Текст книги "«Воскресение и жизнь…». Пасхальная проза русских классиков"

Клавдия Владимировна Лукашевич
(1859–1931)

Мое милое детство
(Избранные отрывки)

II.

Как проводили в нашей семье Страстную неделю

Страстная неделя чтилась в нашей семье и в семье бабушки и дедушки как величайшая святыня… Няня и мама одевались в темные платья, строго постились, каждый день ходили в церковь и говели. Везде у нас теплились лампады, было тихо и благоговейно. Нам, детям, почему-то бывало и жутко, и радостно. По вечерам няня часто рассказывала нам о страданиях Христа и всегда плакала… Иногда с великими святыми событиями она перемешивала и легенды… Рассказывала про птичку, которая вытащила клювом один колючий шип от тернового венца из святого лба Господа и ее грудка обагрилась кровью… И с тех пор эта птичка святая, и ее зовут «красногрудка»; рассказывала, как, мучась, Христос нес святой крест на Голгофу и как все, кто Его касался, исцелялись.

– Скажи, нянечка, ведь Христос воскреснет?! – взволнованно, сквозь слезы, спрашивали мы, оплакивая страдания Христа, которые няня передавала так жалостливо и трогательно.

– Ну конечно, воскреснет… Но мы-то всегда должны помнить об Его страданиях и плакать о Нем.

И я помню, что в дни Страстной недели мы, дети, как-то душой проникались воспоминаниями о величайших евангельских событиях; эти воспоминания воплощались во что-то реальное, и все выливалось в особое, святое религиозное чувство… Казалось, что Бог с нами присутствует, страдает, молится и прощает.

Когда, бывало, в пятницу Великой вечерни выносили Плащаницу, мне всегда казалось, что действительно хоронят Христа… И как только запоют «Благообразный Иосиф», няня начинала горько плакать, и я за нею… С тех пор я особенно люблю эту службу и всегда вспоминаю чистые детские слезы о Господе…

В Страстную субботу мы с няней ходили и к ранней обедне, и к поздней. Мама бывала недовольна и укоряла няню:

– Ну зачем ты ребенка таскаешь в такую рань?.. Ходи одна, если хочешь.

– Беляночка сама просится… Дитяти Господь милость пошлет… Пусть молится за нас, грешных…

Действительно, я любила эти ночные молитвы, в них было что-то таинственное и святое… Няня говорила, что мы идем хоронить Христа. Я знала, что Плащаницу будут обносить вокруг церкви и мы с няней пойдем со свечами за нею.

Няня тихонько будила меня рано-рано, часа в четыре ночи… Глаза слипались, еще хотелось спать, но в душе был точно какой-то долг: надо идти хоронить Христа.

Выходили мы в полумраке, не пивши чаю, шли с моей старушкой по темным улицам. Таинственно и прекрасно. Душа полна радостью, точно делаешь что-то хорошее… В церкви народу мало, но как-то особенно значительно раздаются моления и испытываешь особенное молитвенное настроение…

Я так любила и до сих пор люблю церковные службы на Страстной неделе. Они для меня полны духовного трепета, великого нравственного значения и дорогих детских воспоминаний…

Возвращаемся с няней домой, точно совершили какой-то подвиг. Сестра Лида завидует мне и даже всплакнет.

– Вот, нянечка, Клавдю взяла к ранней обедне, а меня нет…

– Ты еще маленькая, устанешь… Тебе нельзя, а Клавденька большая…

– И я хочу тоже к ранней обедне…

– Не плачь, деточка… Ты ведь маленькая… Все будет в свое время… Пойдешь на будущий год.

* * *

А дома, в нашей маленькой квартирке, в это время, на Страстной неделе, кипели такие интересные хлопоты… Все делалось по порядку, по заветам старины, в определенное время… Мы во всем помогали маме и няне. Сначала шла уборка квартиры: мама и няня, повязав головы платками, обметали потолки, стены, мыли окна, печи, полы, скребли каждый уголок, чистили, обтирали каждую вещь. Уборка шла на славу.

В среду няня чистила образа. Это было своего рода священнодействие, и к нему допускались я и Лида. Мы очень любили это дело и постоянно приставали к няне:

– Скоро? Скоро будем образа чистить? Поскорее, нянечка.

