Текст книги "Обреченные на забвение"

Глава 6

Ровно в десять часов, как по расписанию, над головой просвистели первые мины, разорвавшись где-то в середине их обороны.

– Ну никакой фантазии, – сказал лежащий в окопчике слева моряк в черном бушлате, – как оловянные солдатики, все у них по расписанию. Скукотища просто.

Моряка звали Федор. Он появился у них в санчасти всего сутки назад, перед самым началом их скорбного последнего пути.

Петр видел, как Федора, с тяжелым ранением в живот, принесли его товарищи, в таких же бушлатах и бескозырках с развевающимися ленточками. Узнав, что эвакуации не будет, подняли плащ-палатку с лежащим на ней раненым, намереваясь двинуться дальше, на прорыв, вынося на руках друга.

Но тут в дело вмешалась Наташа, на повышенных тонах объяснив им, что сами пусть делают что хотят, хоть в болото с камнем на шее прыгают, а раненого на верную смерть она обрекать не даст. Здесь у него еще есть хоть маленький, но все-таки шанс попасть в немецкий госпиталь, перенести операцию и выжить. А если не послушают ее и понесут Федора с собой, то и сами пропадут, и друга своего загубят. Пережить переход по болотам и дамбе он точно не сможет.

Немного поартачившись, моряки согласились, напоследок наказав Наташе во что бы то ни стало спасти Федора.

– Ты смотри, сестричка, пропадет – с тебя спрос будет.

– Идите уже, вояки хреновы, без вас разберемся, – выругалась Наташа, выпроваживая эту шумную ватагу. Опытным взглядом она сразу определила, что долго морячку не протянуть. Кишечник был поврежден, к тому же началось заражение. Тут даже в условиях хорошей операционной что-либо делать уже поздно, не то что в их положении. Смерть для этого парня – дело ближайшего времени, и, несмотря на то что он еще пытается улыбаться, его душа уже готовится покинуть тело. А вот остальные моряки, лишившись такой обузы, еще могут выжить, пробиться к своим. Поэтому она своим обещанием, руганью и криком заставила их оставить Федора, тем самым сняв с их плеч груз моральной ответственности за друга.

Ближе к вечеру Федор подозвал ее и, шевеля сухими от обезвоживания губами, попросил рассказать правду о своем положении. Наташа не стала ничего говорить, молча протерев ему губы смоченной в воде тряпочкой. Посоветовала только думать о хорошем, которое обязательно произойдет. Как всякий медицинский работник, она умела смотреть цинично на многие вещи и знала: то хорошее, что могло произойти с моряком, – это легкая смерть без мучений. Как бы ей ни было сейчас жалко этого крепкого молодого парня, но шансов у него нет и сделать ничего нельзя. Остается только дать ему возможность почувствовать, что он не остался один, что он не брошен, а рядом есть те, кто всегда готов помочь, поддержать.

Когда добровольцы стали выходить на позиции, Федор, который, по-видимому, догадался о причинах такой заботы со стороны медсестры, поднял вверх руку и попросил отнести его к окопам.

– Не дайте помереть здесь, в палатке, на воздух хочу, водицу последний раз увидеть. Столько по ней ходить пришлось, дайте и перед смертью полюбоваться.

Вот так он и очутился в таком же неглубоком окопчике рядом с Петром. Лежать на животе он не мог, поэтому стрелял лежа на боку, свернувшись калачиком, поджав ноги поближе к груди, чтобы не так страдать от разъедающей тело сильной боли.

Пить Федору было нельзя, и он очень мучился от жажды. Наташа не забывала про моряка и часто подходила с мокрой тряпочкой, намочить губы. И тогда он успокаивался, лицо разглаживалось, на смену страданиям приходила легкая улыбка. Пусть она и была немного натянутая, но Федор всем видом старался показать, что он сильнее боли. Наташа молча гладила его по голове, по пышным волосам и шла дальше, неся свою заботу и тепло тем, кто как никогда сейчас нуждался в ней.

