Текст книги "Во весь голос. Стихотворения и поэмы"

Товарищу Нетте – пароходу и человеку

 
Я недаром вздрогнул.
                         Не загробный вздор.
В порт,
        горящий,
                   как расплавленное лето,
разворачивался
                  и входил
                            товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
          Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
                        Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                         канатов
                                  и крюков.
Подойди сюда!
                  Тебе не мелко?
От Батума,
            чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
                     в бытность человеком
ты пивал чаи
               со мною в дипкупе?
Медлил ты.
              Захрапывали сони.
Глаз
     кося
          в печати сургуча,
напролет
          болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
                  стихи уча.
Засыпал к утру.
                  Курок
                         аж палец свел…
Суньтеся —
            кому охота!
Думал ли,
           что через год всего
встречусь я
             с тобою —
                       с пароходом.
За кормой лунища.
                     Ну и здо́рово!
Залегла,
         просторы на́двое порвав.
Будто на́век
              за собой
                        из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                      светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                            верят средне.
«Мало ли,
            что можно
                        в книжке намолоть!»
А такое —
           оживит внезапно «бредни»
и покажет
           коммунизма
                         естество и плоть.
Мы живем,
             зажатые
                      железной клятвой.
За нее —
         на крест,
                   и пулею чешите:
это —
      чтобы в мире
                     без Россий,
                                 без Латвий,
жить единым
               человечьим общежитьем.
В наших жилах —
                    кровь, а не водица.
Мы идем
          сквозь револьверный лай,
чтобы,
       умирая,
                воплотиться
в пароходы,
              в строчки
                         и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
                       сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                    других желаний нету —
встретить я хочу
                  мой смертный час
так,
    как встретил смерть
                           товарищ Нетте.
 

15 июля 1926 г., Ялта

Стихи о советском паспорте

 
Я волком бы
              выгрыз
                      бюрократизм.
К мандатам
             почтения нету.
К любым
          чертям с матерями
                                катись
любая бумажка.
                  Но эту…
По длинному фронту
                         купе
                               и кают
чиновник
           учтивый
                    движется.
Сдают паспорта,
                  и я
                     Сдаю
мою
     пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
                         улыбка у рта.
К другим —
             отношение плевое.
С почтеньем
              берут, например,
                                 паспорта
с двухспальным
                  английским левою.
Глазами
         доброго дядю выев,
не переставая
                кланяться,
берут,
      как будто берут чаевые,
Паспорт
         американца.
На польский —
                 глядят,
                        как в афишу коза.
На польский —
                 выпяливают глаза
в тугой
       полицейской слоновости —
откуда, мол,
              и что это за
географические новости?
И не повернув
                головы кочан
и чувств
         никаких
                  не изведав,
берут,
       не моргнув,
                    паспорта датчан
и разных
          прочих
                  шведов.
И вдруг,
         как будто
                    ожогам,
                             рот
скривило
           господину.
Это
    господин чиновник
                          берет
мою
      краснокожую паспортину.
Берет —
         как бомбу,
                     берет —
                              как ежа,
как бритву
            обоюдоострую,
берет,
      как гремучую
                      в 20 жал
змею
      двухметроворостую.
Моргнул
           многозначаще
                            глаз носильщика,
хоть вещи
           снесет задаром вам.
Жандарм
          вопросительно
смотрит на сыщика,
сыщик
       на жандарма.
С каким наслажденьем
                           жандармской кастой
я был бы
          исхлестан и распят
за то,
     что в руках у меня
                          молоткастый,
серпастый
            советский паспорт.
Я волком бы
               выгрыз
                        бюрократизм.
К мандатам
              почтения нету.
К любым
           чертям с матерями
                                катись
любая бумажка.
                   Но эту…
Я
   достаю
            из широких штанин
дубликатом
             бесценного груза.
Читайте,
         завидуйте,
                      я —
                          гражданин
Советского Союза.
 

1929

Стихи для детей

Что такое хорошо и что такое плохо?

 
Крошка сын
             к отцу пришёл,
и спросила кроха:
– Что такое
              хорошо
и что такое
             плохо? —
У меня
       секретов нет, —
слушайте, детишки, —
папы этого
            ответ
помещаю
           в книжке.
– Если ветер
               крыши рвет,
если
     град загрохал, —
каждый знает —
                 это вот
для прогулок
                плохо.
Дождь покапал
                 и прошёл.
Солнце
         в целом свете.
Это —
очень хорошо
и большим
и детям.
 
