Текст книги "Прекрасная чародейка"

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Папе любопытно было увидеть Петра, и тот, представ наконец-то перед его троном, не обманул ожиданий Его Святейшества. Более того, папа подумал, до чего же туп и лишен чувства прекрасного Тосканский эрцгерцог, если из него с большим трудом удалось вытянуть такое скудное и вульгарное определение, как «бравый молодец». Петр Кукань в свои зрелые годы и впрямь был молодцом весьма бравым, только в чертах его лица уже ничего не осталось от ангела-воителя, как некогда в юности; теперь это было лицо воина, закаленного невзгодами жизни и твердо решившего умереть отнюдь не в постели! Ему исполнилось тридцать пять лет, хотя сам он признавал за собой лишь тридцать два, отказываясь засчитывать три года, проведенные под землей. На вид же ему можно было дать не больше тридцати. Страдания, труды и опасности старят человека, но, если они по-настоящему интересны, то и молодят тоже. А приключения Петра представляются нам до того интересными, что мы пишем о них уже третью книгу.

Петр стоял перед папой, прямой, высокий, красивый, с безупречной военной выправкой, – но лицо его было серьезно, без той божественной улыбки, о которой упоминал бедняжка Камилло, и даже вовсе без всякого выражения, если не считать оттенка вежливой отчужденности.

– К услугам Вашего Святейшества, – произнес Петр. Противоречие между этими словами и неподвижным лицом разгневало папу, и он заговорил резко:

– Еще бы он не был к услугам моего святейшества, когда оно вздумало призвать его для доверительной аудиенции! К услугам, к услугам… Очень мило с его стороны, однако непохоже, чтобы он так уж рвался к этим самым услугам, дождаться не мог. Что вы делали эти семь лет, что я вас разыскиваю, в каких преисподних скрывались?

– Не осмелюсь утомлять Ваше Святейшество перечислением и описанием своих малозначащих действий, заполнивших эти семь лет, когда Ваше Святейшество, как я впервые слышу, изволили меня разыскивать. В пример и доказательство ничтожности событий, через которые я прошел в этот период моей жизни, упомяну хотя бы, что в течение некоторого времени я был сиу.

– Сиу – что это?

– Племя североамериканских индейцев.

– Но почему же вы не приняли участия в этом?

– Смею ли спросить Ваше Святейшество – в чем?

– В войне, в европейской войне! Почему вы, сумевший захватить власть над Османской империей, не сделали в этой войне карьеру, подобно вашему земляку Альбрехту из Вальдштейна, который до войны был ничем, а во время нее стал могущественным властителем? Мог ли я предполагать, разыскивая вас, что вы закисли в идиотской гвардии Тосканского герцога? Что с вами случилось? Здоровы ли вы?

– Я здоров. Но меня постигло нечто худшее, чем болезнь: жизнь моя утратила цель и смысл.

– И почему же, осмелюсь спросить? Что же это были за смысл и цель, которые вы изволили утратить?

– Предотвратить эту войну, в которой, по мнению Вашего Святейшества, мне надлежало бы участвовать и сделать на ней карьеру. То, что я совершил в Турции, было одной из моих попыток, но судьба насмеялась надо мной, да так, что я не только не предотвратил войну, но даже и не узнал о том, что она началась.

– Потому что сидели в замке Иф.

– Да, поэтому. А когда я вышел на свободу, война была уже в разгаре. Нет, Ваше Святейшество, я не принял в ней участия, потому что обе воюющие стороны отвратительны мне в равной мере, и католическая, и протестантская. Я пришел к выводу, что нет ремесла более позорного, чем военное. Но так как никаким иным ремеслом я не владею, то, вернувшись недавно на свою вторую родину, в Италию, я и принял службу как можно более скромную и непритязательную. Таков, Ваше Святейшество, мой ответ на Ваш вопрос, и такова моя исповедь.

– Ладно, прочитайте пять раз «Отче наш» и пять раз «Во здравие» и получите от меня отпущение грехов, – сказал папа. – То, что вы сказали в лицо главе католического христианства – будто католическая воюющая сторона вам так же отвратительна, как и протестантская, – право же, достойно Пьетро да Кукана: произносить невероятные дерзости – ваша привилегия правдолюбивого безумца. Однако в ваших выводах есть кардинальная ошибка. Эта война давно уже ведется вовсе не вокруг религиозных вопросов, а вокруг вопросов могущества и политических целей. Пример: я, глава католической церкви, – противник католиков Габсбургов. Католическая Франция, точнее кардинал Ришелье, вступает в переговоры с протестантом шведом. Мой предшественник, чьим любимцем вы были, радовался поражению протестантской Чехии, но если бы он не умер тотчас вслед за этим, то перестал бы радоваться.

Папа встал и стремительно заходил по залу легкими, упругими шагами отлично тренированного ходока.

– Да, да, мой милый, так уж оно и есть, – говорил он на ходу. – Когда сталкиваются мирские цели двух государств, религиозные моменты отступают на второй план; земные интересы куда сильнее интересов духовных и загробных; cosi e la vita. [17]17
  Такова жизнь (ит. ).


