Текст книги "Облако в штанах"

Изобретательская семидневка

 
Товарищи,
                мой
                    педагогический стих
вам
     преподать
                       рад.
Надо вам
              следующие
                                изобрести
за аппаратом аппарат.
Во-первых,
                 такой
                        аппарат желателен:
приладив
              рычаги
                          и винтики,
изобретите
                мощный
                             «электроразжиматель»
для
      зажимателей самокритики.
Во-вторых,
                 большущий
                                   ватман-ковер
расчертите
               изобретеньем новеньким,
придумайте
                  спешно
                              «автоуховерт»
для проворота
                      ушей
                               чиновникам.
В-третьих,
                  комбинируя
                                    мало-помалу
систему
           рычагов и домкратов, —
изобретите
                 «автомехановышибалу»
для
      вышибания бюрократов.
В-четвертых,
                    чтоб не подменяли
                                                энергию масс
деятельностью
                       староспецовского лона,
изобретите
                 и усовершенствуйте
                                             «ком-ватер-пас»
для выявления
                             руководительских
                                                            уклонов.
В-пятых,
            объединив
                             электрический ток
с трубопроводом
                           близким,
изобретите
                 особый
                           канализационный сток
для отвода
                 канцелярской отписки.
В-шестых,
               если «завтраками»
                                            вас
                                                томят —
снимите
             с хозяйственников
                                           бремя —
изобретите
                «антиволокитоаппарат»
для выдачи
                 изобретателям
                                       премий.
В-седьмых,
                 подумайте,
                                  усевшись на крыльцо,
и выдумаете,
                    когда посидите,
чтоб делалось
                     в учреждениях
                                            приветливое лицо,
если
      явится
                изобретатель-посетитель.
Выполнив
                 мой
                       руководящий стих,
в любое
            учреждение
                               забредайте:
может
         всё, что угодно,
                                  изобрести —
будет
        обласкан
                       изобретатель.
 

Первый из пяти

 
Разиньте
     шире
        глаза раскаленные,
в газету
    вонзайте
       зрачков резцы.
Стройтесь в ряды!
                               Вперед, колонны
первой
   армии
      контрольных цифр.
Цифры выполнения,
           вбивайте клинья,
цифры повышений,
        выстраивайтесь, стройны!
Выше взбирайся,
       генеральная линия
индустриализации
        Советской страны!
Множьтесь, единицы,
          в грабли и вилы.
Перед нулями
         станьте на-караул.
Где вы,
   неверы,
      нытики-скулилы —
Ау?..
Множим
    колес
        маховой оборот.
Пустыри
    тракторами слизываем!
Радуйтесь
    шагу
       великих работ,
строящие
     социализм!
Сзади
    оставляя
       праздников вышки,
речку времени
       взрезая вброд, —
непрерывно,
      без передышки
вперед!
Расчерчивайся
       на душе у пашен,
расчерчивайся
       на грудище города,
гори
  на всем
     трудящемся мире,
лозунг:
   «Пятилетка —
         в 4 года!»
В четыре!
    В четыре!
        В четыре!
 

Я счастлив!

 
Граждане,
     у меня
       огромная радость.
Разулыбьте
     сочувственные лица.
Мне
  обязательно
       поделиться надо,
стихами
     хотя бы
       поделиться.
Я
 сегодня
      дышу как слон,
походка
     моя
       легка,
и ночь
   пронеслась,
        как чудесный сон,
без единого
      кашля и плевка.
Неизмеримо
     выросли
          удовольствий дозы.
Дни осени —
       баней воняют,
а мне
    цветут,
       извините, —
           розы,
и я их,
   представьте,
         обоняю.
И мысли
    и рифмы
        покрасивели
             и особенные,
аж вытаращит
      глаза
        редактор.
Стал вынослив
      и работоспособен,
как лошадь
       или даже —
          трактор.
Бюджет
    и желудок
         абсолютно превосходен,
укреплен
    и приведен в равновесие.
Стопроцентная
      экономия
          на основном расходе —
и поздоровел
      и прибавил в весе я.
Как будто
    на язык
       за кусом кус
кладут
   воздушнейшие торта —
такой
  установился
       феерический вкус
в благоуханных
         апартаментах
              рта.
Голова
   снаружи
        всегда чиста,
а теперь
   чиста и изнутри.
В день
    придумывает
         не меньше листа,
хоть Толстому
       ноздрю утри.
Женщины
     окружили,
           платья испестря,
все
  спрашивают
        имя и отчество,
я стал
    определенный
         весельчак и остряк —
ну просто —
      душа общества.
Я
 порозовел
       и пополнел в лице,
забыл
    и гриппы
        и кровать.
Граждане,
     вас
       интересует рецепт?
Открыть?
    или…
         не открывать?
Граждане,
       вы
   утомились от жданья,
готовы
      корить и крыть.
Не волнуйтесь,
      сообщаю:
          граждане —
               я
сегодня —
      бросил курить.
 