Петру и раньше приходилось сталкиваться с военными моряками, так что он видел их не впервой. Он помнил, как сильно удивился, увидев во время очередного увольнения в Мозырь строй матросов в темно-синих фланелевых рубахах, черных брюках клеш и с бескозырками на голове. До ближайшего моря была почти тысяча километров. Оказалось, что они служили в Пинской военной флотилии, созданной 17 июля 1940 года из разросшейся к тому времени Днепровской военной флотилии для действий на Припяти и ее притоках. Основная база была в Пинске, куда вечером того же дня и отправился небольшой низкобортный военный корабль, отчалив от мозырьской пристани, под завистливые взгляды солдат да громкие крики звонких девичьих голосов.

И потом, во время отступления, моряки часто приходили им на помощь, возникая вдруг из ниоткуда и помогая стволами своих орудий отогнать немцев или сорвать их переправу.

Накануне, поздно вечером, удалось немного поговорить с Федором, чтобы скоротать время и позабыть о собственной боли, поддерживая друг друга и спасая от свалившегося одиночества, укутанного темнотой ночи.

Оказалось, что Федор старше Петра всего на два года. Родом он из Чернобыля, что недалеко от Киева. С детства помогал отцу, работающему в рыболовной артели, да так прикипел к воде, что даже поступал в мореходное училище, но не осилил экзамены. А когда в военкомате предложили пойти служить во флот, согласился не раздумывая. Правда, бороздить моря и океаны не получилось, так как попал Федор в речную флотилию, но это особо не расстраивало, тем более что он очень любил могучий Днепр и гладкую величавую Припять. Перед тем как в сентябре 1939 года государство Польша было разделено между СССР и Германией, польский речной военный флот, не успевший добраться из Припяти через каналы в Вислу, частично был затоплен, а частично просто брошен экипажами. В результате Советский Союз стал обладателем нескольких добротных военных кораблей, специально построенных для ведения боевых действий в условиях рек и каналов. Федору выпало нести службу на одном из речных мониторов, который у поляков назывался «Кракув», а потом, после ремонта и восстановления, вошел в состав советского флота под именем «Смоленск». До этого Федор плавал на небольшом бронекатере, так что новый корабль показался ему просто огромным. 24 октября 1939 года «Смоленск» вошел в состав Днепровской военной флотилии, а уже с 17 июля 1940 года был зачислен в Пинскую флотилию. Перед самой войной корабль прошел модернизацию, на него установили новые пушки, заряжающим одной из которых стал Федор.

Войну они встретили в Пинске, на базе. По приказу рванули было по каналу в сторону Кобрина, на помощь отступающим войскам, но один из шлюзов оказался открытым, вода стала быстро убывать, так что еле успели ускользнуть. И то, спасла смекалка. Быстро развернули несколько барж поперек канала и открыли люки, затопив их. Тем самым получилась небольшая плотина, задержавшая падение уровня воды. А иначе пришлось бы сидеть на мели, словно выброшенные на берег рыбы. Покидали опасное место, имея всего десять сантиметров воды под килем.

– Главный гидрограф флотилии, молодец мужик, моментально сообразил, что делать нужно. Слава богу, под рукой эти старые лоханки оказались. На них зерно в Германию отправляли. Не отдавать же теперь все это немцам. Гидрограф с нашим старшиной вдвоем на полуглиссере баржи поставили как надо и подорвали. Так со всем добром и утопили, – с гордостью в голосе говорил Федор, будто он сам придумал этот план.

До середины июля корабли флотилии поддерживали наши войска, отступающие вдоль Припяти, в том числе и дивизию, в которой служил Петр, а потом, 12 июля, их монитор и еще несколько кораблей отправились по Днепру в район Речицы, где помогали частям обороняющейся 21-й армии сдерживать наступление фашистов, пробившихся уже до Жлобина и Рогачева, рвущихся к близкому Гомелю. Много они тогда вреда нанесли фашистам, даже сейчас напоследок вспомнить приятно, что не задешево он свою жизнь отдает.