– Повремените, деточки… Это дело нешуточное… Надо осмотрительно…

Прежде всего няня тщательно умывалась и нам заботливо мыла руки мылом. Потом на обеденном столе расстилалась чистая скатерть. На этот стол сносились все образа из квартиры, а их было у нас немало. Затем няня приготовляла мел и делала мыльную воду. Мы с Лидой тщательно терли и мыли серебряные и металлические венчики и ободки на старинных окладах, и каждая старалась это сделать как можно чище и ярче. Затем няня заставляла нас помолиться.

– Теперь, благословясь, оботрите деревянным маслом лики.

Мы обтирали лики. Эта работа казалась нам важной и святой. После нашей чистки иконы в углах комнат сверкали необыкновенно, и перед ними ярко горели лампады. Няня ходила умиленная. А комнаты нашей квартиры походили на кельи монахинь.

В четверг наша старушка делала «четверговую соль»[10]10
  Эту соль делают в память о том, что Христос на Тайной вечере обмакнул хлеб в соль.


[Закрыть]. Это была какая-то совсем особенная черная соль, которую жгли в духовой печке и на Пасху ставили на стол. И разговляться без «четверговой соли» казалось нам немыслимым.

И в четверг же у нас дома обыкновенно красили яйца. Это, конечно, бывало самое интересное из подготовки пасхального стола. Во главе этого дела стоял отец. Мама ему помогала. Мы ни на шаг не отходили от них, и каждая из нас имела право выкрасить для себя по нескольку яичек.

Папа непременно хотел перещеголять дедушку, который был великий мастер красить яйца. Да и отец наш ему не уступал.

В то далекое время таких красок, как теперь, не было. Яйца красили в сандале[11]11
  Сандал – сандаловая бумага, в которую заворачивались «головы» сахара.


[Закрыть], в шелухе луковых перьев, в кофейной гуще и в разных нитках и обрезках шелка. Папа вырезал из сахарной синей бумаги разные рисунки и фигуры, прикладывал их к яйцам, обвертывал все луковой шелухой, завязывал тряпкой и клал варить. Мы с мамой делали то же.

Как, бывало, волнуешься, дрожишь, замираешь, когда развертывают уже сваренное яичко. Что-то будет? Боже, какой восторг! Вот яичко вышло желтенькое с крапинками, а на нем синеватый якорь и буквы «X» и «В» (конечно, папиной работы). Кроме того, папа очень искусно нацарапывал на крашеных яйцах цветы, расписывал яички красками и всегда выбирал трогательные и нежные сюжеты, например: якорь, сердце, голубков, цветы и т. п.

В пятницу нянечка пекла кулич, месить который помогал ей отец, а вечером делали пасху. Это было целое событие, особенно памятное мне.

Мама уже ранее несколько раз бегала к бабушке за советами: как сделать пасху, сколько чего положить, как замесить кулич, сколько держать в печке окорок… И все у нас по советам бабушки выходило отменно хорошо. Никогда ничего не портили.

Особенно удавалась пасха. Она была традиционная «бабушкина» и делалась по ее старому, собственному рецепту. Я и до сих пор делаю эту заварную «бабушкину» пасху.

Надо было строго положить всего по пропорции, долго мешать, тихо прогревать на огне и, храни Бог, не переварить.

Старинную медную кастрюлю с жидкой белой массой осторожно снимают с плиты, няня перекрестится и медленно выливает творожную массу в пасочницу, накрытую белой тряпкой…

– Попробуй, няня, довольно ли сахару? – спрашивает мама.

– Что с тобой, голубушка?! Да разве стану я пробовать… Ты хочешь, чтобы я оскоромилась… Да разве это возможно!

Я вопросительно взглядываю на няню и тоже не решаюсь оскоромиться. Мне кажется это большим грехом. А как хотелось бы попробовать вкусной пасхи!

И вот уже заканчиваются последние праздничные приготовления.

* * *

Наступила суббота. Вечер. Мама накрывает и убирает маленький скромный пасхальный стол… Все у нас просто, незатейливо и всего понемногу… Однако на всем видна заботливая рука хозяйки: в корзиночках выращена зелень – овес; свиты гнездышки из сена, и туда уложены пестрые яички.

– Маменька, положите мои яички в гнездышко… Нет, мои… мои красивее… – просим мы с Лидой.

