Текст книги "Тени Королевской впадины"

Владимир 

ПРОЛОГ

Жесткая ковровая дорожка скрадывала шаги. Идя по коридорам, Талызин подумал, что здание, куда он явился по вызову, на самом деле гораздо больше, чем выглядит снаружи: этим несколько загадочным свойством обладают многие старинные особняки.

У двери с табличкой «14» он остановился и, внутренне подобравшись, постучал.

Откровенно говоря, вызов в Управление застал Ивана Александровича Талызина врасплох: он рассчитывал, что после возвращения из немецкого тыла, где он выполнил трудоемкое и сложное задание, ему дадут хотя бы недельку отдыха. «Разведчик предполагает, а начальство располагает», – улыбнувшись, подумал Талызин.

Кабинет, куда он вошел, был против ожидания невелик и отличался спартанской обстановкой: ничего лишнего.

Сидевший за столом человек в штатском вышел ему навстречу и радушно пожал руку.

– Присаживайся, – указал он на кресло. – Рад видеть в добром здравии.

За плотными шторами стрельчатого окна остался вечер, тревожный вечер военной Москвы.

Талызин окинул взглядом лепной карниз, обегавший по периметру высокий потолок, и поудобнее устроился и кресле, предчувствуя: разговор будет долгим.

Полковник Воронин переложил на столе несколько бумаг.

– Еще раз должен отметить, Иван Александрович, вы очень хорошо справились с заданием, – произнес он.

Талызин хотел что-то сказать, но хозяин кабинета жестом остановил его:

– Сильно устал?

Талызин не спешил с ответом.

– Говори, не стесняйся!

– Можно считать, что я в норме.

Андрей Федорович вздохнул, Талызину показалось – с облегчением.

– Немцы цепляются за все, чтобы переломить ход войны, – сказал после паузы старый разведчик, без видимой связи с предыдущим. – У нас появились сведения об очередном новом оружии немцев. Мы должны не опоздать с ответным ходом. И опередить союзников, которые, кажется, уже кое-что пронюхали. Суть дела такова: нам известно, что гитлеровцы сооружают где-то в районе балтийского побережья новый тип ракеты с серьезной начинкой…

– Я слышал об этом.

– Вот-вот. Мы замыслили кое-что по этому поводу. Хотим и тебя подключить.

– Я готов.

– Не сомневался в этом, Иван Александрович, – впервые за время разговора улыбнулся его собеседник. – Не стану скрывать: задание тебя ждет сложное, потруднее предыдущего. Речь идет как раз об этой самой начинке. Мы предполагаем, что немцы в пожарном порядке разрабатывают новое химическое оружие, которое может доставляться с помощью ракет.

– Значит, не взрывчатка?

Андрей Федорович покачал головой.

– Отравляющие вещества. ОВ широкого спектра действия. Может быть даже, нервно-паралитический газ.

– Но международные соглашения… Немцы ведь до сих пор не решались применять химическое оружие, – заметил Талызин.

– Верно, до сих пор не решались, – согласился Андрей Федорович. – И международные соглашения на сей счет имеют место. Но теперь ситуация на фронте резко изменилась. Смертельно раненный зверь способен на все… Наша задача – подготовить защиту против возможного удара немцев, – продолжал Андрей Федорович, – а для этого нам нужны полные сведения об этом новом оружии. Прежде всего, об ОВ какой группы идет речь. Но не только это. Надо знать их химическую формулу и саму природу вещества. Нашим ученым необходима, я бы сказал, опорная точка.

…Теперь, глубокой ночью, снова и снова прокручивая в памяти разговор с начальником Управления полковником Ворониным, Талызин не мог не признать, что дело ему и впрямь выпало заковыристое.

По сведениям, которые сообщили по тонкой и извилистой цепочке немецкие товарищи из Германии, в один из концентрационных лагерей под Гамбургом с месяц назад был брошен француз, до этого работавший в секретной лаборатории на мысе Свинемюнде.