Федор улыбнулся, на миг забыв о боли. Затем, немного передохнув и собравшись с силами, тихим голосом продолжил рассказ о своем корабле. Хорошо запомнилась одна операция, в районе небольшого местечка Паричи, что на Березине. Было это 26 июля. Теплым летним вечером, когда только стало темнеть, «Смоленск» вместе с тремя бронекатерами, захватив с собой отряд сопровождения, тихонечко пересек линию фронта и не спеша подобрался к переправе, устроенной накануне немцами прямо около Паричей, чтобы перебросить одну из своих наступающих дивизий в сторону Жлобина. Командовал отрядом кораблей командир «Смоленска» старший лейтенант Николай Францевич Пецух. Не доходя точки, с которой должны были вести обстрел, высадили по обоим берегам реки отряд сопровождения для прикрытия с суши и не спеша заняли свои позиции, встав на якорь у деревушки Воротень. Спокойно, почти на глазах у немцев, навели телефонную связь с корректировщиками, задали цели и в 22:00, сделав два пристрелочных выстрела, открыли огонь на поражение по только что построенному деревянному мосту с переправляющимися по нему машинами и скоплению немецкой техники, ожидавшей своей очереди.

– По-моему, такой наглости немцы от нас не ожидали, – Федор пытался тихонько засмеяться, но скрутился от боли. Отдышавшись, продолжил: – Пока они там без штанов по берегу скакали, мы мост напрочь и снесли. Да еще и остальным наваляли от души. Сам я не видел, врать не буду, не до этого было, только успевай снаряды подносить, а ребята рассказывали, что шухеру мы много навели. Там, куда стреляли, все горело, взрывалось, паника жуткая у фрицев была. Гансы только минут через пятнадцать очухались, давай по нам из минометов стрелять. Да что толку, нас-то не видно, а засечь не могут. Вот и лупили со страха в белый свет, как в копеечку. Ну а мы почти час их колошматили. Корректировщики молодцы, толковые ребята. Не зря их наш начальник артиллерии натаскивал. Когда немцы стали по нам из гаубиц палить, они в два счета батарею немецкую засекли, и мы ее быстренько заткнули. Потом, когда все снаряды расстреляли, снялись и двинулись домой на полных парах.

Не стал рассказывать Федор о том, что за то время, пока они громили переправу, немцы успели выше по течению, в районе Шатилок, устроить засаду, подтянув к берегу артиллерию с танками и установив орудия на прямую наводку. Как только в сумерках показались корабли, открыли по ним шквальный огонь, озарив реку осветительными ракетами. Сильно досталось тогда «Смоленску». Снаряды на него сыпались как из ведра. А отвечать было нечем. Главные калибры молчат, нет боеприпасов, башню с сорокапятками повредило еще первыми залпами. А какая может быть маневренность на неширокой реке? Это все-таки не Днепр. К тому же от попаданий заклинило рулевое управление и был поврежден один двигатель. Так что «Смоленск» сразу же потерял ход, превратившись в хорошую мишень. Спасли его следовавшие сзади бронекатера, двое из которых отвлекали немцев, открыв ответный огонь, а третий, бронекатер № 205, прикрыл собой монитор, выпуская дымовую завесу. Немцы сразу же рассредоточили огонь по катерам, тем самым невольно дав возможность мотористам «Смоленска» под покровом густого дыма быстро отремонтировать рули и восстановить управление кораблем. Дав полный ход, монитор покинул опасное место, потеряв убитыми восемь человек. Десять моряков получили ранения, в том числе был ранен и командир корабля Николай Францевич. Бронекатер № 205 получил тяжелые повреждения и лишился хода. Поэтому его взорвали, а команда, высадившись на берег, встретилась с отходившим отрядом сопровождения и вместе с ним пересекла линию фронта, вернувшись к своим. Оставшиеся два катера не сумели пробиться сквозь плотный немецкий огонь и были вынуждены отойти назад, затаившись в одном из многочисленных затонов, которых полно на Березине. Пришлось дожидаться, пока немцы окончательно не успокоятся, решив, наверное, что поиском и уничтожением катеров они займутся завтра днем. Перед самим рассветом оба катера с выключенными двигателями сплавились по течению мимо карауливших их врагов, оставшись незамеченными. И только отойдя подальше от места засады, запустили движки и на полном ходу выскочили из опасного места.

На следующий день похоронили погибших, и уже ночью «Смоленск» ушел в Киев на ремонтную базу – восстанавливаться после трудного боя, который мог оказаться последним, если бы не бронекатера. Почти неделю команда вместе с рабочими латала пробоины, восстанавливала двигатель и башню, готовила корабль к новым боям. А они были уже не за горами.