Особое мнение

 
Огромные вопросищи,
                           огромней слоних,
страна
         решает
                   миллионнолобая.
А сбоку
         ходят
                 индивидумы,
                                   а у них
мнение обо всем
                        особое.
Смотрите,
             в ударных бригадах
                                       Союз,
держат темп
                 и не ленятся,
но индивидум в ответ:
                                 «А я
                                        остаюсь
при моем,
             особом мненьице».
Мы выполним
                 пятилетку,
                               мартены воспламени,
не в пять годов,
                    а в меньше,
но индивидум
                    не верит:
                                «А у меня
имеется, мол,
                    особое мненьище».
В индустриализацию
                                 льем заем,
а индивидум
                   сидит в томлении
и займа не покупает
                              и настаивает на своем
собственном,
                   особенном мнении.
Колхозим
              хозяйства
                            бедняцких масс,
кулацкой
             не спугнуты
                                злобою,
а индивидумы
                      шепчут:
                                  «У нас
мнение
           имеется
              особое».
Субботниками
                      бьет
                            рабочий мир
по неразгруженным
                             картофелям и поленьям,
а индивидумы
                      нам
                           заявляют:
                                          «Мы
посидим
            с особым мнением».
Не возражаю!
                    Консервируйте
                                        собственный разум,
прикосновением
                       ничьим
                                  не попортив,
но тех,
          кто в работу
                             впрягся разом, —
не оттягивайте
                      в сторонку
                                     и напротив.
Трясина
            старья
                      для нас не годна —
ее
    машиной
              выжжем до дна.
Не втыкайте
            в работу
                      клинья, —
и у нас
          и у массы
                         и мысль одна
и одна
         генеральная линия.
 

Последний крик

 
О, сколько
             женского народу
по магазинам
                 рыскают
и ищут моду,
                просят моду,
последнюю
              парижскую.
Стихи поэта
               к вам
                      нежны,
дочки
        и мамаши.
Я понимаю —
                   вам нужны
чулки,
         платки,
                   гамаши.
Склонились
                над прилавком ивой,
перебирают
               пальцы
                         платьице,
чтоб очень
              было бы
                         красивое
и чтоб
        совсем не очень
                            тратиться.
Но несмотря
                на нежность сильную,
остановлю вас,
                   тих
                        и едок:
– Оно
         на даму
                   на субтильную,
для
      буржуазных дармоедок.
А с нашей
             красотой суровою
костюм
          к лицу
                  не всякий ляжет,
мы
    часто
           выглядим коровою
в купальных трусиках
                            на пляже.
Мы выглядим
                  в атласах —
                                   репою…
Забудьте моду!
                    К черту вздорную!
Одежду
          в Москвошвее
                             требуй
простую,
           легкую,
                     просторную.
Чтоб Москвошвей
                       ответил:
                                  «Нате!
Одежду
          не найдете проще —
прекрасная
              и для занятий
и для гуляний
                  с милым
                             в роще».
 