О французе было известно немного: химик с ученой степенью, специалист в области синтеза высокомолекулярных соединений, в прошлом – работник крупнейшей парижской фирмы по производству взрывчатых веществ. Даже в Сорбонне преподавал… После того как немцы преодолели линию Мажино, попал в плен, работал на подземном предприятии. За попытку саботажа был арестован гестапо и брошен в концлагерь. Вот, пожалуй, и все. Имя, под которым он там, неизвестно, особых примет – кот наплакал: невысокого роста, тщедушный, очки носит… Человека по таким скудным признакам отыскать среди десятка тысяч заключенных – все равно что иголку в стоге сена. И потом: то, что француза бросили в лагерь… Что это? Оплошность немцев? Или ложный след, дезинформация? Немцы на такие дела мастаки…

– Твоя задача – найти в лагере этого француза и попытаться выяснить у него все, что он знает о работах на Свинемюнде. И в частности – где именно расположен опытный завод, – сказал Андрей Федорович.

Потом они долго обсуждали общий план операции, попутно уточняя все детали, начиная от внедрения Талызина в концлагерь и вплоть до явок, которыми он мог воспользоваться, когда после выполнения задания ему удастся вырваться из концлагеря. Последний пункт оставался совершенно неясным, хотя они и разобрали несколько вариантов.

– Там, на месте, разберусь, товарищ полковник, – бодро заключил Талызин.

– Мы позаботимся о твоей подстраховке, – сказал Андрей Федорович и помрачнел.

Он хорошо знал, как сложно будет возвратить Талызина на Родину. И дело здесь было не только в чисто технических трудностях. В конце концов, путь возвращения наших разведчиков через нейтральные страны, с помощью немецких товарищей, был более или менее апробирован. Не меньшие трудности возникали в другом… В том, что частенько начинало твориться вокруг разведчика, возвратившегося из-за границы домой после выполнения – и даже весьма успешного – задания. Затевались какие-то непонятные игры, повлиять на которые Андрей Федорович был бессилен: нагнеталась атмосфера тотальной подозрительности, в которой все привычные категории оказывались деформированными, более того – извращенными.

Обо всем этом начальник Управления не мог думать без душевной боли.

– Есть вопросы? – Андрей Федорович внимательно посмотрел на собеседника.

– Подлинное имя француза известно?

– Он наверняка, как я уже сказал, сменил несколько имен. Тем не менее, для ориентации, на всякий случай… – Андрей Федорович взял лежащую перед ним дешифровку и медленно, раздельно прочел несколько фамилий. Талызин мысленно повторил их. Возможно, пригодятся, хотя Андрей Федорович прав: это маловероятно.

– Еще вопрос: как поверит француз, что мне можно доверять, если я выйду на него?

– У француза есть старший брат, моряк, который участвует в Сопротивлении. Нам удалось разыскать его. Ну, это совсем особая история… Так вот, братья еще с детства привыкли обмениваться такой фразой… Запомни ее, может, пригодится… – И начальник Управления произнес несколько слов.

Большие «наркомовские» часы, стоявшие в углу, уже пробили полночь, когда Талызин покинул кабинет начальника Управления.

Москва в этот поздний час была пустынной.

При мысли о холодном гостиничном номере Талызин поежился и решил добираться к себе пешком – благо недалеко, – чтобы оттянуть встречу с неуютной, по-казенному обставленной комнатой.

Несколько раз его останавливали патрули, тщательно проверяли пропуск.

Талызин задумчиво смотрел на дома, памятники, словно видел их впервые. Быть может, он, сознательно или подсознательно, старался запомнить их, крепко запомнить…

В Москве ему оставалось быть меньше суток. Завтра к вечеру за ним заедет нарочный и отвезет на аэродром.

Но путь Талызина теперь проляжет не далеко за линию фронта, как было в прошлый раз, не во вражеский тыл. Талызин полетит на фронт, на один из самых напряженных и трудных участков, название которого в последние дни все чаще повторялось в сводках военного командования.

Немцы, сосредоточив здесь живую силу и несколько танковых частей, стянутых с других участков, отчаянно стараются продвинуться в глубину наших боевых порядков, не считаясь с огромными потерями.

Талызин подумал, что, пока он идет в гостиницу, Андрей Федорович согласовывает детали операции – различные звенья механизма, который обязан сработать безукоризненно. Какой-то винтик или колесико дадут слабину – и весь труд полетит насмарку.