23 августа части 11-й танковой дивизии немцев западнее городка Горностайполь прорвались на другой берег Днепра через шоссейный мост, который просто не успели взорвать, и вышли в район деревни Окуниново. Гитлеровские танки тут же рванули в сторону города Остёр, окружая части Красной армии. На уничтожение злополучного моста была брошена жиденькая авиация фронта, у которой не получилось это сделать из-за плохой погоды, мешающей вести прицельное бомбометание. Тогда командование вспомнило про моряков, которым приказало любой ценой остановить переправу немецких войск. «Хоть ценой всей флотилии, но мост должен быть уничтожен!» – Федор слышал, как доносился из телефонной трубки очередной приказ не на шутку взволнованного командования.

Днем, без маскировки, без воздушного прикрытия, без сухопутных отрядов сопровождения, корабли, среди которых был и «Смоленск», тронулись в путь. Повезло, что затянутое тучами небо помешало полетам немецких бомбардировщиков. Иначе бы точно быть беде.

На полном ходу подойдя к мосту, корабли вступили в бой. И пока одни разрушали переправу, другие сражались с танками, вышедшими на берег, и громили пехоту, скопившуюся там же. В результате мост был разрушен, немецкая дивизия оказалась разрезанной пополам.

Через пару дней немцы попробовали переправиться в десяти километрах южнее, руками саперов выстроив понтонный мост. И снова пришлось действовать без прикрытия. И хотя переправу немцев уничтожили, от огня вражеских пикирующих бомбардировщиков затонула канонерка «Верный». «Смоленск» тоже получил повреждения, но смог продержаться до ночи, отчаянно маневрируя. Самолеты налетали группами, стараясь поскорее пустить на дно так надоевший и доставивший столько проблем монитор. И только под прикрытием темноты удалось уйти от стервятников. После того как немецкие войска вышли к Остёру, кораблям флотилии пришлось прорываться из окружения. Некоторым было суждено навечно остаться на речном дне. «Смоленску», получившему в этом походе множество пробоин, судьба пока благоволила, и он смог пробиться мимо орудий и танков, стреляющих в упор, увернуться от смерти, несущейся с небес в виде хищных железных птиц с крестами на крыльях.

А потом несколько дней пришлось работать плавучей артиллерией, помогая сухопутным войскам сдерживать наседающего противника. Сколько же тяжеленных снарядов пришлось перетаскать на руках Федору, запихивая их в раскаленный от стрельбы казенный механизм, – и не сосчитать.

В начале сентября «Смоленск» совершил переход в Чернигов, влившись в только что сформированный Черниговский отряд кораблей. И почти две недели они мешали переправиться фашистам, громя их переправы. И при этом обеспечивали переход на другой берег Десны своих отступающих дивизий, которым уже наступали на пятки немцы. Наконец 11 сентября переправа советских частей была окончательно завершена. На всем западном берегу Десны находились фашистские войска, готовясь к форсированию. Теперь необходимо было снова идти на прорыв, пытаясь пробиться к Днепру, и по нему добраться до сражающегося Киева. Попытались вырваться, но выйти к своим не получилось. Немцы плотно контролировали берег, на этот раз поставив твердую задачу избавиться от сильно надоевших им кораблей. В некоторых местах гитлеровцы натянули цепи через реку, чтобы окончательно лишить корабельный отряд даже малейшей возможности покинуть этот участок реки. В безуспешных попытках расстреляли все снаряды и израсходовали почти все топливо. И тогда командир «Смоленска», которым всего месяц назад стал старший лейтенант Юшин, бывший командир монитора «Винница», потопленного экипажем после весьма неприятного инцидента на Березине, где монитор угодил под огонь соседей, приказал взорвать «Смоленск», чтобы тот не достался врагу. Это и было сделано 15 сентября 1941 года в Ладинском затоне у деревни Ладинки на реке Десне. Постояв немного на берегу, отряд моряков двинулся на восток, в одночасье превратившись в пехотинцев. Федор помнил момент расставания с кораблем. Текли слезы, и их не стеснялись, прощаясь со своим верным товарищем, со своей крепостью, со своим домом. И всем этим в одном лице был для них «Смоленск». Ни Федор, ни его товарищи тогда, взрывая свой корабль, не знали, что в этот день, 15 сентября, передовые отряды групп армий «Центр» и «Юг» встретились восточнее Киева, закончив окружение Юго-Западного фронта Красной армии. И с этого дня им пришлось вести бои уже в совсем других условиях. Оттесненные вместе с отходящими частями ближе к Оржице, во время очередной безуспешной атаки по прорыву Федор получил пулю в живот, сразу вычеркнувшую его из списка потенциальных счастливчиков выхода на «большую землю»…