Любители затруднений

 
Он любит шептаться,
         хитер да тих,
во всех
   городах и селеньицах:
«Тс-с, господа,
      я знаю —
          у них
какие-то затрудненьица».
В газету
   хихикает,
       над цифрой трунив:
«Переборщили,
       замашинив денежки.
Тс-с, господа,
      порадуйтесь —
             у них
какие-то
    такие затрудненьишки».
Усы
  закручивает,
       весел и лих:
«У них
    заухудшился день еще.
Тс-с, господа,
       подождем —
            у них
теперь
   огромные затрудненьища».
Собрав
   шептунов,
       врунов
          и вруних,
переговаривается
         орава:
«Тс-с-с, господа,
       говорят,
            у них
затруднения.
     Замечательно!
           Браво!»
Затруднения одолеешь,
          сбавляет тон,
переходит
     от веселия
           к грусти.
На перспективах
        живо
           наживается он —
он
 своего не упустит.
Своего не упустит он,
          но зато
у другого
    выгрызет лишек,
не упустит
     уставиться
          в сто задов
любой
   из очередишек.
И вылезем лишь
       из грязи
            и тьмы —
он первый
      придет, нахален,
и, выпятив грудь,
         раззаявит:
            «Мы
аж на тракторах —
         пахали!»
Республика
     одолеет
          хозяйства несчастья,
догонит
    наган
      врага.
Счищай
    с путей
       завшивевших в мещанстве,
путающихся
      у нас
         в ногах!
 

Кем быть?

 
У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?
 
 
Нужные работники —
столяры и плотники!
Сработать мебель мудрено:
сначала
   мы
     берем бревно
и пилим доски
длинные и плоские.
Эти доски
    вот так
зажимает
    стол-верстак.
От работы
     пила
раскалилась добела.
Из-под пилки
      сыплются опилки.
Рубанок
    в руки —
работа другая:
сучки, закорюки
рубанком стругаем.
Хороши стружки —
желтые игрушки.
А если
    нужен шар нам
круглый очень,
на станке токарном
круглое точим.
Готовим понемножку
то ящик,
    то ножку.
Сделали вот столько
стульев и столиков!
 
 
Столяру хорошо,
а инженеру —
       лучше,
я бы строить дом пошел,
пусть меня научат.
Я
 сначала
     начерчу
дом
  такой,
     какой хочу.
Самое главное,
чтоб было нарисовано
здание
   славное,
живое словно.
Это будет
    перёд,
называется фасад.
Это
   каждый разберет —
это ванна,
    это сад.
План готов,
     и вокруг
сто работ
    на тыщу рук.
Упираются леса
в самые небеса.
Где трудна работка,
там
   визжит лебедка;
подымает балки,
будто палки.
Перетащит кирпичи,
закаленные в печи́.
По крыше выложили жесть.
И дом готов,
       и крыша есть.
Хороший дом,
      большущий дом
на все четыре стороны,
и заживут ребята в нем
удобно и просторно.
 
 
Инженеру хорошо,
а доктору —
      лучше,
я б детей лечить пошел,
пусть меня научат.
Я приеду к Пете,
я приеду к Поле.
– Здравствуйте, дети!
Кто у вас болен?
Как живете,
как животик? —
Погляжу
    из очков
кончики язычков.
– Поставьте этот градусник
под мышку, детишки. —
И ставят дети радостно
градусник под мышки.
– Вам бы
     очень хорошо
проглотить порошок
и микстуру
     ложечкой
пить понемножечку.
Вам
  в постельку лечь
         поспать бы,
вам —
   компрессик на живот,
и тогда
    у вас
      до свадьбы
всё, конечно, заживет. —
 
 
Докторам хорошо,
а рабочим —
      лучше,
я б в рабочие пошел,
пусть меня научат.
Вставай!
    Иди!
      Гудок зовет,
и мы приходим на завод.
Народа – уйма целая,
тысяча двести.
Чего один не сделает —
сделаем вместе.
Можем
   железо
ножницами резать,
краном висящим
тяжести тащим;
молот паровой
гнет и рельсы травой.
Олово плавим,
машинами правим.
Работа всякого
нужна одинаково.
Я гайки делаю,
       а ты
для гайки
    делаешь винты.
И идет
   работа всех
прямо в сборочный цех.
Болты,
   лезьте
в дыры ровные,
части
   вместе
сбей
   огромные.
Там —
    дым,
здесь —
    гром.
Гро-
   мим
весь
   дом.
И вот
   вылазит паровоз,
чтоб вас
     и нас
        и нес
        и вез.
На заводе хорошо,
а в трамвае —
       лучше,
я б кондуктором пошел,
пусть меня научат.
Кондукторам
        езда везде.
С большою сумкой кожаной
ему всегда,
     ему весь день
в трамваях ездить можно.
– Большие и дети,
берите билетик,
билеты разные,
бери любые —
зеленые,
      красные
и голубые. —
Ездим рельсами.
Окончилась рельса,
и слезли у леса мы,
садись
    и грейся.
 
