Текст книги "Как невозможно жили мы"

2.02. Юрина бронь

Оказывается, он числится артиллеристом, командиром запаса. Теперь ему предписывается в тот же день отбыть в Белосток в зенитную батарею.

Юрий Аркадьевич позвонил Николаю. Тот сразу же приехал к нему на Васильевский. Они вместе сложили всё необходимое в чемодан и поехали на Витебский вокзал.

Толпы призывников, отъезжающих в армию. Взять билет и сесть в поезд нет никакой возможности. Военный комендант вокзала, охрипший и одуревший, говорит, что сегодня могут уехать только лица высшего командного состава. Все остальные поедут завтра.

– Так вы распишитесь, поставьте штамп на повестке, что я явился.

– Никаких штампов и отметок я никому ставить не буду. Завтра поедете.

– Этак и под трибунал с ним попадёшь за дезертирство. Я лучше поеду без билета. Воткнусь как-нибудь на подножку и поеду. Так спокойнее.

– Нет, Юра, не делайте этой глупости. Это сама судьба. Все знают, что поезда переполнены и обвешаны снаружи. Ничего вам не будет. Завтра вы с самого утра поедете на завод и всё оформите. Сейчас ехать в Белосток при таких условиях абсурдно.

– Вы, конечно, правы, но я боюсь, как бы не было неприятностей.

– Ничего не будет. Ведь если что, то завтра вы и поедете.

С неохотой, но всё же Юрий Аркадьевич согласился.

На следующий день в понедельник Николай Кузьмич сидел в своём кабинете в учебной части Института. Он перебирал дела диссертантов. Директор распорядился уничтожить – сжечь – все списки и документы.

Весь город жжёт архивы и дела. Тучи жжёной бумаги как дождь сыплются с неба и устилают тротуары и мостовые.

А у Николая Кузьмича всё в таком идеальном порядке. Всё подшито, пронумеровано. У него ни одна бумажка не пропадёт. Любую справку можно навести моментально. Недаром его так ценят как учёного секретаря. Прежде всего, нужны аккуратность и любовь к делу. А в каком виде он принял все это пять лет назад. Была полная неразбериха. А сейчас – приятно посмотреть.

– Да. И вот приходится сжигать. Тут печку топить несколько дней.

Почему-то Николаю было нисколько не жаль ни бумаг, ни своего труда. Сказано – сжечь, пускай горит.

Он ждал телефонного звонка. Он вскакивал каждый раз, когда звонил телефон, но это было всё не то. Неужели он не позвонит?!

Юрий Аркадьевич обещал позвонить в любом случае, во что бы то ни стало.

Николаю легче было допустить мысль, что в армию возьмут его самого, чем то, что Копочка (так детским именем звала обожаемого брата Катя) уедет в эту зенитную батарею под Белосток. Там же такой котёл. Это же верная смерть. Неужели ему не продлили бронь!?

Наконец, раздался долгожданный звонок. Очень весёлым голосом Юрий Аркадьевич сообщил, что всё устроилось. Договорились, что сразу после работы Николай Кузьмич отправится к ним на Васильевский.

Вот, что рассказал Юрий Аркадьевич.

«Начальник отдела “найма и увольнения”, а, кроме того, и начальник “спецчасти” на нашем заводе, товарищ НН – орденоносец, всем известный герой гражданской войны. Он, не задумываясь, поехал со мной прямо в военкомат:

– Нужно освободить товарища Болдырева!

– Нельзя! В переживаемое страной время ходатайства от учреждений способствуют уклонению, – начал плести ему в ответ начальник мобилизационного отдела, военный чиновник с двумя “кубиками”[3]3
  В то время знаки различия, форма, названия армейских чинов были не такими, как сейчас. Современные чины, погоны и знаки различия ввели в середине войны 1941-45 годов.


[Закрыть].

– Какие-то два кубика будут меня, комбрига, обвинять в уклонении!

– “Спецчасть” идёт прямо в кабинет к военному комиссару, показывая своё удостоверение, представляет меня и начинает объяснять, что я занимаюсь такими-то оборонными вопросами по распоряжению Самого ГлавКомВерха, и за то, что мне вовремя не продлили бронь на исполнителей уже наложено взыскание.

Военком – это же “шпалы”, как ты понимаешь, относится ко всему изложенному с полным пониманием. С распоряжениями ГлавКомВерха никто шутить не хочет. Но комиссар, как ребёнок, заворожен и самой разговаривающей легендарной, вставшей из гражданской войны, личностью.

На заявлении завода № 211 появляется резолюция комиссара: “Тов. Болдырева освободить, вернуть паспорт, в часть послать замену”.