До войны Талызин успел закончить четыре курса Горного института, оставалось учиться совсем немного. Но, мечтая о полной романтики работе горного инженера или геолога, он по-юношески увлекался и космонавтикой. Зачитанная, несколько раз переплетавшаяся книжка Циолковского была его любимой. Привлекала его и фантастика, особенно Беляев.

Тверской бульвар был залит лунным серебром – к ночи тучи над столицей разошлись. Задумчивый Пушкин смотрел на убегающую вдаль аллею.

Талызин присел на крайнюю скамью. На душе было тревожно.

Идет война, льется кровь, ежечасно, ежеминутно гибнут люди. И если ему удастся хоть чуть-чуть, хотя бы на единый миг, приблизить День Победы – его миссия будет заведомо оправдана. Что бы там ни готовил ему день грядущий, нужно идти в гостиницу и постараться если не заснуть, то хотя бы отдохнуть. Завтра предстоит хлопотливый день. Впрочем – об глянул на часы, – завтра уже наступило.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Круг замкнулся. Замысел руководства был осуществлен: наконец попал в тот лагерь, где должен был находиться нужный человек. Долгие мытарства остались позади. Теперь они казались сном, а единственной реальностью – барак, битком набитый людьми, колючая проволока, через которую пропущен ток высокого напряжения, вышки с пулеметами, бесконечные издевательства, голод, изматывающая изнурительная работа, чаще всего бессмысленная. Но это был именно тот лагерь, где должен, по сведениям руководства, находиться нужный человек.

В каком-то смысле задача Талызина облегчалась тем, что военнопленные различных национальностей содержались фашистами отдельно. Французы обитали в особом бараке, расположенном справа от тяжелых чугунных ворот, специально для заключенных снабженных нравоучительной надписью, также отлитой из чугуна: «Труд делает свободным».

Иван попал в противоположный конец лагеря, в глубинку. Рядом был собачий питомник, где выхаживались и натаскивались для охоты на людей восточноевропейские овчарки.

Жизнь Талызина шла теперь под непрерывные команды. Первые дни он осматривался на новом месте, поджидал связного. Памятуя инструкцию, вел себя с максимальной осторожностью, в разговоры без крайней необходимости старался не вступать, опасаясь возможных провокаций.

Бежали дни – связной не появлялся.

Заключенные трудились с рассвета до поздней ночи на расположенной неподалеку от лагеря каменоломне. Часть пленных заготавливали камень, обрабатывали его, другие – транспортировали ютовые глыбы тачками и носилками до узкоколейки и грузили их в вагонетки.

В паре с Талызиным работал молчаливый, донельзя истощенный человек. К Ивану он относился безразлично.

Связной не появлялся, и Талызин решил действовать на свой страх и риск. Улучив момент, он в один из дней попытался пробраться к участку карьера, где работали французы. Первая попытка, однако, оказалась неудачной.

Чтобы завязать разговор, Талызин шепнул что-то малозначащее изможденному человеку, который пытался перекинуть на носилки угловатую глыбу. Француз скользнул по нему невидящим взглядом и, ничего не ответив, продолжал свою работу. Тут же краем глаза Талызин заметил охранника, который по выбитой среди камней тропке не спеша направлялся в его сторону.

– О, новенький… – процедил немец сквозь зубы, разглядывая Ивана.

Француз, силы которого при виде охранника удесятерились, справился наконец с глыбой, его замешкавшийся напарник подхватил носилки с другой стороны, и они быстро, чуть не бегом двинулись прочь.

– Что здесь нужно? – спросил штурмбанфюрер, ухмылка искривила его губы и, не дожидаясь ответа, резко, наотмашь ударил Талызина хлыстом, с которым редко расставался.

– Для первого знакомства. А теперь марш трудиться, скотина! Труд делает свободным, – добавил немец и грязно выругался.

В течение нескольких дней беспокойные мысли о связном, который так и не появился, не давали покоя. Ситуация тут, как и на фронте, меняется быстро. Уж не угодил ли связной в крематорий, пока Талызин добирался сюда долгим, тернистым путем?.. Вон как дымят закопченные трубы крематория – день и ночь, работа идет там в три смены, и жирная копоть клубами поднимается в весеннее небо…

Ровно в полдень по удару колокола люди прерывали работу и тянулись к дымящейся кухне получать обед. Этим словом именовалась мутная бурда, в которой плавали редкие кусочки брюквы.

