Текст книги "Московские слова, словечки и крылатые выражения"

Митькой звали

Во фразеологическом словаре Э.А. Вартаньяна «В честь и по поводу» (М., 1987) об этом выражении сказано: «Фразеологизм, передающий понятие: «исчез безвозвратно». Но в отличие от родственных ему народных выражений – поминай как звали; и след простыл; только его и видели; и был таков – употребляется только по отношению к человеку». Далее автор задается вопросом: «Кто есть Митька? Каков источник этой поговорки?» – и сам себе отвечает: «Вряд ли исследователи готовы сегодня ответить на эти вопросы». Отмечая, что фразеологизм встречается в дореволюционной и советской литературе, он приводит пример из повести Б.Горбатова 1930-х годов «Мое поколение»: «И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали…»

Ход рассуждений Э.А. Вартаньяна правилен, но он упустил очень важный дополнительный смысл, заложенный в этом фразеологизме: персонаж-то исчез, но в памяти осталось его имя – Митька. Кроме того, в подтексте ясно просматривается еще одна мысль: «Кто его знает, кто он такой, но все звали его Митькой».

Приняв во внимание все оттенки смысла фразеологизма, можно предположить с большой долей вероятности, к какому историческому лицу он относится.

После смерти Ивана Грозного и восшествия на престол его сына Федора Иоанновича последняя – седьмая – жена Грозного Мария Нагая с двухлетним сыном царевичем Дмитрием была выслана в Углич. Все знали, что царь Федор выслал их по настоянию Бориса Годунова – своего шурина и фактического правителя государства.

15 мая 1591 года царевич Дмитрий погиб в Угличе при странных и до настоящего времени до конца не проясненных обстоятельствах. По одной версии, мальчик, играя ножичком «в тычку», упал в припадке эпилепсии горлом на нож и тем нанес себе смертельную рану. По другой версии, его убили сын его воспитательницы-мамки Осип Волохов, дьяк Михайло Битяговский и племянник Битяговского Никита Качалов, приставленные Борисом Годуновым для наблюдения за вдовствующей царицей.

Пять дней спустя после гибели царевича из Москвы прибыла комиссия, состоявшая из митрополита Сарского и Подонского Геласия и высших государственных чиновников – боярина Василия Шуйского, окольничего Андрея Клешнина и дьяка Елизария Вылузгина. При произведенном комиссией следствии обнаружились свидетели как первой, так и второй версий. Однако следователи пришли к однозначному выводу, утвержденному затем патриархом: «Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом», то есть что произошло не убийство, а несчастный случай. Об этом было объявлено народу. Но толки о том, что царевича убили по приказу Бориса Годунова, в народе не прекращались.

Вскоре царицу Марию Нагую насильно постригли в монахини и отправили в дальний северный монастырь. Она получила монашеское имя Марфа. Ее родственники также понесли различные наказания.

С годами это происшествие стало забываться, затерялась и могила царевича Дмитрия, так как Нагие не успели поставить на ней памятник.

В 1598 году умер царь Федор Иоаннович, с ним пресеклась династия московских царей-рюриковичей, то есть потомков первого легендарного русского князя Рюрика. Царем был избран Борис Годунов, и тогда вновь начались разговоры о царевиче Дмитрии.

Но теперь говорили не о коварном убийстве царевича нынешним царем, а о том, что в Угличе был убит не царевич, но какой-то другой мальчик, а настоящий царевич Дмитрий спасся и что он ныне жив.

В 1601 году в Польше объявился молодой человек примерно такого же, как погибший царевич, возраста, который утверждал, что он – сын царя Ивана Грозного – Дмитрий. Королю и польским вельможам он рассказал, что, когда был еще младенцем, некий приближенный царя Ивана Грозного (некоторые источники называют имя боярина Бельского, которого Иван Грозный на смертном одре назначил опекуном малолетнего сына), предвидя, что в борьбе за престол обязательно найдутся претенденты, которые постараются убить царевича, подменил его другим ребенком, а Дмитрия воспитывал втайне, в одной верной дворянской семье. Когда же воспитатель состарился и дни его близились к концу, он открыл юноше тайну его происхождения и посоветовал для собственной безопасности стать монахом, что Дмитрий и сделал. В монашеском обличье царевич обошел всю Россию. Но один монах кремлевского Чудова монастыря опознал его, и тогда Дмитрий был вынужден бежать за границу. Дмитрий попросил у польского короля помощи деньгами и войском для того, чтобы вернуть законно принадлежащий ему российский престол.

При первом же известии о царевиче Дмитрии, полученном в Москве, правительство Бориса Годунова объявило его самозванцем, даже было названо его настоящее имя – Григорий Отрепьев, монах Чудова монастыря.