С этой резолюцией мы возвращаемся к начальнику мобилизационного отдела. “Два кубика” не верят своим глазам:

– Как? Освободить… Подпись военкома. Не может быть!

Теперь мы все трое идём к военкому. “Кубики” говорят:

– Тут, тут не ясно в резолюции. Как освободить?

Такого при комбриге “шпалы” не выдерживают:

– В резолюции написано всё ясно: “Освободить! Послать замену!” А вы… учитесь понима-Ать! И исполня-Ять!!!

Так я получил обратно свой паспорт. Есть бронь. В Белосток ехать не надо. Здесь поработаем», – закончил свой рассказ Юрий Аркадьевич.

Перемигиваясь и давясь от смеха, они с Николаем смакуют инцидент в военкомате и распаковывают сложенный накануне чемодан. Женя сияет.

Как будет торжествовать Катя, когда узнает, что судьба отвела от брата такую угрозу, – подумал Николай Кузьмич.

Женина мама Ольга Александровна накрывала овальный стол в Жениной комнате к вечернему чаю. Ольга Александровна, интеллигентная дама, вдова зубного врача, скончавшегося ещё до революции, олицетворяла в семье старый трудовой Петербург.

«Как у Юры элегантно, – подумал Николай Кузьмич. – Ничего лишнего, а что есть – один стиль. Огромный красного дерева времён Александра Первого письменный стол, книжный шкаф тоже красного дерева, тахта с ковром. Над тахтой охотничьи ружья[4]4
  Вскоре всё оружие, в том числе и старинные кремнёвые ружья, были отобраны.


[Закрыть] Юрия Аркадьевича. На окнах Женя почему-то никогда не вешает никаких занавесок. Им хорошо, четвёртый этаж, окна выходят в сквер, домов близко нет. Только купола Воскресенской церкви.»

– Покажи, покажи свои марки Николаю Кузьмичу, – подталкивает своего сына Володю Тамара Иосифовна, сестра Евгении Иосифовны. Володя застенчивый юноша лет пятнадцати, талантливый рисовальщик. Марки он стал собирать недавно, а Николай Кузьмич старый заядлый коллекционер.

В отличие от своей сестры Жени, Тамара Иосифовна ничем не походит на мать. Маленького роста, полная, она всегда, даже дома ходит на очень высоких каблуках в узких коротких юбках. Она высвечивает волосы перекисью водорода, стрижётся и делает шестимесячную электрозавивку мелкими кудряшками. Очень ярко накрашивает губы. Ничего этого ни Женя, ни Катя себе никогда не позволяли. Они старались выглядеть как можно более естественно.

«Как жаль, что Тамара разошлась с его отцом, – подумал Николай Кузьмич. – Ей, видите ли, не хотелось “унижаться”, обстирывать его, готовить еду, хозяйничать. Эмансипация! А мальчику так нужно мужское влияние. Юра, пожалуй, мог бы в какой-то степени заменить Володе отца, но у него нелады с Тамарой.»

Сели ужинать. Крахмальная скатерть. Сахар в серебряной сахарнице. Немного соевого молока, но в изящном фарфоровом сливочнике, подстать заварному чайнику. Варенье в хрустальной вазочке. Семь печенюшечек красиво разложены на тарелочке. Нарезанные тонкие кусочки хлеба, и даже несколько ломтиков сыра на специальном фаянсовом подносике.

«Вкусно, – подумал Николай Кузьмич. – Но я бы не отказался от порции какой-нибудь каши перед чаем.»

Он сделал себе бутербродик с сыром. Второй делать было неудобно.

– Берите печенье, – угощает Женя.

Он взял печеньице.

– Я слышала, что Харитон вместе со своими коллегами уезжает в Казань, – обратилась Женя к мужу.

Это означало, что эвакуируется предприятие №№. Юрий Аркадьевич ничего не ответил. Ю.Бэ (Харитона) он недолюбливал: Юлику всегда подавай взрывы. Сейчас он незаменим: новые взрывчатые вещества! Пусть Юлик их и делает. Сам Юрий Аркадьевич этим бы заниматься не стал.

– Я всё-таки не понимаю, – вдруг сказала Тамара Иосифовна, – почему начальник мобилизационного отдела сразу не отдал Юре паспорт?

Все переглянулись. Юрий Аркадьевич поблагодарил Ольгу Александровну, молча встал из-за стола и отошёл к окну. Там в темноте виднелись обветшавшие, без крестов купола церкви.