– Для обеих моих птичек сделано по гнезду… И положу туда яички… И будут у нас скоро птенчики… – говорит мама и смеется, смеется так весело и заразительно.

Мама начинает нас обеих крепко-крепко целовать.

– Господи, помилуй, Клавденька, что это ты смеешься в такой-то день!!! Ну чего ты так балуешься с детьми?! – говорит няня.

И мы втроем затихаем. Мама снова проворно и умело украшает стол. Она убирает окорок белыми фестонами[12]12
  Фестон – зубчатая полоска бумаги или ткани.


[Закрыть]. Она пришивает на углы стола букеты из брусничных веточек и так все проворно, красиво. Пасхальные кушанья кажутся необыкновенно вкусны, так и текут слюнки, просто не дождешься разговенья после недели строгого поста.

А няня в это время хлопочет, чтобы дворник или верхняя жиличка снесли освятить пасху, кулич и яйца. Все это она увертывает в белую скатерть и дает наставления.

Наша милая старушка, пока мы были малы, никогда не могла пойти к заутрене. Она всегда оставалась дома.

Родители наши отправлялись в ту же церковь, куда ходили и дедушка с бабушкой. Эта приходская церковь была далеко, где-то на Васильевском острове… Разговлялись мы ночью, когда папа и мама приходили из церкви.

Бывало, еле-еле дождешься этой минуты…

– Нянечка, скоро будем разговляться?.. – томлюсь я.

– Уж как пасхи да кулича хочется… Не дождаться разговенья, – ноет Лида.

– Сначала святого яичка дадут… – говорю я.

– А после и кулича, и пасхи… Как вкусно-то, – шепчет Лида.

– Обе вы сонные. И глаза-то не смотрят, и губы-то еле говорят… Лягте, деточки, не томитесь. Еще долго-долго. Засните… Придут папа с мамой, я разбужу. Приведет Господь – и разговеемся все.

– Не уснуть, нянечка…

– Прочитайте десять раз «Отче наш» и заснете…

Глаза слипаются, зеваешь, томишься, читаешь без конца «Отче наш», но заснуть невозможно. Волнуешься, ждешь разговенья, завтрашнего дня и всех радостей жизни…

* * *

Я помню, как родители взяли меня первый раз к заутрене. Нянечка моя волновалась больше меня… Как она меня прихорашивала, наряжала, наставляла и учила:

– Ты смотри, Беляночка, как в церкви двери закроют и уйдет крестный ход, тогда скоро и «Христос воскресе» запоют. Сначала за дверью пропоют, будто узнали благую весть. Господи, в храмах Божиих какие сегодня молитвы поют, какая служба идет!..

Няня особенно тревожилась и просила папу:

– Сударь мой Владимир Васильевич, вы уж Беляночку не простудите… Не заснула бы она… Уж до конца не стойте… Дитя первый раз у заутрени… Пораньше уйдите… Господь простит, коли не достоите…

– Будьте покойны, нянюшка, вернем ваше сокровище в сохранности.

Няня меня укутала, перекрестила, и мы ушли… Как я счастлива, горда и довольна! Я с папой и мамой иду к заутрене… Хотя мне всего-то семь лет, но я кажусь себе большой. Шестилетняя сестра Лида, конечно, не может сравняться с такой взрослой девицей, которая уже идет к заутрене! И Лида, конечно, обижена и даже поплакала. Но ее утешают, что в следующем году и она будет большая и тоже пойдет к заутрене…

Только раз в году и бывает такая ночь… Какая-то особенная, чудесная… Святая ночь под праздник Светлого Христова Воскресения полна невыразимой радости. Никто не спит в эту ночь… И кажется, все ищут ласки, примирения. И в сердце самого обиженного, несчастного человека просыпается всепрощение и надежда на счастье.

Мы идем медленно к заутрене. Папа и мама держат меня за руки. А я примолкла и вся превратилась в зрение. Кругом шум, движение и суета. На улицах горят плошки с маслом, а кое-где даже целые бочки. Люди идут, идут без конца, с куличами, с пасхами… Все веселые, радостные, нарядные… Вдруг раздается сигнальный пушечный залп… Скоро пронесется благостный звон… «Звонят во всех церквах на все голоса, как никогда нигде. Точно ангелы поют на небесах» – так говорила няня. И мне казалось, что я действительно слышала тогда пение ангелов. Я зорко всматривалась в синее небо и в мерцающие там звездочки, и детской мечте ясно и чисто представлялось великое событие прошедших веков.