Осенью 1604 года царевич Дмитрий перешел русскую границу. Сопровождавшее его войско было невелико, но народ – крестьяне, холопы, дворяне, казаки, разоренные царствованием Ивана Грозного с его бесчеловечной опричниной, недовольные Борисом Годуновым, в царствование которого один мор следовал за другим, что многие считали карой за то, что на престоле сидит незаконный царь, – присоединялся к войску законного, как он полагал, наследника.

Сам Борис Годунов, хотя объявил его самозванцем, видимо, в глубине души вполне допускал, что на Москву идет настоящий царевич. Голландский купец Исаак Масса, живший в эти годы в Москве и хорошо осведомленный о дворцовой жизни, в своих записках рассказывает любопытный эпизод: Борис повелел привезти из северного монастыря бывшую царицу Марию Нагую – инокиню Марфу для допроса. Ее тайно провели в спальню Годунова, и он, рассказывает купец, «вместе со своею женою (дочерью Малюты Скуратова – главного палача в царствование Ивана Грозного. – В.М.) сурово допрашивал ее, как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: «Говори, блядь, то, что ты хорошо знаешь!» – и ткнула ей горящею свечою в глаза, и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, о чем впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых… Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже».

В то же время и в народе говорили: «Пусть на Москве проклинают какого-то Гришку Отрепьева, батюшке-царевичу от этого не станется: он не Отрепьев».

Чем ближе подходил Дмитрий к Москве, тем сильнее волновалась столица. Его тайные гонцы привозили послания, которые читались повсюду: «Божием произволением и Его крепкою десницею, покровенною нас от нашего изменника Бориса Годунова, хотящего нас злой смерти предати, и Бог милосердный злокозненного… помысла не восхоте исполнити, и меня, государя вашего прирожденного, Бог невидимою силою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил. И аз, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество, с Божиею помощию иду на престол прародителей наших…»

Борис Годунов умер 13 мая 1605 года, завещав престол сыну Федору. Федор процарствовал лишь две недели. 1 июня в Москве начались волнения горожан, подогреваемые боярами – противниками Бориса Годунова. Его вдова, сын и дочь были арестованы и водворены в темницу. 20 июня в Москву вступил Дмитрий.

Очевидец вступления Дмитрия в Москву Исаак Масса подробно описывает его: «Дмитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только, когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Дмитрия своим законным государем и ничего не зная другого (о нем), плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку, и подъехав к Иерусалиму – так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля (собор Василия Блаженного. – В.М.) – он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что Тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей (говорил Дмитрий), проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним…»

Из монастыря привезли мать Дмитрия инокиню Марфу, по пути ей оказывали почести как вдовствующей царице. В подмосковном царском дворце – Тайнинском – произошла встреча матери и сына, и Марфа признала его. Признал в нем Дмитрия и боярин Василий Шуйский. И многие тогда поверили, что перед ними действительно сын царя Ивана Грозного.

Дмитрий царствовал менее года. Облегчения жизни народу «законный» государь не принес, стало даже тяжелее, так как ему требовались дополнительные деньги для уплаты полякам за помощь. Кроме того, у народа вызывало раздражение, что царь душой больше привержен к иностранцам и к католической вере, чем к своим людям и православию. Поляки вели себя в Москве вызывающе, будто здесь хозяева не москвичи, а они. За спиной у Дмитрия вел свою интригу боярин Василий Шуйский. Вслух он чествовал его как государя, а шепотком говорил, что он – самозванец. В конце концов, уже вся Москва разглядела: странно, не похоже на русского государя ведет себя этот царевич и в больших делах и в малых, обиходных: не так молится, не чтит святых икон, не отдыхает после обеда, как заведено от века. Особо сильное недовольство вызвала женитьба Дмитрия на католичке Марине Мнишек и свадебные торжества, когда ради иноземных гостей выгнали москвичей из их домов в Китае и Белом городе.

Между тем заговорщики во главе с Шуйским, который намеревался сам занять царский трон, уже были готовы к выступлению и вместе с народом «положили избыть расстригу и ляхов».

Волнения начались 12 мая. В этот день, как повествует Карамзин, «говорили торжественно, на площадях, что мнимый Дмитрий есть царь поганый: не чтит святых икон, не любит набожности, питается гнусными яствами, ходит в церковь нечистый, прямо с ложа скверного, и еще ни однажды не мылся в бане с своею поганою царицею; что он, без сомнения, еретик и не крови царской».

Пять дней спустя волнения превратились в общий бунт, заговорщики ворвались в Кремль и убили царя-самозванца. Его труп вытащили на площадь и бросили возле Лобного места… Затем его сожгли, смешали с порохом и выстрелили из пушки в ту сторону, откуда пришел самозванец.