Николай Кузьмич поспешно допивал не размешанный сахар. Женя начала объяснять:

– Как ты не понимаешь. Они же никого не освобождают. Им запрещено. Никакие ходатайства не помогают. Им особенно нужен комсостав низших категорий. Это только настойчивость НН, что он сам пошёл прямо к военкому и добился…

– Но ведь начальник мобилизационного отдела отдал Юре паспорт. Значит, он мог это сделать, – перебила Тамара.

«Не слушает даже, что ей объясняют, не запоминает, не даёт себе ни малейшего труда подумать собственной головой, – промелькнуло у Юрия Аркадьевича. – Не сболтнул ли я при ней чего-нибудь лишнего? Тамара может ляпнуть, где попало. Нет, вроде ничего конкретного не говорил. А так бы хотелось поделиться и с Катей, и с Кузьмичом, какие нужные вещи мы делаем. Наш Натик Полевой ещё до войны добился, что можно передавать на расстояние изображение. Положишь руку, а в соседней комнате на экране видно, как она двигается. Теперь огромные перспективы… Это будет почище, чем телефон. Конечно, потребовались новые типы ламп. Мы сделали. Так вести работы по размагничиванию кораблей и подводных лодок, как ведут с нами Толька Александров и Курчатов, немцам не снится… А наша радиолокация! Это ведь уже реальность. Осталось только отладить кое-какие узлы оборудования. Это уже не наше дело. Уже есть приказ о создании специальной инженерной роты, которая будет заниматься локацией немецких самолётов на ленинградском фронте. А я мог загреметь под Белосток в зенитную батарею…»

«Конечно, всё, что мы делаем совершенно секретно, но НН может себе позволить говорить с военкомом, немного откровенничая. А Тамара совершенно невыносима. Она ведь одобряет и советскую власть. Говорит, что ей никогда так хорошо не жилось, как при большевиках. Как будто она что-то другое видела! Но спорить и доказывать ей что-либо совершенно бесполезно», – с раздражением думал Юрий Аркадьевич. Вслух же он сказал Николаю, который тоже встал из-за стола и начал прощаться:

– Катеринке поклон, Машку целуйте. Как-нибудь вырвусь – повидаться.

2.03. Мобилизация

С каждым днём в городе становилось всё тревожнее. Формировалось ленинградское ополчение. Герценовский институт стал районным центром – вербовочным пунктом и для народного ополчения, и для отрядов, строивших оборонительные рубежи.

Тысячи людей проходили через институтский садик с чугунной решеткой и старыми липами. Столики регистраторов стояли прямо во дворе. Было шумно и напряженно.

Однажды под вечер, когда уже отшумел и закрылся вербовочный пункт, Николай Кузьмич сидел у себя в учебной части Института. Он составлял необходимые к его докторской диссертации таблицы о заражённости рыб жаберными цистами: Война – не война, и тем более, что война! Надо привести всё в порядок. Собственно, диссертация уже готова. Материал весь собран. Экспедиций больше не потребуется. Осталось написать всего две главы. Если бы не война, защищать можно было бы уже в 1942 году.

Вдруг он увидел перед собой запыхавшуюся старушку. Жакет расстегнут, шарфик выбился наружу, беретик сполз на затылок. Пряди седых волос прилипли ко лбу. Лицо мокрое то ли от пота, то ли от слёз.

– Что вы хотели? – спросил Николай Кузьмич.

– Мне приёмную комиссию.

– Приёмная комиссия – по приёму студентов в Институт здесь была в июле, – сказал Николай Кузьмич, вспомнив, что до сих пор не снято объявление на дверях деканата. – Но вы-то что хотите?

– Про сына узнать, где он, куда вы его направили?

– Мы никого никуда не направляем. Здесь учебная часть. Студенты учатся.

– Конечно, на обучение. Он же рядовой необученный. Его по болезни не брали.

– Куда не брали?

– На фронт. А вчера пришла повестка. Его призвали добровольцем в ополчение.

– So gennante добровольцы[5]5
  «Так называемые» добровольцы (нем.).


[Закрыть], машинально отметил про себя ходившую тогда горькую шутку Николай Кузьмич. А вслух произнес: «Ополчение – это не здесь. Это во дворе. Вам нужен вербовочный пункт, а у нас учебная часть института. Но вербовочный пункт уже закрылся на сегодня. Уже поздно.»

– Как это не здесь?! Мойка, 48. Он получил повестку сюда явиться. Сюда он и пошёл.

– Но у нас нет никаких списков, куда его в ополчении записали.