В церкви необыкновенно светло и торжественно. Мы едва-едва протискиваемся вперед… Вон и бабушка с дедушкой. Вон и тети. Все улыбаются мне, ласкают, ставят удобнее, заботятся… Бабушка и дедушка такие нарядные, как никогда.

У дедушки надеты все ордена. Я про себя думаю, что «сегодня дедушка – царь, а бабушка – царица»…

Служба пасхальная и торжественна, и прекрасна, напевы молитв радостны.

Мне было так хорошо: бабушка с дедушкой и три тети то и дело тихонько спрашивают: не устала ли я, не тесно ли, не жарко ли… А кругом нас ходили, толкались, заглядывали в глаза ребятишки. Их почему-то особенно было много… Бедные, плохо одетые, худые… Это были дети бедноты, дети улицы… Они все пробирались в эту сторону церкви. Они знали, что здесь встретят сочувствие… Но не у всех, конечно. Тетя Саша недовольна и сердится.

– Папенькины мальчишки! Такие грубые невежи! Чего они тут толкаются? – шепчет она гневно и отстраняет от нас двух маленьких оборванцев… Но они, обогнув нас, смело проходят мимо дедушки и, улыбаясь, заглядывают ему в лицо… Это «дедушкины мальчишки», его «босоногая команда», как он их называет… «Завтра они придут к нему “Христос воскресе” петь… Он их так любит, жалеет. Он подарит им яички и денег… Станет просить для них у бабушки кусочки кулича… А тетя Саша их не любит, бранит, всегда сердится за то, что они на полах наследят да шумят», – все это с быстротой молнии мелькнуло у меня в голове…

Скоро в руках молящихся запылали свечи. Детям это так нравится. Только у дедушкиных мальчишек не было свечей… Но дедушка похлопал по плечу одного, другого… Вот к нему обернулось худенькое лицо с большими красивыми серыми глазами. Около этого мальчика, одетого в женскую кофту, жалась малютка-девочка. Лица их были болезненно печальны, и грустные большие глаза говорили о раннем горе. Дедушка дал им по тоненькой свечке… Когда засветились в их руках яркие огоньки, лица их тоже засияли огоньками радостной улыбки… Эта улыбка не сходила с лица малютки-девочки во всю светлую заутреню: то она смотрела на свою свечку, то обращала глаза на дедушку. Как мало надо детям для радости!

Трепетно билось сердце, когда за дверями запели «Христос воскресе!», и радостно откликнулось оно навстречу великому привету: «Воистину воскресе!» В церковь вошел с громким пением крестный ход. После мы все похристосовались. Отстояли заутреню и даже обедню.

* * *

Радостная, счастливая бегу я по двору, по лестнице. Няня открывает дверь.

– Христос воскресе, нянечка! Христос воскресе! – громко и восторженно крикнула я, бросаясь к своей дорогой старушке.

– Воистину воскресе, моя пташка дорогая, мое золотце! Вот мы с тобой, старый да малый, дождались великого праздничка. Ты уже теперь большая… У заутрени первый раз была.

Как светло, чисто, уютно, радостно у нас… Везде, везде горят огни, лампады.

– Люблю, когда светло, когда много горит огней, – говорила всегда мама, и в большие праздники у нас во всех уголках квартиры зажигались огни.

Мы все христосуемся, дарим друг другу яички, втайне друг от друга сделанные. У нас накрыт стол, а под салфетками у всех лежат яички. Такой обычай был у нас и у дедушки с бабушкой. У меня красное яичко с цветочками, у сестры Лиды желтенькое. Это сделал папа.

Мама купила деревянные красные, а няня сделала из воску и облепила их шелком и лентами… Мы так всему радуемся, так счастливы!

Я, беспрерывно сбиваясь, стараюсь рассказать няне все, что было в церкви – свои первые впечатления.

– Светло, весело… Батюшки такие золотые… А когда «Христос воскресе!», то все целоваться стали. И свечи зажгли… А у «дедушкиных мальчишек» не было свечей… Они там в церкви толкались… Тетя Саша очень на них сердилась… Дедушка им свечки дал.