Царем, как и ожидалось, «выкрикнули» Шуйского, и он занял престол.

Но мало было физически уничтожить самозванца, его нужно было развенчать морально. Шуйский со священством предпринимают самый убедительный в тех условиях шаг: извлекаются останки царевича Дмитрия, Шуйский вопреки своему прежнему заявлению, говорит, что царевич был убит по приказу Годунова, мать – инокиня Марфа – принародно, обливаясь слезами, молит царя (Василия Шуйского), духовенство, народ «простить ей грех согласия с ложным Дмитрием» и ее обман. Грех ей был прощен. Царевич Дмитрий был причислен к лику святых как невинно убиенный. Таким образом, самозванство правившего почти год Россией царя было как будто полностью удостоверено, и в истории за ним закрепилось имя Лжедмитрия.

Но гибелью Лжедмитрия Смута в России не закончилась. Царствование Шуйского, «лукавого царедворца», как назвал его А.С. Пушкин, кончилось его низложением в 1610 году и смертью два года спустя в польском плену. После него во главе России находились семь бояр (о них есть своя пословица, и рассказ об этом будет впереди); польский король стремился сам занять русский престол или посадить на него своего сына Владислава; объявились еще несколько Лжедмитриев, один из них, прозванный Тушинским вором, так как он стоял лагерем в Тушине под Москвой, больше года держал в осаде столицу. Появление новых самозванцев стало возможно из-за того, что, несмотря на все разоблачения, многие люди в России были склонны более верить пришлому человеку, чем собственному правительству.

Конец Смуте положило народное ополчение под командованием Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, освободившее Москву от польско-литовских интервентов, и восшествие на русский престол Михаила Федоровича Романова.

Но в череде ярких исторических персонажей русской Смуты XVII века одна фигура вызывает особый интерес и особое любопытство – это фигура Лжедмитрия I.

До сих пор, несмотря на окончательно принятый и многократно подтвержденный научными авторитетами официальный вывод, что Лжедмитрий I был самозванцем, то один, то другой историк возвращается к старым документам, и его начинают обуревать сомнения.

Даже такой строгий фактограф, как С.М. Соловьев, вовсе не склонный ни к романтике, ни к фантазиям, подойдя к итоговой оценке Лжедмитрия I, никак не может сделать однозначный вывод и начинает сомневаться не в царском его происхождении, а в самозванстве. «Сознательно ли он принял на себя роль самозванца, – пишет Соловьев, – или был убежден, что он истинный царевич?.. В нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося… В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих: ибо чем объяснить ту уверенность, доходящую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? На вопрос разъяренной толпы, – точно ли он самозванец? Дмитрий отвечал: «Спросите у матери!»

Таков герой фразеологизма «Митькой звали». Сколько народу ни твердили, что Лжедмитрий – это Гришка Отрепьев, а он в раздумье повторяет: «Митькой звали…»

В Москве вплоть до начала XX века ходили рассказы о том, что время от времени люди видели на Кремлевской стене бродящую между зубцами тень царевича Дмитрия, и находились этому очевидцы.

У семи нянек дитя без глазу

«Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской». Так начинается самый известный и, надобно сказать, лучший русский роман XIX века о Смутном времени – «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» Михаила Николаевича Загоскина.

Действие этого романа происходит в последний период Смуты – после свержения царя Василия Шуйского и до освобождения Москвы народным ополчением Минина и Пожарского.

Когда был отрешен от царства Василий Шуйский, силою пострижен в монахи и заключен в Чудовский монастырь, бояре – организаторы заговора против него, начали обсуждать нового кандидата на престол.

В то время в Москве оказались семь членов Боярской думы – князья Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Лыков, два Голицына (но в правительство был введен один из рода), боярин Иван Никитич Романов и родственник Романовых боярин Шереметев, которому, по преданию, принадлежит фраза, решившая избрание на царство Михаила Федоровича: «Выберем-де Мишу Романова, он молод и еще глуп»; они образовали правительство России, которое в официальных грамотах называлось «седьмочисленные бояре».

Начались заседания нового правительства со споров, из какого боярского рода должен быть новый царь, но, не найдя согласия, «седьмочисленные бояре» приняли решение не избирать царя из русских родов. Полякам это было на руку, так как польский король уже решил, что русский трон должен занять или он сам, или его сын. В эти же дни к Москве подошли польские войска под командованием известного полководца канцлера Станислава Жолкевского и остановились в пригородах.

Народ в Москве волновался. Бояре понимали, что достаточно малейшего повода, и поднимется бунт. В страхе они послали к Жолкевскому посла, объявив, что готовы признать русским царем сына Сигизмунда III Владислава.