– Ну ничего, – он скрипнул зубами, – просто так я гансам не дамся. Пусть узнают, как умеют умирать советские моряки.

– А другие что, думаешь, здесь просто так полежать вышли? – обиделся на эту фразу Петр.

– Извини, не подумавши ляпнул.

– Здесь никого не заставляли, все добровольно пошли, – продолжал Петр, обиженный таким заявлением этого полуживого моряка, – и все знают, что их ждет. В палатке шансов выжить больше, чем здесь. Здесь их просто нет.

– Петя, я же извинился. Ну погорячился, с кем не бывает. Все мы здесь равны, понимаю. Кровь моряцкая забурлила что-то. Наверное, потому что знаю: больше ни корабль свой не увижу, ни родителей, ни водицу. Вот и хочется за все это расквитаться с фашистами напоследок. Злой я на них. Так что не бери в голову мои слова.

– Ладно, давай вздремнем хоть чуть-чуть, – заворочался Петр, устраиваясь поудобнее в своем окопчике. Разговаривать больше не хотелось.

Глава 7

Обстрел продолжался. Немцы, видимо, решили, что против них здесь стоят крупные силы, вот и старались изо всех сил. Минут через тридцать мины и снаряды перестали рваться и наступила долгожданная тишина, внезапно нарушенная сухими щелчками винтовочных выстрелов. Это оставшиеся в живых защитники принялись отбивать атаку немцев, начавшуюся со стороны реки. Потеряв несколько человек, фашисты отступили, предоставив слово минометчикам и артиллеристам, которые вновь неистово принялись за дело, стараясь полностью уничтожить все живое на холме, сравнять его в один уровень с окружавшим болотом. И очень плохо сейчас приходилось защитникам, особенно тем, кто не мог самостоятельно двигаться.

Петр вжался в дно окопа, закрыв уши руками, чтобы не оглохнуть от близких разрывов. На спину то и дело падали комья грязи. Прилетела и пара осколков, которые прорвали насквозь шинель и расцарапали спину, вызвав новую боль. Но он продолжал лежать, не поворачиваясь, в ушах как будто кузнецы били молотами.

Последнее, что Петр слышал, когда начался обстрел, – как выругался моряк Федор да раздался негромкий стон справа, где лежал танкист. Иван либо был ранен, либо в очередной раз потерял сознание от боли. Затем все смешалось в сильном громе. Огненный смерч полыхал над холмом, стараясь уничтожить все живое. Но когда немцы снова пошли в атаку, их встретили выстрелами. Конечно, на этот раз их было меньше, но даже эти залпы заставили немецких солдат вначале упасть на землю, пытаясь мелкими перебежками подобраться ближе к оборонявшимся, а затем покатиться назад, оставляя на песке убитых и раненых. И снова через какое-то время заговорили орудия, продолжая свой несущий смерть зловещий крик.

В перерывах между обстрелами немцы атаковали то со стороны реки, то со стороны деревни, а то и со всех сторон одновременно, пытаясь как можно скорее ворваться в окопы. Однако их постоянно отгоняли назад, не давая приблизиться.

Патроны еще были, но очень сильно мучила жажда. В перерывах между обстрелами, во время атаки к ним часто захаживала Наташа, принося с собой мокрую тряпочку для Федора и глоток воды для Ивана. Подходила и к Петру, но тот отказывался в пользу тех, кто сейчас больше нуждался в спасительной влаге. Повезло, что после обеда прошел небольшой дождик и удалось насобирать немного дождевой воды.

Несколько раз приходил Миша, приносил защитникам патроны.

– Ну что тут у вас, в партере? – осведомлялся он каждый раз.