Она обо всем меня расспрашивает, целует, пробует голову: нет ли жару, не простудилась ли… И опять расспрашивает и снова целует.

– Бабушка и дедушка сказали, чтобы завтра к ним… И тети тоже сказали. Много нам подарков приготовили… А дедушка нам стихи в альбом напишет…

– Всегда так водится, что первый день праздника у стариков проводят, – говорит серьезно няня.

Мы разговляемся тихо и весело. Всего пробуем понемножку…

Глаза уже застилает какой-то туман… И томно, и хорошо…

В окна пробивается весенний голубоватый рассвет… Так интересно и необычайно встречать это прекрасное раннее утро наступившего праздника… Сколько сладких мечтаний, ожиданий… Все так живо, весело, полно неизведанных радостей, как сама невинная жизнь дитяти. Жизнь чистая, мирная, счастливая скромными радостями и любовью окружающих… Жизнь тогда казалась беспрерывным праздником, с гулом благостным колоколов, с надеждой на что-то неожиданно-радостное, с верой во все хорошее и с любовью к самому источнику счастья и жизни – к Богу.

– Уже рассветает… Какое утро ясное!

– Идите спать, мои пташки, – говорит няня. – Беляночка моя уже и головку повесила, – шепчет она и ведет нас, полусонных, к кроваткам. – Ложитесь, деточки, проворнее, усните скорехонько… А завтра к бабушке с дедушкой с утра пойдем… Путь неблизкий…

Какие чудные слова: «завтра к бабушке с дедушкой».

Ляжешь проворно… Уже дремлешь… И сердце бьется так трепетно и радостно… В голове туманится, и в душе поселяются волшебные грезы… Засыпаешь и думаешь о том, как хорошо, занятно у бабушки с дедушкой… В их маленьком сером домике – бесконечный запас чудес. Там все было полно жизни, интереса, красоты, духовных открытий. Там чудак дедушка с его таинственным кабинетом, с его чудачествами и с босоногой командой, которую он так любил. Там горбатенькая тетя Манюша с большими черными глазами, которая так хорошо играет Бетховена… Там цветы, птицы, животные… все эти неотъемлемые привязанности детства… Там не страшны были нужда и бедность: все трудились неустанно.

– Лида… Лидинька… Завтра к бабушке с дедушкой… Как хорошо! Как я рада… – шепчешь засыпая…

– Да… Клавдя… Дуняша опять что-нибудь перепутает… Хозяйки нам цветов дадут… Дедушка будет царем, а бабушка – царицей…

Сладкий сон прекращает грезы. Впереди встает желанная действительность – радостная и светлая. Все это наполняло счастьем детские годы.

III.

Первый день Светлого Христова Воскресения

В детстве первый день Пасхи мы всегда, как я уже сказала, проводили у бабушки с дедушкой.

Теперь, уже много-много лет спустя, этот день мне всегда представляется особенным. Мне кажется, что он всегда бывал ясным, светлым, радостным. На лазурном небе ярко сияло солнце; особенно весело и призывно чирикали птицы в вышине; беспрерывно благостно гудели колокола церквей. Улицы казались чище. Народу на улицах шло и ехало великое множество. Все были такие нарядные, веселые… То и дело открывали друг другу искренние объятия и говорили радостно: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!»

Было ли так всегда, не знаю; может быть, я многое запамятовала.

Путешествие в первый день Пасхи к бабушке и дедушке бывало для нас, детей, ежегодным большим событием, целым паломничеством. Ведь мы жили из года в год так тихо, уединенно в своем скромном гнездышке, точно огражденные от всего мира огромной стеной. И потому каждое новое, самое маленькое событие в нашей жизни надолго выбивало нас из однообразной колеи и оставляло неизгладимый след, о котором бывало много разговоров и воспоминаний.

За несколько дней до нашего похода, еще на Страстной неделе, шли приготовления. Мама старательно дошивала нам новые платья и передники. Нянечка что-то все укладывала в свой огромный ковровый красный «ридикюль»[13]13
  «Ридикюлями» тогда назывались саквояжи.


[Закрыть], как она его называла. Улучив свободную от дела минутку, она нас наставляла. Мы ведь оставались у бабушки без нее гостить на дня три-четыре.