Польский канцлер вступил с ними в переговоры. Составили договор. Бояре выдвинули ряд условий, которые гарантировали бы им, что они останутся у власти и сохранят свои имения. Договорились, что Владислав примет православную веру, женится на русской, что в своем ближайшем окружении он будет иметь лишь небольшое число поляков и так далее. Жолкевский принял все условия, понимая, что это соглашение немногого стоит и всегда может быть изменено. Бояре не без оснований полагали, что москвичи, узнав о решении возвести на русский престол королевича державы, находящейся с Россией в состоянии войны, перебьют их, и поэтому ночью отворили городские ворота, через которые под покровом темноты в Москву вошло польское войско. Проснувшиеся утром москвичи с удивлением увидели польских солдат в Кремле, на всех московских улицах и площадях и поняли, что бояре их предали.

Между тем к «седьмочисленным» присоединились и те бояре, которые в свое время переметнулись к Лжедмитрию II, а потом – к Сигизмунду: Салтыковы, Вельяминов, Хворостинин и другие.

Очень скоро оказалось, что «седьмочисленные бояре», называясь правительством, фактически им не являются и вынуждены своим именем подписывать указы и распоряжения оккупационных властей. Впоследствии бояре говорили, что находились они «все равно что в плену», им «приказывали руки прикладывать – и они прикладывали». Отстаивая каждый свою собственную личную выгоду, бояре попали в общую беду.

В это время Россия испытывала на себе в полной мере все те беды, которые несет с собою Смута и государственное неустройство: польские и шведские отряды захватывали и грабили русские города, повсюду объявлялись разбойничьи шайки, по России ездили эмиссары правительства, склоняя жителей к избранию Владислава царем, вновь пошли слухи о том, что царевич Дмитрий спасся, и вооруженные отряды молодцов, отставших от крестьянской работы и привыкших добывать средства к существованию силой, шатались по стране с намерением пристать к войску «законного» государя. Деревни стояли разоренные, поля пустые, города наполнились нищими. Особенно тяжело приходилось москвичам: знатные и богатые подвергались насилию со стороны поляков, а уж простому человеку и вовсе негде было искать правды и защиты… Припоминали старину, сравнивали прошлое горе с нынешним, и казалось, что теперешнее – горше. «Лучше грозный царь, чем семибоярщина», – говорили тогда в Москве, и эта пословица жива до сих пор.

«Седьмочисленные бояре» отсиживались в Кремле: их не выпускали поляки, да и сами они боялись показаться народу. Досиделись они взаперти до того самого часа, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского, разгромив польское войско, осадило Кремль, и поляки готовы были сдаться, прося лишь одного: чтобы им сохранили жизнь. Пожарский обещал, что ни один пленный не будет убит.

Тогда открылись Троицкие ворота, сначала – перед собой – поляки выпустили бояр. Князь Мстиславский как старший среди них шел первым, за ним остальные – бледные, испуганные, с опущенными головами. «Изменники! Предатели! – кричали казаки. – Их надо всех перебить, а имущество поделить среди войска!» К боярам тянулись руки, еще миг – и их разорвут в клочья. Но князь Пожарский со своим отрядом оттеснил людей и вывел бояр из толпы.

Так закончилось правление «седьмочисленных бояр». Хотя Пожарский и спас их жизни, они не решились остаться в Москве и, забрав семьи, разъехались по дальним своим деревням.

Правление семи бояр оставило по себе долгую и недобрую память. Это время народ назвал «семибоярщиной». С тех пор какую-либо порожденную властью неурядицу на Руси стали именовать «московской разнобоярщиной». Были и другие пословицы, в которых упоминались «седьмочисленные бояре». Интересна, например, такая: «Эк, куда хватил: семибоярщину припомнил!» Б. Шейдлин в брошюре «Москва в пословицах и поговорках» (М., 1929) комментирует ее так: «Затем уже семибоярщину стали вспоминать как нечто очень давнее, позабытое и невозвратное». А может быть, у нее и другой смысл: ответ на беззаконные требования какого-нибудь зарвавшегося начальника, не желающего признавать законы и обычаи.

Но одна пословица, родившаяся во времена семибоярщины, а потом оторвавшаяся от конкретного факта и обратившаяся в универсальную сентенцию, и в настоящее время является одной из самых распространенных, это пословица «У семи нянек дитя без глазу». Она имеет варианты: «У семи нянек дитя без рук», «У семи нянек дитя – урод». Также имеются варианты, в которых говорится не о няньках, а о пастухах, вот, пожалуй, лучший из них (и как он характерен для любой семибоярщины): «У семи пастухов стадо – волку корысть».