 
Кондуктору хорошо,
а шоферу —
       лучше,
я б в шоферы пошел,
пусть меня научат.
 
 
Фырчит машина скорая,
летит, скользя,
хороший шофер я —
сдержать нельзя.
Только скажите,
вам куда надо —
без рельсы
      жителей
доставлю на дом.
Е-
 дем,
ду-
  дим:
«С пу-
   ти
уй-
  ди!»
Быть шофером хорошо,
а летчиком —
       лучше,
я бы в летчики пошел,
пусть меня научат.
Наливаю в бак бензин,
завожу пропеллер.
«В небеса, мотор, вези,
чтобы птицы пели».
Бояться не надо
ни дождя,
     ни града.
Облетаю тучку,
тучку-летучку.
Белой чайкой паря,
полетел за моря.
Без разговору
облетаю гору.
«Вези, мотор,
        чтоб нас довез
до звезд
     и до луны,
хотя луна
     и масса звезд
совсем отдалены».
Летчику хорошо,
а матросу —
       лучше,
я б в матросы пошел,
пусть меня научат.
У меня на шапке лента,
на матроске
      якоря.
Я проплавал это лето,
океаны покоря.
Напрасно, волны, скачете —
морской дорожкой
на реях и по мачте,
карабкаюсь кошкой.
Сдавайся, ветер вьюжный,
сдавайся, буря скверная,
открою
   полюс
      Южный,
а Северный —
       наверное.
 
 
Книгу переворошив,
намотай себе на ус —
все работы хороши,
выбирай
    на вкус!
 

Что такое хорошо и что такое плохо?

 
Крошка сын
                   к отцу пришел,
и спросила кроха:
– Что такое
                     хорошо
и что такое
                   плохо? —
У меня
           секретов нет, —
слушайте, детишки, —
папы этого
                 ответ
помещаю
               в книжке.
 
 
– Если ветер
                     крыши рвет,
если
       град загрохал, —
каждый знает —
                           это вот
для прогулок
                    плохо.
Дождь покапал
                        и прошел.
Солнце
            в целом свете.
Это —
          очень хорошо
и большим
                 и детям.
 
 
Если
        сын
              чернее ночи,
грязь лежит
                    на рожице, —
ясно,
        это
           плохо очень
для ребячьей кожицы.
 
 
Если
      мальчик
                 любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
                      очень милый,
поступает хорошо.
 
 
Если бьет
                дрянной драчун
слабого мальчишку,
я такого
            не хочу
даже
  вставить в книжку.
 
 
Этот вот кричит:
                          – Не трожь
тех,
     кто меньше ростом! —
Этот мальчик
                     так хорош,
загляденье просто!
 
 
Если ты
            порвал подряд
книжицу
             и мячик,
октябрята говорят:
плоховатый мальчик.
 
 
Если мальчик
                     любит труд,
тычет
        в книжку
                       пальчик,
про такого
                 пишут тут:
он
    хороший мальчик.
 
 
От вороны
                карапуз
убежал, заохав.
Мальчик этот
                     просто трус.
Это
     очень плохо.
 
 
Этот,
      хоть и сам с вершок,
спорит
          с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
                               хорошо,
в жизни
           пригодится.
 
 
Этот
       в грязь полез
                            и рад,
что грязна рубаха.
Про такого
                 говорят:
он плохой,
                 неряха.
 
 
Этот
        чистит валенки,
моет
       сам
            галоши.
Он
    хотя и маленький,
но вполне хороший.
Помни
         это
             каждый сын.
Знай
      любой ребенок:
вырастет
             из сына
                        свин,
если сын —
                  свиненок.
 
 
Мальчик
             радостный пошел,
и решила кроха:
 «Буду
          делать хорошо,
и не буду —
                     плохо».
 