Талызин, осторожно держа консервную банку со своей порцией, сел на камень поодаль от остальных. Так он делал всегда, чтобы, на случай, если связной все же обнаружится, ему было легче подойти.

Несколько человек, закончив скучную трапезу, беседовали.

– Твоему-то, Кузя, сегодня повезло, – сказал негромко кто-то и показал взглядом на Талызина.

– Он такой же мой, как и твой, – пожал его собеседник плечами. – А в чем повезло-то?

– Охранник его пожалел – кулаки в ход не пустил. Хлыстом ограничился…

Ночью Талызин долго ворочался на нарах. Да, он не принадлежит себе и потому должен изо всех сил оберегаться – любых случайностей, любой провокации. Но один, без людей, без их дружеской помощи, он ничего не сделает, ничего не добьется.

Сон не приходил – его прогнали воспоминания о тревожных слухах, которые поползли по лагерю. Вести из внешнего мира просачивались сюда с трудом, поэтому широкое хождение приобретали всякого рода толки. Больше всего взволновали Талызина упорные разговоры о новом оружии немцев, которое тайно разрабатывается где-то на балтийском побережье, близ Свинемюнде, и сможет внести перелом в ход войны.

Говорили и о том, что авиация союзников все чаще бомбит территорию Германии.

…Это случилось в полдень.

Набирающие силу весенний лучи успешно сражались с остатками снега, который кое-где еще сохранился в ложбинках и выбоинах израненной почвы каменоломни. Камни, мокрые от талой воды, скользили в руках, поэтому обрабатывать и транспортировать их было труднее обычного.

Послышался отдаленный, словно идущий из-под земли, медленно нарастающий гул.

– Что это? – спросил Кузьма, напарник Талызина.

Иван сделал руку козырьком и посмотрел в небо, но оно было чистым, если не считать единственного легкого облачка.

Заключенные, прислушиваясь к утробному гулу, невольно замедлили работу, однако охранники с помощью окриков и ударов быстро восстановили темп.

Летели самолеты. Они надвигались с запада, и их было необычно много. Десятки? Сотни?..

– Немецкие! – с досадой сплюнул Кузьма, ни к кому не обращаясь, и ожесточенно поддел каменный обломок породы ногой, замотанной в немыслимое тряпье.

Иван покачал головой:

– Это не немецкие.

– А ты откуда знаешь?

– Те гудят прерывисто, а эти – однотонно.

Это был первый массированный налет авиации союзников на окрестности Гамбурга, где находились крупные военные заводы. Для большего психологического эффекта командование союзников решило провести налет днем.

Лагерная охрана на короткое время пришла в замешательство. Побросав работу, заключенные, так же как и охранники, смотрели в небо. Черные черточки самолетов сплошь заштриховали его – бомбардировщики шли на значительной высоте.

Внезапно характерный свист донесся сквозь самолетный гул. Свист нарастал, переходя в пронзительный вой.

– Нас бомбят! – истерически взвизгнул охранник и плашмя кинулся на землю.

Заключенные разбежались, ища укрытия. Только Кузьма, стоявший рядом с Талызиным, замешкался. После сильной контузии у него была замедленная реакция, да и со слухом неважно.

Вой бомбы сверлил уши. Талызин толкнул напарника и упал на него.

Бомба вонзилась в землю сразу за карьером. Тяжелый взрыв потряс почву, осколки и обломки щебня веером брызнули ввысь.

– Дура! – беззлобно сказал Кузьма, поднимаясь. – Эта смерть не про нас. Здесь тебе не передний край. Мне, видно, судьба не от бомбы погибнуть…

Жидкая грязь капала с него на землю, даже щеки были в грязи.

Талызин покачнулся, лицо его побелело.

– Ты что? – спросил Кузьма. – Ранен?

– Рука!.. – прохрипел Талызин. На левой кисти его быстро расплывалось красное пятно.

Кузьма огляделся, подозвал кого-то. К ним подошел человек, который опытным глазом осмотрел кисть Ивана и сказал:

– Легкое ранение – счастливо отделался.