– Да ничего особенного, – шутил Петр, – снова одна и та же театральная постановка. Называется «Дохлый Ганс». Правда, актеры все время меняются.

– Мда… – задумчиво сказал один раз Миша. – Знали бы они сейчас, с кем воюют.

– А что от этого изменится? – ответил Петр. – Ты думаешь, они сюда врачей или санитаров пришлют нас спасать? Так я в этом сильно сомневаюсь.

– Ну да, не пришлют. Это факт.

Несколько раз в течение дня мимо протащили пулемет, перемещая его на более напряженный участок. И смешно, и грустно было смотреть на это зрелище. Два пулеметчика – один без ноги, второй без руки – из последних сил тащили тяжелую машинку, чтобы упасть за хлипким бронированным щитком, быстро вставить новую ленту и начать косить так нагло прущих сюда врагов. А потом, переждав в неглубокой щели артналет, снова сворачивались и двигались туда, где они сейчас нужнее.

– Ох и не завидую я им, – сказал, понаблюдав за очередным перемещением пулемета, Федор, – таскай его туда-сюда, а еще и фрицы постоянно стремятся накрыть. Он для них как бельмо на глазу. Прямо как мы тогда, на Днепре около Сухолучья, где мы фрицам переправу сорвали. Вот бомбили, падлы, я уже молитвы стал вспоминать, каким бабушка в детстве учила. Думал – все, дело табак. Одни улетают, другие прилетают, и так без конца. А когда пикировать начинают, то прямо душа в пятки от такого воя. И отогнать-то нечем. Нас с воздуха наша авиация должна была прикрывать, так мы ее за те дни ни разу не видели. Куда пропали? Неизвестно. А нам еще и по переправе стрелять надо. Оттуда тоже немцы из танков и пушек бьют. Мы в них, они в нас. Канонерка с нами была, про которую я тебе вчера рассказывал, «Верный» называлась. Ее самолеты двумя прямыми попаданиями на дно пустили. Почти весь экипаж погиб. А нас бог миловал. Ох и страху тогда натерпелся, чуть не поседел. Мы когда вырвались, у нас борта как решето были. А здесь зато спокойно. Лежи себе, стреляй, как в тире. Одно плохо – живот очень болит. Чувствую, что все хуже и хуже мне становится, сил почти не осталось. Думы всякие в голову приходить начинают, хочется уже, чтобы миной накрыло. Не могу больше мучиться. Только свернувшись и могу терпеть. Боль дикая. А потом как подумаю, что своей смертью лишь радость фашистам принесу, так и гоню эти мысли про мину прочь. Пока еще нескольких гансов с собой не прихвачу, помирать не буду. Не я на их землю пришел. А они на мою.

– Терпи, Федя, здесь все покалеченные, сам видишь.

– Вижу, конечно, вижу. К тому же я моряк, а моряки не стонут, – попробовал улыбнуться Федор, но улыбка получилась очень вымученной.

Потом опять над головой засвистели осколки, и беседу пришлось прекратить, пережидая очередной артиллерийско-минометный налет. Немцы не жалели снарядов, островок обороны был им как кость в горле. Мощный взрыв прогремел совсем рядом, всего в паре метров от Федора. Взрывной волной того выбросило из окопа, распрямило и швырнуло в находящуюся сзади траншею. По ушам Петра больно резанул крик нечеловеческой боли. Федор, словно тряпичная кукла, свалился вниз и замолчал.

– Федя, ты как? – несколько раз позвал его Петр, когда обстрел прекратился, но ответом ему была тишина. Сползать назад, посмотреть, что случилось с моряком, не было возможности. Для этого пришлось бы опуститься на дно траншеи, а вот выбраться назад без посторонней помощи уж точно не получится. Пришлось оставить эту затею и ждать, пока не появится кто-то ходячий.

Через несколько минут в траншее показалась голова Наташи, оказывающей первую помощь пострадавшим. Не спеша, переходя от одного бойца к другому, она приближалась.

– Наташа, – громко позвал ее Петр, – сестричка, глянь там морячка, – он рукой указал в то место, куда упало тело Федора.

Зайдя за поворот, Наташа сразу исчезла из виду – наверное, склонилась над Федором. Через несколько минут она перелезла через бруствер и подползла к Петру.