 
Если
      сын
           чернее ночи,
грязь лежит
              на рожице, —
ясно,
      это
          плохо очень
                        для ребячьей
кожицы.
Если
     мальчик
               любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
               очень милый,
                              поступает хорошо.
 
 
Если бьёт
           дрянной драчун
слабого мальчишку,
я такого
          не хочу
даже
       вставить в книжку.
Этот вот кричит:
                  – Не трожь
тех,
    кто меньше ростом! —
Этот мальчик
               так хорош,
загляденье просто!
 
 
Если ты
         порвал подряд
книжицу
          и мячик,
октябрята говорят:
плоховатый мальчик.
 
 
Если мальчик
                любит труд,
тычет
       в книжку
                 пальчик,
про такого
            пишут тут:
он
   хороший мальчик.
 
 
От вороны
             карапуз
убежал, заохав.
Мальчик этот
               просто трус.
Это
    очень плохо.
 
 
Этот,
      хоть и сам с вершок,
спорит
       с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
                     хорошо,
в жизни
          пригодится.
 
 
Этот
     в грязь полез
                    и рад,
что грязна рубаха.
Про такого
            говорят:
он плохой,
            неряха.
Этот
     чистит валенки,
моет
      сам
           галоши.
Он,
    хотя и маленький,
но вполне хороший.
 
 
Помни
        это
           каждый сын.
Знай
      любой ребёнок:
вырастет
из сына
         свин,
если сын —
            свиненок.
Мальчик
          радостный пошёл,
и решила кроха:
«Буду
       делать — хорошо,
и не буду —
             плохо».
 

1925

Что ни страница – то слон, то львица

 
Льва показываю я,
посмотрите нате —
он теперь не царь зверья,
просто председатель.
 
 
Этот зверь зовётся лама.
Лама дочь
            и лама мама.
Маленький пеликан
и пеликан-великан.
Как живые в нашей книжке
слон,
      слониха
               и слонишки.
Двух– и трёхэтажный рост,
с блюдо уха оба,
впереди на морде хвост
под названьем «хобот».
Сколько им еды, питья,
сколько платья снашивать!
Даже ихнее дитя
ростом с папу с нашего.
Всех прошу посторониться,
разевай пошире рот, —
для таких мала страница,
дали целый разворот.
 
 
Крокодил. Гроза детей.
Лучше не гневите.
Только он сидит в воде
и пока не виден.
 
 
Вот верблюд, а на верблюде
возят кладь
             и ездят люди.
Он живёт среди пустынь,
ест невкусные кусты,
он в работе круглый год —
он,
    верблюд,
               рабочий скот.
 
 
Кенгуру.
Смешная очень.
Руки вдвое короче.
Но за это
у ней
      ноги вдвое длинней.
Жираф-длинношейка —
                          ему
                               никак
для шеи не выбрать воротника.
Жирафке лучше:
                   жирафу-мать
есть
     жирафёнку
                 за что обнимать.
 
 
Обезьян
          смешнее нет.
Что сидеть как статуя?!
Человеческий портрет,
даром что хвостатая.
Зверю холодно зимой.
Зверик из Америки.
Видел всех.
             Пора домой.
До свиданья, зверики!
 

1926

Кем быть?

 
У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?
 
 
Нужные работники —
столяры и плотники!
Сработать мебель мудрено:
сначала
          мы
              берём бревно
и пилим доски
длинные и плоские.
Эти доски
           вот так
зажимает
           стол-верстак.
От работы
            пила
 
 
раскалилась добела.
Из-под пилки
сыплются опилки.
Рубанок
          в руки —
работа другая:
сучки, закорюки
рубанком стругаем.
Хороши стружки —
жёлтые игрушки.
 
 
А если
       нужен шар нам
круглый очень,
на станке токарном
круглое точим.
Готовим понемножку
то ящик,
         то ножку.
Сделали вот столько
стульев и столиков!
 