Поэмы

Облако в штанах

Тетраптих

 
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей
на засаленной кушетке.
буду дразнить
об окровавленный сердца лоскут,
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
 
 
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
 
 
Приходи́те учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
 
 
Хотите —
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
 
 
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся мужчины,
залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
 

1

 
Вы думаете, это бредит малярия?
 
 
Это было,
было в Одессе.
 
 
«Приду в четыре», – сказала Мария.
 
 
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
 
 
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
 
 
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
 
 
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
 
 
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
 
 
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
 
 
Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!
 
 
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
 
 
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
 
 
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
 
 
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
 
 
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
 
 
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
 
 
А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
 
 
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на́ зуб.
 
 
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
 
 
Что ж, выходи́те.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
покойника.
 
 
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», —
а я одно видел:
вы – Джоконда,
которую надо украсть!
 
 
И украли.
 
 
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
 
 
Дра́зните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
 
 
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
 
 
И чувствую —
«я»
для меня мало́.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
 
 
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
 
 
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
 
 
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
 
 
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
 
 
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
 
 
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
 

2

 
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil»[1]1
  «Ничто» (лат.).


[Закрыть].
 
 
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
 
 
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
 
 
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
 
 
Улица му́ку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi[2]2
  такси (франц.).


[Закрыть] и костлявые пролетки.
 
 
Грудь испешеходили.
 
 
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда —
все-таки! —
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хо́рах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
 
 
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
 
 
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется – «борщ».
 
 
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть,
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
 
 
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
 
 
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
 
 
Нам, здоровенным,
с шагом саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
 
 
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
 
 
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем
в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
 
 
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
 
 
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъя2звили проказу, —
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
 
 
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
 
 
Жилы и мускулы – молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
 
 
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
 
 
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
 
 
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
 
 
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
 
 
А я у вас – его предтеча;
я – где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
ра́спял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
 
 
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.
 

3

 
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
 
 
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
 
 
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью,
неожиданной в жирном человеке,
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
 
 
И эту секунду,
бенгальскую
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
 
 
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
 
 
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли», —
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер!
 
 
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
 
 
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
 
 
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
 
 
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
 
 
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
 
 
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
 
 
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
 
 
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень,
нож или бомбу, а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
 
 
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом гря2зненьке!
 
 
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
 
 
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
 
 
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
 
 
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
 
 
Уже сумасшествие.
 
 
Ничего не будет.
 
 
Ночь придет,
перекусит
и съест.
 
 
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью
обрызганных предательством звезд?
 
 
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
 
 
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу – глаза круглы, —
глазами в сердце въелась богоматерь.
 
 
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь – опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
 
 
Может быть, нарочно я
в человечьем меси́ве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
 
 
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети,
должные подрасти,
мальчики – отцы,
девочки – забеременели.
 
 
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.
 
 
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
 
 
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
 

4

 
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
 
 
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
 
 
В улицах
люди жир продырявят
в четыреэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске, —
перехихикиваться,
что у меня в зубах
– опять! —
черствая булка вчерашней ласки.
 
 
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц
забитый булыжником труп
а на седых ресницах —
да! —
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да! —
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился
за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо
втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью
в грязную руку Пресни.
 
 
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев
зажму я железное горло звонка!
 
 
Мария!
 
 
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
 
 
Открой!
 
 
Больно!
 
 
Видишь – натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
 
 
Пустила.
 
 
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины
мокрой горою сидят, —
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых Любовей
и миллион миллионов
маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —
«любящие Маяковского!» —
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
 
 
Мария, ближе!
 
 
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
 
 
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
 
 
Мария – дай!
 
 
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
 
 
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат, обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
 
 
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
 
 
Ха!
 
 
Значит – опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
 
 
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
 
 
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бо́к,
наклонюсь
и скажу ему на́ ухо:
 
 
– Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте – знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
 
 
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по́ столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
 
 
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, —
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
 
 
Хочешь?
 
 
Не хочешь?
 
 
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
 
 
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской му́ки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
 
 
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
 
 
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́
отсюда до Аляски!
 
 
Пустите!
 
 
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
 
 
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
 
 
Глухо.
 
 
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.