– Все. Отмаялся твой дружок. Последние кишки вырвало бедняге. Сам-то как? Давай гляну.

– Да вроде в порядке, спину немного зацепило, но не глубоко, жить можно. Надо похоронить моряка.

– Знаю. На той стороне еще с пяток свежих трупов. Стемнеет, тогда и будем похоронами заниматься, я его пока к стенке придвинула, чтобы не затоптали не ровен час. Жалко парня, но он бы до утра точно не дожил, слишком тяжелое ранение. И так держался молодцом, я бы не смогла так. Да и мало у кого получилось бы. Не представляешь, какая это сильная боль, словно огонь внутри развели.

– Наташа, как там обстановка, на той стороне?

– Пока нормально. Держатся ребята. Раненых по второму и третьему разу много. Бинтов уже нет, так что пока перевязываю кусками нательных рубах, которые с покойников сняли. Больше ничего нет. Но фрицам дают прикурить, впрочем, как и здесь. Политруку вдобавок руку оторвало, но пока геройствует. Хотя, что говорить, страшно тут. Не должно такого быть.

– Когда меня убьют, пусти по мне слезу, пожалуйста, – попросил медсестру Петр, глядя ей в глаза. – Знаешь, я еще в детстве, когда видел похороны, представлял, что тоже вот так когда-нибудь буду лежать в гробу, а сзади будут идти люди и плакать. Гроба и могилы у меня, похоже, не получится, так что, может, хоть слезой выручишь?

– Дурачок ты, – в первый раз за последние месяцы улыбнулась Наталья, погладив Петра по голове, и он сразу заметил, как маленькие красивые ямочки появились на ее щеках, – разве можно о смерти думать? Она сама придет за тобой, когда надо будет.

– У тебя очень красивая улыбка, – сказал Петр, – тебе надо почаще улыбаться. Зря только другие говорят, что ты не умеешь это делать.

– Раньше умела, теперь разучилась, – лицо Наташи тотчас приняло свое обычное серьезное выражение. – Ладно, – заторопилась она, – пора дальше идти. А ты гони глупые мысли прочь. Сам видишь, не время еще помирать.

Она легонько хлопнула Петра по плечу и, повернувшись, поползла назад к траншее.

– Наташа, – крикнул вдогонку Петр, – глянь танкиста, живой или нет?

Медсестра снова вылезла наверх и по-пластунски двинулась в сторону окопчика, где лежал Иван. Через минуту раздался ее голос.

– Дышит еще. Без сознания лежит, бедняга. Приводить в чувство его не буду, так ему всяко легче, хоть боли не чувствует. Ладно, я дальше пошла, и так задержалась с тобою. Пока снова не началось, нужно всех обойти, – Наташа, вернувшись под защиту глубокой траншеи, быстро исчезла за первым поворотом.

Немцы, закончив очередной обстрел, молчали и в атаку не пошли. «Обедают, наверное», – подумал Петр, почувствовав, что сам бы не прочь что-нибудь пожевать. Ослабленное тело требовало хоть какой-то подзарядки. Пошарил в карманах шинели – вдруг завалялось что-то съестное, но ничего не нашел. Покрутил головой, надеясь увидеть хоть кого-то из ходячих, чтобы попросить того принести хоть сухарик, но никого не увидел. «Эх, нужно было у Наташи спросить. А все-таки – какая у нее красивая добрая улыбка. И совсем она не грымза, как другие говорят. Похоже, досталось ей, бедняжке, сильно, раз перестала смеяться», – думал Петр, вспоминая лицо медсестры.

Пообедав, гитлеровцы включили громкоговоритель и принялись уговаривать обороняющихся сдаться, обещая взамен жизнь и достойное существование в плену. Обрисовав всю бесполезность сопротивления, они предложили выходить с поднятыми руками. Перед этим нужно было перебить всех коммунистов и комиссаров, которые, по мнению немецкого агитатора, под дулом пистолета заставляют солдат стрелять по доблестным немецким войскам.

