы
        по темени:
                  «Кофе Максве́л
гуд
    ту ди ласт дроп».
А лампы
         как станут
                    ночь копать,
ну, я доложу вам —
                     пламечко!
Налево посмотришь —
                          мамочка мать!
Направо —
            мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
          в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
               Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
             от Нью-Йорка города.
Но
   кепчонку
             не сдерну с виска.
У советских
            собственная гордость:
на буржуев
            смотрим свысока.
 

6 августа 1925 г., Нью-Йорк

Домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
            души и моря глубь.
Тот,
    кто постоянно ясен, —
тот,
    по-моему,
                просто глуп.
Я в худшей каюте
                    из всех кают —
всю ночь надо мною
                       ногами куют.
Всю ночь,
          покой потолка возмутив,
несется танец,
               стонет мотив:
«Маркита,
           Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
          Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
        любить меня Марките?!
У меня
       и франков даже нет.
А Маркиту
            (толечко моргните!)
за́ сто франков
                препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
                        поживи для шику —
нет,
    интеллигент,
                  взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
                       швейную машинку,
по стежкам
            строчащую
                        шелка стихов.
Пролетарии
             приходят к коммунизму
                                        низом —
низом шахт,
              серпов
                      и вил, —
я ж
    с небес поэзии
                    бросаюсь в коммунизм,
потому что
            нет мне
                   без него любви.
Все равно —
              сослался сам я
                              или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
                      чернеет баса медь.
Почему
        под иностранными дождями
вымокать мне,
                 гнить мне
                            и ржаветь?
Вот лежу,
          уехавший за воды,
ленью
       еле двигаю
                   моей машины части.
Я себя
       советским чувствую
                             заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
         чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
       после служебных тя́гот.
Я хочу,
        чтоб в дебатах
                         потел Госплан,
мне давая
           задания на год.
Я хочу,
        чтоб над мыслью
                           времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
       чтоб сверхставками спе́ца
получало
           любовищу сердце.
Я хочу,
       чтоб в конце работы
                             завком
запирал мои губы
                    замком.
Я хочу,
       чтоб к штыку
                      приравняли перо.
С чугуном чтоб
                и с выделкой стали
о работе стихов,
                  от Политбюро,
чтобы делал
              доклады Сталин.
«Так, мол,
           и так…
                  И до самых верхов
прошли
         из рабочих нор мы:
в Союзе
         Республик
                     пониманье стихов
выше
       довоенной нормы…»
 

1925

Сергею Есенину

 
Вы ушли,
          как говорится,
                          в мир иной.
Пустота…
         Летите,
                В звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
                 ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
             это
                не насмешка.
В горле
        горе комом —
                      не смешок.
Вижу —
       взрезанной рукой помешкав,
собственных
              костей
                     качаете мешок.
– Прекратите!
                 Бросьте!
                          Вы в своём уме ли?
Дать,
      чтоб щёки
                 заливал
                          смертельный мел?!
Вы ж
     такое
           загибать умели,
что другой
            на свете
                     не умел.
Почему?
         Зачем?
                Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                     – Этому вина
то…
    да сё…
           а главное,
                       что смычки мало,
в результате
              много пива и вина. —
Дескать,
         заменить бы вам
                            богему
                                    классом,
класс влиял на вас,
                      и было б не до драк.
Ну, а класс-то
               жажду
                      заливает квасом?
Класс – он тоже
                   выпить не дурак.
Дескать,
         к вам приставить бы
                                кого из напостов —
стали б
        содержанием
                       премного одарённей.
Вы бы
       в день
              писали
                     строк по сто,
утомительно
              и длинно,
                        как Доронин.
А по-моему,
             осуществись
                           такая бредь,
на себя бы
            раньше наложили руки.
Лучше уж
            от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
             нам
                 причин потери
ни петля,
          ни ножик перочинный.
Может,
        окажись
                  чернила в «Англетере»,
вены
     резать
            не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                                 бис!
Над собою
            чуть не взвод
                           расправу учинил.
Почему же
            увеличивать
                         число самоубийств?
Лучше
       увеличь
                изготовление чернил!
Навсегда
          теперь
                 язык
                      в зубах затворится.
Тяжело
         и неуместно
                       разводить мистерии.
у народа,
           у языкотворца,
умер
      звонкий
               забулдыга подмастерье.
И несут
        стихов заупокойный лом,
с прошлых
            с похорон
                       не переделавши почти.
В холм
       тупые рифмы
                      загонять колом —
разве так
          поэта
                надо бы почтить?
Вам
     и памятник ещё не слит, —
где он,
       бронзы звон
                     или гранита грань? —
а к решёткам памяти
                        уже
                             понанесли
посвящений
              и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
           в платочки рассоплено,
ваше слово
             слюнявит Собинов
и выводит
            под берёзкой дохлой —
«Ни слова,
            о дру-уг мой,
                           ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
    поговорить бы иначе
с этим самым
               с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
                 гремящим скандалистом:
– Не позволю
                 мямлить стих
                                 и мять! —
Оглушить бы
               их
                 трёхпалым свистом
в бабушку
           и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                    бездарнейшая погань,
раздувая
           темь
                пиджачных парусов,
чтобы
      врассыпную
                   разбежался Коган,
встреченных
              увеча
                    пиками усов.
Дрянь
       пока что
                 мало поредела.
Дела много —
               только поспевать.
Надо
      жизнь
             сначала переделать,
переделав —
               можно воспевать.
Это время —
             Трудновато для пера,
Но скажите,
             вы,
                 калеки и калекши,
где,
     когда,
            какой великий выбирал
путь,
      чтобы протоптанней
                              и легше?
Слово —
         полководец
                       человечьей силы.
Марш!
        Чтоб время
                     сзади
                           ядрами рвалось.
К старым дням
                 чтоб ветром
                              относило
только
        путаницу волос.
Для веселия
              планета наша
                             мало оборудова —
на.
Надо
      вырвать
               радость
                        у грядущих дней,
В этой жизни
              помереть
                         не трудно.
Сделать жизнь
                 Значительно трудней.
 

1926