Он быстро сделал из ветошки жгут и туго перетянул Талызину руку повыше раны.

– Мой гостинец на себя принял… Спасибо, Иван, – напарник впервые назвал Талызина по имени.

Все трое с тревогой озирались, но охранникам, к счастью, было не до них: сбившись в кучку, они оживленно обсуждали, на какой объект направилась воздушная армада союзников.

Гул постепенно затихал.

– Может, попросить немцев обработать рану? – предложил знакомец Кузьмы, заканчивая перевязку. – Может нагноиться.

Кузьма покачал головой:

– Госпиталь – верная смерть. Сначала всю кровь высосут, а потом гадость какую-нибудь впрыснут – и амба.

– Ну, гляди сам.

– Лучше рану в бараке золой присыплем, – продолжал Кузьма, – авось обойдется… Парень здоровый, выдюжит.

Напарник опустил Талызину рукав, чтобы повязка не была видна, после чего спросил:

– Работать-то сможешь?

Талызин нерешительно кивнул.

– Ладно, – решил Кузьма, – цепляй носилки. Ты только вид делай, что тянешь, чтобы этот гад ничего не заприметил.

Вечером в бараке они, укрывшись с головой, долго шептались.

Талызин решился открыться Кузьме, рассказав, что должен разыскать пленного француза, и описал его приметы.

– Постараемся, – коротко пообещал Кузьма, не вдаваясь в расспросы. – Я сведу тебя с людьми из интернациональной организации Сопротивления. Ею руководит наш, из русских.

Руководитель Сопротивления, когда они встретились с Талызиным, дал понять, что и он задействован в той же операции, что и Талызин. Ткнув пальцем кору платана, подле которого они стояли, заметил:

– Видишь, сколько времени понадобилось, чтобы нам удалось встретиться? Здесь, в лагере, любой шаг дается непросто.

И он был прав. Томительно долго пришлось ждать Талызину следующей встречи. Когда она наконец состоялась, руководитель Сопротивления капитан Савин со вздохом сообщил:

– Пока ничего не получается, правда, появилась одна тонкая ниточка…

– Какая?

– Удалось установить, что в лазарете под особым наблюдением находится какой-то француз. Его даже содержат в отдельной палате.

– Приметы совпадают?

– Лишь одна – француз в очках. Изуродован в процессе допросов. Их ведет сам Карл Миллер, заместитель начальника лагеря. Видимо, у француза какие-то серьезные прегрешения. Возможно, замешан в саботаже и немцы хотят выявить его сообщников. Вот и все, что нам удалось узнать.

– Каково его состояние?

– Тяжелое. Но немцы стараются подлечить его, не знаю с какой целью…

– Я должен проникнуть в лазарет.

– Это очень трудно.

– Другого выхода нет. Постарайтесь что-нибудь сделать…

Теперь вся деятельность участников Сопротивления сосредоточилась на лазарете.

В конце концов, удалось выйти на санитара, работающего в лазарете, который согласился на короткое время под покровом темноты обменяться с Талызиным одеждой, благо они были почти одного роста.

…Поздно вечером Талызин с ведром и шваброй, уверенно миновав охранника, который только покосился на него, но не окликнул, вошел в здание лазарета и направился в палату, расположенную в конце коридора.

На узкой железной койке лежал человек. Глаза его были открыты, изредка он тихо стонал.

– Послушайте, – обратился к нему Талызин по-французски. – Не знаю, как вас зовут, возможно, вы вовсе не тот, кто мне нужен. Но времени у меня в обрез… Я проник сюда, в лагерь, ради встречи с вами – человеком, который работал в подземной лаборатории Свинемюнде.

– Грубо работаете, – тихо проговорил француз, едва шевеля распухшими губами. – То, что я из лаборатории Свинемюнде, не составляет для вас тайны. Я уже говорил вам: зря стараетесь. Не было у меня никаких сообщников, я действовал в одиночку.

– Меня не интересуют ваши сообщники.

– Вот как? – в глазах француза впервые вспыхнул слабый огонек интереса. – Что же вам нужно?

– Сведения о том, над чем вы работали в подземной лаборатории.

– Я не знаю, кто вы. И не хочу знать. Оставьте меня, – произнес француз и устало прикрыл глаза.