 
Столяру хорошо,
а инженеру —
              лучше,
я бы строить дом пошёл —
пусть меня научат.
Я
  сначала
           начерчу
дом
     такой,
            какой хочу.
Самое главное,
чтоб было нарисовано
здание
        славное,
живое словно.
Это будет
           перёд,
называется фасад.
Это
     каждый разберёт —
это ванна,
это сад.
План готов,
             и вокруг
сто работ
          на тыщу рук.
Упираются леса
в самые небеса.
Где трудна работка,
там
     визжит лебёдка;
подымает балки,
будто палки.
Перетащит кирпичи,
закалённые в печи́.
По крыше выложили жесть.
И дом готов,
              и крыша есть.
Хороший дом,
                большущий дом
на все четыре стороны,
и заживут ребята в нём
удобно и просторно.
 
 
Инженеру хорошо,
а доктору —
            лучше,
я б детей лечить пошёл —
пусть меня научат.
Я приеду к Пете,
я приеду к Поле.
– Здравствуйте, дети!
Кто у вас болен?
Как живёте,
как животик? —
Погляжу
          из очков
кончики язычков.
– Поставьте этот градусник
под мышку, детишки! —
И ставят дети радостно
градусник под мышки.
– Вам бы
            очень хорошо
проглотить порошок
и микстуру
            ложечкой
пить понемножечку.
Вам
     в постельку лечь
                        поспать бы,
вам —
      компрессик на живот,
и тогда
        у вас
             до свадьбы
всё, конечно, заживёт.
Докторам хорошо,
а рабочим —
             лучше,
я б в рабочие пошёл,
пусть меня научат.
Вставай!
          Иди!
                Гудок зовёт —
и мы приходим на завод.
Народа – уйма целая,
тысяча двести.
Чего один не сделает —
сделаем вместе.
Можем
         Железо
ножницами резать,
краном висящим
тяжести тащим;
молот паровой
гнёт и рельсы травой.
Олово плавим,
машинами правим.
Работа всякого
нужна одинаково.
Я гайки делаю,
                 а ты
для гайки
           делаешь винты.
И идёт
       работа всех
прямо в сборочный цех.
Болты,
       лезьте
               в дыры ровные,
части
      вместе
сбей
     огромные.
Там —
       дым,
здесь —
        гром.
Гро —
     мим
весь
      дом.
И вот
      вылазит паровоз,
 
 
чтоб вас
         и нас
               и нёс
                     и вёз.
На заводе хорошо,
а в трамвае —
              лучше,
я б кондуктором пошёл,
пусть меня научат.
Кондукторам
               езда везде.
С большою сумкой кожаной
ему всегда,
             ему весь день
в трамваях ездить можно.
 
 
– Большие и дети,
берите билетик,
билеты разные,
бери любые —
зелёные,
          красные
и голубые. —
Ездим рельсами.
 
 
Окончилась рельса,
и слезли у леса мы —
садись
        и грейся.
 
 
Кондуктору хорошо,
а шофёру —
              лучше,
я б в шофёры пошёл,
пусть меня научат.
Фырчит машина скорая,
 
 
летит скользя,
хороший шофёр я —
сдержать нельзя.
 
 
Только скажите,
вам куда надо —
без рельсы
жителей
доставлю на дом.
Е —
   дем,
ду —
    дим:
«С пу —
      ти
уй —
    ди!»
 
 
Быть шофёром хорошо,
а лётчиком —
               лучше,
я бы в лётчики пошёл —
пусть меня научат.
Наливаю в бак бензин,
завожу пропеллер.
«В небеса, мотор, вези,
чтобы птицы пели».
 
 
Бояться не надо
ни дождя,
            ни града.
Облетаю тучку,
тучку-летучку.
Белой чайкой паря,
полетел за моря.
Без разговору
облетаю гору.
«Вези, мотор,
                чтоб нас довёз
до звезд
          и до луны,
хотя луна
           и масса звёзд
от нас отдалены».
 
 
Лётчику хорошо,
а матросу —
             лучше,
я б в матросы пошёл —
пусть меня научат.
У меня на шапке лента,
на матроске —
                якоря.
Я проплавал это лето,
океаны покоря.
 
 
Напрасно, волны, скачете —
морской дорожкой,
на реях и по мачте
карабкаюсь кошкой.
Сдавайся, ветер вьюжный,
сдавайся, буря скверная, —
открою
        полюс
               Южный,
а Северный —
               наверное.
 
 
Книгу переворошив,
намотай себе на ус —
все работы хороши,
выбирай
          на вкус!
 