– Во всем слушайтесь, мои птички, бабушку, теток… Будьте вежливыми и скромными. Лидинька, милушка, не возись с собаками и кошками. Не то исцарапают тебя… Пожалуй, и новое платье изорвешь… А главное, с тетей Сашей не спорьте… Помните, что она постарше вас…

– Тетя Саша сердитая, – замечает сестра.

– Ничуть не сердитая… Если и скажет какое слово с горячности… Часто и сама бывает, голубушка, не рада… Да уж слова не вернешь… – говорит няня.

– Как же, нянечка, ты сама часто говоришь, что тетя Саша «характерная»… И она всегда сердится, – напоминаю я своей старушке.

– Ну да, «характерная»… Я и не отпираюсь, что говорила… Значит, у нее характер такой… А вам, маленьким деточкам, нечего об этом вспоминать…

И няня опять нас долго наставляет.

– А ты, Беляночка, мое золотце, не связывайся с Дуняшкой, не слушай ее россказней.

– Нянечка, она такая смешная! Всегда все перепутает… Бабушке и дедушке говорит «ты», а про себя «мы»… Как смешно она про свою деревню рассказывает и какие смешные слова говорит!

При одном воспоминании о Дуняше, молоденькой бабушкиной прислуге, мы с Лидой заливаемся веселым громким хохотом.

Но няня недовольна:

– Она – простая деревенская глупенькая девчонка… А вы – высокородные барышни… И нечего вам ее деревенские небылицы слушать.

Мы обещаем не связываться с Дуняшей и не слушать ее деревенских россказней. Но ведь так трудно выполнить это обещание! Забудешь – и чего-чего, бывало, не наслушаешься от наивной деревенской девчонки.

– Нянечка, а какие-то нынче дедушка яички накрасил? – вспоминаем мы.

– Ну уж, конечно, всего придумал наш забавник… Умный, знающий человек ваш дедушка… И голова на плечах крепкая, и руки золотые.

Нам казалось очень смешным, как говорила няня о дедушке, будто у него голова крепкая и руки из золота… Смотришь, бывало, на него и дивишься… Но он, действительно, был таким.

– А мальчишки дедушкины придут «Христос воскресе» петь?

– Конечно, придут. Мальчишки у него – первые гости. Без них никакой праздник не обойдется.

– Пожалуй, тетя Саша рассердится на мальчишек…

Воспоминания так и встают, так и рисуют знакомые милые картины, уютный домик бабушки и дедушки и все, что там приходилось переживать. Как-то там дедушкин Каштанка поживает? Чему он его еще выучил? Наловил ли дедушка новых птиц? Куда он пойдет на праздниках со своей «босоногой командой»? Какие стихи он переписал для мамы?

В жизни так много занятного, интересного, что, кажется, всего и не вспомнишь.

* * *

Как радостно просыпаться в первый день Светлого праздника!

– Няня! Нянечка! Одевай нас скорее, скорее! Ведь сегодня к бабушке и дедушке.

Мама и няня нас одевают и опять наставляют…

– Поздравьте всех… Скажите, что мы с папой гулять пошли и скоро придем, – говорит мама.

– Скорее бы, скорее, – твердим мы в радостном восторге.

Хотя с Петербургской стороны, где мы жили, до Васильевского острова, где жили бабушка и дедушка, было совсем недалеко – не более двух верст[14]14
  Верста – мера длины в 1,06 км.


[Закрыть], – но для старушки и двух закутанных маленьких девочек пройти это расстояние казалось целым путешествием.

В то время по улицам Петербурга ходили огромные тряские общественные кареты, запряженные тройкою тощих лошадей; эти рыдваны[15]15
  Рыдван – большая дорожная карета.


[Закрыть] назывались «щапинскими каретами». Часть нашего пути мы всегда совершали в такой карете, так как нанять извозчика считалось в нашей семье недопустимой роскошью. И у нас, так же как и бабушка с дедушкой, решительно все члены семьи или ходили пешком, или ездили в дешевых «щапинских каретах». Впрочем, это имело свои удобства и выгоды.

«Щапинские кареты» останавливались от нашей квартиры недалеко, шагах в 300, не более. Но папа сам шел проводить нас до «кареты». Он нес нянин красный «ридикюль» и заботливо усаживал нас в «карету». Он много раз наставлял няню, где надо слезать, осторожнее идти по улицам и вообще беречься. Он даже поручал нас вниманию кондукторов.