– Совести у вас нет! Один ничего не знает, к другому отсылает, тот тоже ничего не знает. Сын сюда пошёл. Где ж мне его искать, живой он или уже убитый?! Где ж я его найду? Я его и повидать не успела, не простились. Меня с фабрики не отпустили, по две смены теперь работаем. Я домой пришла, а его нет. Соседи сказали, как пошёл – не возвращался.

Николай Кузьмич не знал, как объяснить этой женщине, что он действительно не может ей ничем помочь.

– Да вы присядьте, отдохните. Давайте подумаем, как вам лучше быть. Знаете, ведь вербовочный пункт передаёт все списки в районный военкомат. Пойдите туда, и там вам точно всё скажут.

– Вы думаете, они скажут?

– К ним поступают все сведения. Вы знаете точно, на каком вербовочном пункте он был. Они найдут списки и вам скажут, куда он направлен.

– А у вас нельзя это узнать?

– Я вам честное слово даю, у нас ничего этого нет.

Старушка встала и поплелась в военкомат. Николаю было уже не до своей работы. Он завязал папку, положил её в тумбочку, запер стол и пошёл домой.

В ополчение призывали и сотрудников Института. По партийной мобилизации на фронт должен был ехать сам директор. Исполняющим обязанности директора оставался Георгий Иванович Польский.

«Мой добрый приятель, – думал Николай Кузьмич. – Жаль только, что перед самой войной вступил в партию. И как это у него укладывается?! Верующая семья, дед – священник, отец – профессор. Жена Александра Ивановна дома все праздники: и Пасху, и Рождество – отмечает. И вот теперь по этой самой партийной мобилизации вышло так, что директор остался в Ленинграде, а на фронт уехал Георгий Иванович. Считается, что ушёл добровольцем. Не унывает. Профессор, а в первые дни, как надел форму, всё ходил и отдавал честь, приложив руку к пилотке. Как ребёнок!

Направили его под Ленинград, в Невскую Дубровку. Вроде как бы по специальности – начальником медсанбата. Приезжал вчера в город, заходил в Институт. Старадея ободрить. Говорил: “Нужно продержаться ещё неделю, и блокада будет прорвана. Взяты… такие-то пункты. Ещё немного!”

А что-то наших успехов не видно.

После ухода Польского на фронт его заместителем, исполняющим обязанности заведующего кафедрой общей биологии и дарвинизма, стал Павел Павлович Соколов. Мой лучший друг. “На ты”: “Соколочек-друг”, “Кузьмич”, что же больше?

С ним произошёл неприятный случай. В то время, как все мы, преподаватели, были нач. состав, он, профессор, доктор наук, оказался рядовым. Как-то он получил повестку, и забрили его, раба Божия, в пулемётную роту.

Я пошёл к директору и написал прекрасную характеристику (обиняком указывая, что Соколов никак не может быть рядовым) и ходатайство, чтобы его использовали по специальности. Директор подписал. С этими бумажками Елена Степановна, жена Соколова, пошла в военкомат и добилась, что его освободили. Через несколько дней он снова появился в Институте, наголо обритый, но очень довольный. А на следующий день после его освобождения его рота уже была на фронте.

Впоследствии за тушение бомб Соколочек получил грамоту Райсовета. Он выступал по радио с патриотическими призывами. Вообще он старался держаться более просоветски, чем другие, хотя в партию не вступил. Трудно объяснить, почему, но что-то оборвалось в наших дружеских отношениях, какая-то “чёрная кошка” пробежала.»

Второго августа вечером Николай Кузьмич получил повестку – немедленно явиться в Институт. К тому же позвонил Евгений Минеевич Хейсин – исполняющий обязанности декана. Пришлось идти. Приказ: срочно выехать на окопы. Утром нас собралось у Витебского вокзала много – целый эшелон: и преподаватели, и студенты Института. Купили хлеба, булочек. Доцент Виниченко достал где-то напильников – точить лопаты.

Как часто мы с Катей ездили раньше с этого вокзала в Детское село к кузине или же в Вырицу на учебную базу Института. А теперь приходится грузиться в теплушки и ехать на строительство оборонительных рубежей, – думал Николай Кузьмич. Через десять дней он рассказал Кате следующее.

– Мы сошли на станции Н. Оттуда пешком вёрст 12–15. Расположились в деревне «Ы» в одной избе Хейсин, Гожев, Григорьев, Соколов. Больше преподавателей не помню. Рыли противотанковые рвы. Работали и студенты, и преподаватели хорошо. Рядом с нами работали с «Красного треугольника». Тысячи ленинградцев выехали из города на эти работы. Работали и днём, и ночью. Изредка отдыхали тут же на свежем сене. Слушали свист перепелов. Кормились «дома», т. е. в избе. Хозяйничала ассистентка нашей кафедры Мария Семёновна Лещинская. Мы не раз видели немецкие бомбардировщики, летевшие над трассой.