– У вас есть родной брат во французском Сопротивлении.

– О-о!.. – простонал француз. – Вы и до него докопались, боши проклятые!

– Я русский.

Талызин наклонился над распростертым французом и четко произнес:

– «Один из нас всегда прав».

Француз прошептал:

– Боже мой, вы действительно знаете брата… Теперь я верю вам. Скажите, он жив?

– По крайней мере, несколько месяцев назад был жив. Проводил работу на морском флоте.

– Начнем, – сказал француз. – Мой истязатель может появиться с минуты на минуту. Значит, вас интересует, как получается новое нервно-паралитическое ОВ?

– Да.

– Пишите, я буду диктовать.

– Говорите, я запомню.

– Запомните структурные формулы органических соединений?

– Запомню. И еще назовите точные координаты этой подземной лаборатории.

Француз с сомнением посмотрел на Талызина и начал говорить. Он часто прерывался, задыхаясь от кашля, и Талызину приходилось ждать, когда пройдет приступ удушья.

На прощание француз, вконец обессиленный, еле слышно прошептал:

– Желаю вам выполнить задание до конца. Передайте на волю, если погибну: меня допрашивал…

– Я знаю, – перебил его Талызин, – Миллер.

– Остерегайтесь его. Это не простая штучка.

– Прощайте, – сказал Талызин и осторожно пожал искалеченную руку француза.

В коридоре, возвращаясь из лазарета, Талызин встретился со штурмбанфюрером. Немец скользнул безразличным взглядом по привычно ссутулившейся фигуре санитара и, четко, по-солдатски отбивая шаг, проследовал дальше, в палату, где находился француз.

Талызин не мог знать, что это и был Карл Миллер, как не мог знать, что Карл Миллер был направлен сюда из Берлина национал-социалистским руководством с поручением – собрать и вывезти из лагеря все ценности, остающиеся после ликвидации военнопленных: золотые коронки, кольца и прочее, чтобы золото не пропало для партийной кассы. Время становилось все более тревожным, Германия разваливалась под ударами союзнических армий, и в таких условиях возможно было всякое.

Что касается строптивого француза, едва не поставившего под удар важнейшие работы вермахта, то выбить из него показания было поручено Миллеру, так сказать, «по совместительству». Руководству было известно, что Миллер умеет добиваться признаний от подозреваемых.

Каждое свободное мгновение – и во время изнурительной работы, и в минуты короткого отдыха – Иван мысленно твердил формулы исходных веществ и химических реакций. Ему было необходимо срочно найти способ переправить полученную информацию в Москву.

С руководителем лагерного Сопротивления капиталом Савиным ему удалось встретиться только четыре дня спустя после тайного посещения лазарета.

– Теперь главное – как тебе выбраться отсюда.

– Только о том и думаю, Сергей, – признался Талызин.

– Дело сложное.

– Знаю. Послушай, а нельзя мне бежать вместе с французом?

– С Пуансоном?

(«Одна из фамилий, названных Андреем Федоровичем», – отметил про себя Талызин.)

– Да, – сказал он.

– Мы думали об этом. Ничего не получится.

– Почему?

– Он совсем плох. Долго не протянет.

– Его ведь лечат…

Сергей махнул рукой.

– Бесполезно, у него все внутренности отбиты. Миллер поначалу перестарался… Говорят, у этого гада фамильный перстень. Старинная камея. Мне объяснял один немец, политический, знаток средневековой геральдики. Перед тем, как ударить заключенного, Миллер поворачивает перстень на пальце камнем внутрь.

– Зачем?

– Не знаю. Видимо, разбить боится, – пожал Сергей плечами. – Деталь говорит о многом: сильно предусмотрительный, гад… Мы обсуждали уже несколько вариантов, – продолжал он, – но все они связаны с большим риском и для тебя, и для всех нас. Но без риска тут не обойтись. Во всяком случае, теперь ты постоянно должен быть в состоянии полной готовности. Одежду для побега мы тебе приготовили: пакет на нарах, в изголовье.

Иван крепко пожал Сергею руку. Он представлял, каких трудов стоило ему и другим участникам подпольного Сопротивления готовить его побег, рискуя жизнью на каждом шагу.