1928

Поэмы

Облако в штанах

Тетраптих

 
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной
                                          кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца
                                             лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий,
 
 
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
 
 
Мир огро́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
 
 
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
 
 
Приходи́те учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
 
 
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
 
 
Хотите —
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
 
 
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
 

1

 
Вы думаете, это бредит малярия?
 
 
Это было,
было в Одессе.
 
 
«Приду в четыре», – сказала Мария.
 
 
Восемь.
Девять.
Десять.
 
 
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
 
 
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
 
 
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
 
 
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
 
 
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
 
 
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом, в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
 
 
Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!
 
 
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
 
 
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
 
 
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
 
 
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
 
 
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
 
 
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
 
 
А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться
                          отяжелевшему глазу.
 
 
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на́ зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала;
«Знаете —
я выхожу замуж».
 
 
Что ж, выходи́те,
Ничего.
Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
покойника.
 
 
Помните?
Вы говорили:
 
 
Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», —
а я одно видел:
вы – Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли.
 
 
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
 
 
Дра́зните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
 
 
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
 
 
преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
 
 
И чувствую —
«я»
для меня мало́.
Кто-то из меня вырывается упрямо
 
 
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
 
 
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
 
 
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
 
 
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
 
 
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
 

2

 
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil»[5]5
  «Ничто» (лат.).


[Закрыть].
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
 
 
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
 
 
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
 
 
Улица му́ку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi[6]6
  Такси (фр.).


[Закрыть] и костлявые пролетки.
Грудь испешеходили.
Чахотки площе.
 
 
Город дорогу мраком запер.
 
 
И когда —
все-таки! —
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хо́рах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
 
 
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
 
 
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется – «борщ».
 
 
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
 
 
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
 
 
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
 
 
Нам, здоровенным,
с шагом саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
 
 
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
 
 
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем
                                 в небесном паркете!
 
 
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
 
 
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
 
 
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъя́звили проказу, —
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
 
 
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
 
 
Жилы и мускулы – молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
 
 
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
 
 
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
 
 
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
 
 
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас – его предтеча;
я – где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
ра́спял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
 
 
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.
 

3

 
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
 
 
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном
человеке,
взял и сказал:
«Хорошо!»
 
 
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,
бенгальскую
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
 
 
А из сигарного дыма
ликерного рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
 
 
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
 
 
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли», —
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер!
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
 
 
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
 
 
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
 
 
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
 
 
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
 
 
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
 
 
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
 
 
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
 
 
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
 
 
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
 
 
Изругивался,
вымаливался,
 
 
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
 
 
Уже сумасшествие.
 
 
Ничего не будет.
 
 
Ночь придет,
перекусит
и съест.
 
 
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством
звезд?
 
 
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
 
 
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу – глаза круглы, —
глазами в сердце въелась богоматерь.
 
 
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь – опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
 
 
Может быть, нарочно я
в человечьем меси́ве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
 
 
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики – отцы,
девочки – забеременели.
 
 
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.
 
 
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
 
 
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
 

4

 
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
 
 
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
 
 
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
 
 
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
 
 
В улицах
люди жир продырявят в четыреэтажных
                                              зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске, —
перехихикиваться,
что у меня в зубах
– опять! —
черствая булка вчерашней ласки.
 
 
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником
                                                 труп,
а на седых ресницах —
да! —
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да! —
из опущенных глаз водосточных труб.
 
 
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом
                                                атлет:
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
 
 
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое
                                              слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную
                                                 руку Пресни.
 
 
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло
                                                   звонка!
 
 
Мария!
 
 
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
 
 
Открой!
 
 
Больно!
 
 
Видишь – натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
 
 
Пустила.
 
 
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою
                                              сидят, —
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных
                                                 любят.
 
 
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —
«любящие Маяковского!» —
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
 
 
Мария, ближе!
 
 
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
 
 
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
 
 
Мария – дай!
 
 
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
 
 
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
 
 
Ха!
 
 
Значит – опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
 
 
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
 
 
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
 
 
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
 
 
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на́ ухо:
 
 
– Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
 
 
Давайте – знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
 
 
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, —
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
 
 
Хочешь?
 
 
Не хочешь?
 
 
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
 
 
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской му́ки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
 
 
Пустите!
 
 
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
 
 
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
 
 
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
 
 
Глухо.
 
 
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
 

1914–1915