Отвратительное впечатление оставил один случай. Приехало какое-то начальство и долго в нашем присутствии спорило с нашим начальством. Кончилось тем, что нас заставили рыть в другом месте, а вырываемой землей засыпать сделанное. Очень неприятно.

Вдруг неожиданно пришёл приказ: всем мужчинам немедленно возвратиться в Ленинград на мобилизацию. Нас проводили. А через день приехали и все остальные. Вынуждены были уехать, так как началось отступление. Работать в этом районе стало опасно. Немцы продвигаются к Ленинграду стремительно. Сомневаюсь, что наши сооружения задержат их хоть немного.

Глава 3. Мой папа – пожарный

3.01. Пожарная команда Герценовского института

13 августа 1941 года Николаю Кузьмичу вручили повестку явиться в спортбазу Института. Там было объявлено, что все переходят на казарменное положение. Организуется команда МПВО (местной противовоздушной обороны). Она состоит из нескольких групп: охраны социалистического порядка, пожарной, санитарной, группы связи, противохимической. Николай Кузьмич был назначен в пожарную команду.

Поселили пожарных в аспирантском общежитии. В одной комнате с Николаем Кузьмичом оказались его добрые приятели: профессор П.П. Соколов, доцент А.Л. Григорьев и Владимир Владимирович Барбарин. Пожарным выдали не только каски, топоры, пояса, но и обмундирование, и даже белье. Начальником пожарной команды был доцент Докусов, его помощником – доцент Троицкий, политруком – Шардаков. Команда состояла из трёх отделений. Их отделением командовал доцент Владиславлев. Николаю Кузьмичу врезалась в память его стройная изящная фигура, когда тот докладывал начальнику команды:

– Первое отделение дежурство сдаёт.

Дежурили обычно по 8 часов. Смены караулов были и утром, и вечером. Все выстраивались в нижнем караульном помещении, появлялось начальство, происходила церемония сдачи, проверка, перекличка.

Начинается дежурство. Обычно не проходит ни дня, чтобы не было тревоги. Иногда их бывает по 10–12 в день. Мы теряли счёт налётам. Вой сирен.

ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!! ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!!!

Все громкоговорители города включены постоянно днём и ночью. После объявления тревоги радиопередачи прекращаются, и слышно только громкое тиканье метронома.

Большинство преподавателей Института отнеслось к своим новым обязанностям очень добросовестно. Манкировавших было мало. Постепенно освоились с инвентарем: стейндер, костыль. Николай Кузьмич чаще бывал «на костыле».

Во время тревоги все быстро разбегались и занимали свои посты, главным образом, на чердаках. А чердаков много: 6 учебных и 10 жилых корпусов. Есть хорошие чердаки и плохие. Над III корпусом, где наше общежитие, хороший чердак, а над дирекцией – неудобный: масса балок, стропил и пр.

«На чердаке стоишь и слушаешь. Иногда тихо, лишь вдалеке где-то треск пулемётов, хлопанье зениток. Но иногда фугаски и зажигательные бомбы рвутся совсем рядом – на площади Исаакиевского собора, на Невском, на Мойке, на канале Грибоедова. Тогда здание трясётся и качается. Бомбы пролетают со свистом. Думаешь: «Пронесёт или нет?» Бывает, что осколки зенитных снарядов как горох сыплются на крышу. Почему-то я ни разу на этих дежурствах не испытал чувства страха, – думает Николай Кузьмич.

Как-то раз наше отделение сидело в резерве, в бомбоубежище. Был усиленный налёт. Тогда на Институт упало одновременно 27 зажигательных бомб. Докусов поднял резерв. Меня он послал на тот чердак, что напротив общежития. Я быстро поднялся по лестнице. На чердаке ослепительно горела, рассыпаясь искрами, бомба. Я подошёл, взял лопату и бросил её в бочку с водой. Потом не поленился достать остатки этой бомбы и сохранил их как трофей.

Однажды я посмеялся над директором, который во время налёта вздумал руководить пожарными. Он метался по двору и кричал: “Стендер, за мной!” Но все пожарные знали, что стейндер будет работать только на мостовой. Да и там, куда он гнал команду, “хода на чердак” вообще не было.»

Но как приятно после напряженного стука метронома услышать голос диктора: «ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ. ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ». Это могут понять только ленинградцы-блокадники, особенно пожарные. На соседнем с Герценовским институтом объекте дежурил в пожарной каске и слушал небо композитор Дмитрий Шостакович. Рождалась «Ленинградская симфония».