Часто до этого Петру приходилось слышать подобную чушь, так что это время он потратил на отдых, чтобы немного полежать на спине да потуже затянуть повязку, останавливая снова начавшееся кровотечение. Не стреляют, и то хорошо, хоть какая-то передышка за день. А языком пусть мелют, костей в нем нет. Первый раз немецких агитаторов он услышал вечером 22 июня, когда их полк вел тяжелые бои первого дня войны, иногда даже переходя в контратаки. Тогда так же, после очередного артналета, вдруг наступила тишина, которую нарушил громкий голос, на чистом русском языке, совершенно без акцента, предлагавший солдатам и офицерам прекратить сопротивление. Этот голос говорил о том, что немецкие войска начали войну за освобождение России от жидовско-большевистского ига. И что Германия разгонит колхозы, даст крестьянам землю, принесет народам свободу от сталинской тирании.

– Ох, бреша, як собака поганая, – громко выругался один из санитаров, пожилой украинец Иваныч, покручивая свои роскошные казацкие усы. Он служил в полку с самого основания. – Я с ними в Первую мировую сталкивался, когда зусим молодым быв. Так воны, падлюки, бумажки с аэроплана все бросали, в которых говорилось, что хто в плен сдастся, той буде як у бога за пазухой сидеть, конфеты с ковбасою жевать. Ну, у нас ночью несколько хлопцев и перебежало. Так мы их потом, когда в наступление перешли, заколотыми в яме за окопами нашли. Ось такая вона, германская конфета оказалась. Нехай каркаюць, язык шо помело.

Комбат же оказался более нетерпеливым. Определив, откуда исходит звук, попросил артиллеристов вмазать из сорокапяточки по этому месту осколочными, что те и выполнили с удовольствием. Больше в тот день немцы агитку не включали.

Зато потом почти каждый день то с самолетов листовки разбрасывали, то в громкоговоритель призывали к сдаче. Одно и то же. К этому быстро привыкли, хотя не обходилось и без перебежчиков. Ничего не попишешь, всякие люди служили в армии. Кто-то бежал от страха за собственную жизнь, ну а кто-то поверил немецким агитаторам, испытав на собственной шкуре «прелести» советской власти. И хотя старались об этом не говорить, но многие знали про черные воронки, увозящие людей туда, откуда почти никто не возвращался. Да и советская политика на селе практически вернула крестьян в феодальный строй, лишив их самостоятельности, заставив работать в колхозах за жалкие трудодни. Также на руку наступающим немцам сыграла внезапность нападения. И хотя войну ждали, комиссары до последней минуты продолжали твердить о ее невозможности, выполняя полученный приказ: не сеять панику и не поддаваться на провокации. Поэтому многие красноармейцы, оказавшись в первые часы и дни без оружия, практически без патронов, считали себя преданными, брошенными на произвол судьбы перед наступающими немецкими танками. Вот и сдавались пачками, осознав безысходность своего положения. Потом, когда обстановка более-менее прояснилась, красноармейское начальство стало бороться с дезертирами всеми силами, чтобы остановить начавшийся моральный развал армии. Боролись жестко, сразу, как из-под земли, возникли многочисленные военно-полевые трибуналы. Пойманных расстреливали перед строем, давая другим возможность задуматься о своей судьбе. Такая же участь – попасть под суд – грозила командирам, чьи подчиненные самовольно покинули позиции. Те, кто уже оказался в немецком плену, были объявлены предателями. И неважно, сам ты сдался или тебя полуживого притащили туда немцы, подобрав раненого в бессознательном состоянии. Причем наказание касалось и семей военнопленных – им грозили тюремные сроки и высылки в Сибирь. Только самые жесткие меры помогли предотвратить коллапс, организовать оборону. Доходило и до абсурда. Под трибунал можно было попасть, просто подобрав агитационную листовку, чтобы использовать ее для самокрутки либо для похода в лесок по нужде. С этим тоже не считались, раз листовка есть – значит, ты задумал перейти на сторону врага, а с потенциального перебежчика и спрос по всей строгости. Вот и отучили солдат поднимать листочки, без конца сыпавшиеся им на головы. Для самокруток использовали либо кусочки советских газет, хотя за этим тоже смотрели – а то вдруг ты решишь скурить портрет товарища Сталина, либо листья деревьев. Точно так же решался вопрос с походом по нужде, лопухов пока хватало.