И мы, наконец, двигались в путь. Путешествие казалось нам необыкновенно длинным. Часть дороги мы ехали в «карете», но большую часть шли пешком.

Вот «щапинская карета» остановилась. Кондуктор помог нам вылезти. И мы двинулись тихонько дальше. Старушка няня еле-еле плетется и тащит свой «ридикюль».

– Дай, нянечка, я понесу. Ты устанешь…

– Ну куда тебе, Беляночка!.. Тяжело ведь.

– Мы вместе с Лидой.

– Нет, нет… Мне не тяжело… Теперь уж скоро.

Мы все-таки с обеих сторон помогаем няне нести ее «ридикюль» и думаем, что очень облегчаем ей ношу.

Настроение у нас самое радужное. Улица, люди, поцелуи на каждом шагу, пасхальный звон – все это так радовало, так веселило!

В то далекое время по улицам ходило очень много торговцев-разносчиков; все они громко кричали. Кроме того, часто водили ученых медведей, которые показывали разные фокусы, ученых лошадок, собак. Или просто ходили клоуны, акробаты, петрушки, фокусники. Мы с няней непременно останавливались около каждого затейника, смотрели с восхищением и дома устраивали такие же представления.

* * *

Но вот мы почти и дошли до цели нашего путешествия. Мы заворачиваем на 15-ю линию Васильевского острова. Вон – вдали виднеется и милый серый двухэтажный деревянный домик с зеленой крышей и зелеными ставнями. При виде его так трепетно и радостно забьется сердце. Там протекли счастливые дни нашего детства. Там научились мы хорошему. Жизнь в стенах этого домика представлялась нам раем.

С тех пор я люблю маленькие деревянные дома, окрашенные в серую краску, и непременно с зелеными крышами. Я всегда мечтала под старость иметь такой домик. «Сюда ко мне стали бы собираться мои внуки… Я бы стала им рассказывать сказки, учить уму-разуму», – мечтала я. Но это желание так и осталось мечтою.

Вот он, милый домик… Из-за забора виднеются березы и высокая жердь с клеткой для птиц. Это дедушкина затея. Он так любит птиц, ловит их в эту клетку. А зимою прикармливает везде, где только возможно.

– Ну так и есть! Окно уже у него выставлено. И около окна толпятся мальчишки, – говорит няня, прикрывая глаза рукою и всматриваясь вдаль.

– А дедушку ты видишь, нянечка?

– Конечно, он там же… Мыльные пузыри пускает… Мальчишки-то за ними гоняются… Ах, баловень большой, ах, хороводник! – ласково говорит няня.

– Он нас видит уже, наверно.

– Видит, видит… Вон замахал рукой… Мальчишки засуетились, убежали.

– Вон тетя Манюша и тетя Саша бегут… А впереди Каштанка и Карошка! – радостно вскрикивает Лида.

Действительно, из калитки серого домика выбежали две девушки: одна очень маленькая, а другая высокая и тоненькая. Они стремительно направились в наши сторону. Это были наши тети. Тетя Манюша – та, что горбатенькая, очень маленького роста… Тетя Саша – высокая тоненькая блондинка.

Они бросаются к няне, христосуются, отнимают от няни «ридикюль». Каштанка и Каро вертятся около нас как сумасшедшие, прыгают и стараются лизнуть в лицо то меня, то Лиду.

– Оставь, Машенька, мой ридикюль. Разве можешь ты его нести? – говорит няня.

– Я мала, да сильна, нянюшка, – отвечает тетя Манюша и громко смеется. Ее огромные черные глаза сверкают весело и живо, а смех звучит совсем как у нашей мамы.

Дедушка выглядывает из окна и тоже смеется. Мама и тетя Манюша очень на него похожи.

– Вот, моя старушка, и наши барышни жалуют… Здравствуйте, барышни… С Великим праздником!

Мы все христосуемся.

– Идите-ка ко мне, барышни, скорее пузыри мыльные пускать… С дымом, с мошками… – говорит дедушка.

– Ах, папенька, оставьте, пожалуйста, детей… Дайте им передохнуть с дороги… Ведь они еще и бабушку не видели! – недовольным тоном проговорила тетя Саша.

– Слушаюсь, слушаюсь, «принцесса на горошинке», я их не трогаю… Я пошутил.

Дедушка наш был оригинал, чудак, каких прежде было немало, а теперь совсем не бывает. Дедушка всегда нас называл «барышни» или «девицы». Этим он, конечно, хотел выразить, что нас особенно балуют, оберегают и нежат.

У калитки серого домика уже слышны радостные возгласы. Бабушка, тетя Надюша, Дуняша встречают нас на улице.

Все веселы, смеются, громко расспрашивают, целуют и ведут в комнаты. Громче всех раздается визгливый голос Дуняши. Она имела способность всегда хохотать и взвизгивать; за это ей очень часто попадало от тети Саши.

– Ахти-матушки! Да дитятки наши приехали! Да миленькие, да пригоженькие! – вопила Дуняша и громко смеялась…

– Авдотья, угомонись!.. – строго говорила тетя Саша.

– Да я на боярышень радуюсь… Я их раздену… Миленьких-то моих, пригоженьких моих…

– Иди, иди, Авдотья! Мы сами детей разденем…

Возгласы, радостные восклицания так и сыплются. Бабушка обо всем подробно расспрашивает няню: удались ли кулич и пасха? Здоровы ли родители? Что делали? Что шили? Когда придут дочь и зять? Почем все покупали?

Нянечка почтительно обо всем докладывает и называет бабушку «сударыней».

Бабушка наша сегодня просто красавица. В первый день Пасхи и во все торжественные дни церковных и семейных праздников мы много-много лет видели бабушку и дедушку в одних и тех же одеждах. На бабушке надето широкое пестрое шелковое платье, на плечах шаль, а на голове белый чепец с лиловыми лентами. Дедушка в праздники надевал вицмундир с массой каких-то медалей и орденов; при этом высокий воротничок с углами так странно подпирал ему голову. И казалось, что голову он держит особенно гордо, откинувши назад.

Дедушка был горбатый, невысокого роста; но он был здоровый, сильный, веселый и бодрый человек. И горб его нисколько не портил.

– Сегодня бабушка – царица, а дедушка – царь, – шепчет мне Лида. На нашем условном детском языке это означает, что наши старички красивы, нарядны, торжественны.

– А мальчики дедушкины придут петь «Христос воскресе»? – спрашиваю я бабушку.

– Приходили уже, но Сашенька их не пустила. Придут позднее для вас…

Не успели мы еще раздеться, как дедушка уже громко объявляет из своего кабинета:

– Моя босоногая команда идет… Мальчики идут петь… Пустите моих мальчиков…

– Не важные гости! И подождут… Дети еще и раздеться не успели… Покоя от этих мальчишек нет, – сердито говорит тетя Саша.

– Пусти их, Сашенька… Они пропоют и уйдут… И отец успокоится, – заискивающе обращается бабушка к дочери.

Раздается тихий звонок. Дуняша с визгливым возгласом: «Ахти-тошеньки!» бежит открывать калитку. По деревянным мосткам дворика слышен топот детских ног.

Человек 12–15 мальчиков, самых бедных жителей Пятнадцатой линии Васильевского острова, вошли в залу. Эти бледные, худые, бедно одетые ребята – все друзья, закадычные приятели дедушки. Это его «босоногая команда», его «мальчишки» – как говорили тети. В первый день Пасхи они всегда являлись петь «Христос воскресе», а в первый день Рождества – со звездою славить Христа.

Сколько возился с ними дедушка и как их любил, я расскажу после. Но тети, особенно тетя Саша, не жаловали «этих мальчишек».

– Ноги вытирайте хорошенько! Опять на полах наследите! За вами вечно приходится грязь убирать! – слышится грозный оклик тети Саши.

– Успокойся, Сашенька, они вытрут, вытрут! Я посмотрю за ними, – кротко говорит бабушка.

– Эх, принцесса, за моими ребятами грязь убрать – одна минута… И следа не останется. Главное – не было бы на душе черноты, – слышен голос дедушки из кабинета.

– Ах, папенька, оставьте вашу философию! От этих мальчишек ни в будни, ни в праздники покоя нет… Только вчера полы вымыли… – волнуется тетя Саша.

Толпа ребят, робко ступая, стесняясь, проходит в залу. И чистые детские голоса стройно поют «Христос воскресе», «Святися, святися, новый Иерусалиме».