[Закрыть] Правда, случалось порой, что властитель предпочитал жертвовать своей страной и своим народом, чем хотя бы на пядь отступить от своего долга перед Господом. Такое поведение мы по праву считаем похвальным; последствия, естественно, бывают катастрофическими. Хорошенько запомните эти мысли, молодой человек: они редкостны. Какова в конечном итоге моя цель? Сейчас скажу. По вашему мнению, обе воюющие стороны одинаково мерзки. Ошибаетесь. Мерзки только Габсбурги, и если их затопчут копытами и повергнут в прах, – война не была напрасной.

– Подобные замыслы были и у меня, – сказал Петр, – когда я тринадцать лет назад отправился во Францию, чтобы лишить власти королеву-регентшу, которая держала руку испанских и австрийских Габсбургов. Но меня поражает, что и Ваше Святейшество думают так же. Ведь ясно как день: если Габсбурги падут, верх одержат протестанты.

– Повторяю, в этой войне дело уже не в религии, – возразил папа. – Что такое протестанты? Мечтатели, которые рано или поздно образумятся. Дело только и исключительно в Габсбургах. Невозможно, недопустимо, чтобы одна семья насчитывала в своем составе двух монархов и несколько дюжин принцев и осуществляла бы неограниченную власть над половиной Европы. Ришелье того же мнения, а его превосходный патер Жозеф чуть не стер свои босые пятки, желая всюду поспеть и быть всюду там, где надо вмешаться и вовремя обронить нужное словечко, которое нередко оказывается куда действеннее, чем атака десяти кавалерийских полков. Один лишь синьор Пьетро да Кукан позволяет себе роскошь стоять в сторонке, сложа руки…

Папа замолчал и, продолжая расхаживать по залу, погрузился в мысли, видимо невеселые, потому что он хмурился и время от времени шептал себе под нос слова, казалось, энергического осуждения.

– Впрочем, обдумав все как следует и всесторонне, – заговорил он снова, – я прихожу к выводу, что вы, пожалуй, поступили правильно и порядочно, и с моей стороны неумно было бы полагать, что человек, о котором бедняжка Камилло отозвался как о не умеющем лгать и подличать, так и ринется в эту грязную заваруху, чтобы делать карьеру. Хорошо, Пьетро, я вас понимаю и одобряю. Вы не желаете извлечь выгоду из этой позорной войны – это вам к чести. Но почему же тогда вы не попытаетесь прекратить ее?

– Потому что не считаю это возможным.

– Хотел бы я знать, почему?

Прежде чем ответить, Петр помолчал.

– Что такое эта война? Как, каким образом могла она начаться? Наше общество слишком бедно, чтобы вести войну. И все же она ведется, она длится. Именно потому, что общество бедно, власть имущим удалось играючи навербовать солдат, и вот война началась. Но та же бедность нашего общества делает невозможной выплату жалованья солдатам, а следовательно, их нельзя распустить по домам. Вот война и затягивается, и чем дольше она длится, тем беднее мы становимся, невозможность покончить с ней возрастает, и так далее ad nauseam usque. [18]18
  До бесконечности (лат. ).


[Закрыть] Это не война, это хроническая болезнь.

– Вот как! – воскликнул папа. – Наш милый Пьетро да Кукан присоединился к тем заскорузлым мудрецам, которые с серьезной миной доказывают, что с научной точки зрения птицы не могут летать, потому что сила их крыльев слишком мала для тяжести их тел, и настаивают на своем, невзирая на то что птицы, вопреки их утверждениям, все же летают. Так и синьор Пьетро заявляет, будто война не может кончиться, потому что нет денег заплатить солдатам и отправить их по домам, тем более что эти дома давно сожжены и сровнены с землей. Нет, нет, amico. [19]19
  Друг (ит. ).


[Закрыть] Человек – тварь ничтожная и губительная, но, благодарение Провидению, воздействие его ничтожности и губительности ограничено. Человек может загрязнить пруд, но не море. Пускай он выливает в него сколько угодно всякой гадости – море остается чистым. Человек может отравить вонью воздух в своем жилище, но не атмосферу земли; сколько б ни напустил он дыму, повеет ветер и унесет дым. Человек может развязать войну, но не может сделать так, чтобы она длилась вечно. Да, будет конец и этой войне, более того: настанет время, когда старых солдат, обожающих, как все старые вояки, рассказывать всякие ужасы, будут избегать, и молодые люди станут смеяться над ними как над несносными болтунами и сеятелями скуки. Но не будем тратить слов зря. Я искал вас несколько лет, потому что все о вас знаю и вы мне нужны; и уж коли я вас нашел наконец, то не отпущу. Поступайте ко мне на службу.

– Я служу герцогу Тосканскому.

– Герцог Тосканский обойдется и без вас, – возразил папа. – Он вас не знает и понятия не имеет, кто вы. А быть разводящим его личной стражи – на это вас, право, жаль. У меня есть для вас более серьезные задания.

– Смею ли узнать, какие?

– Конечно, смеете. Но сначала скажите, каково ваше мнение о генералиссимусе императора, об Альбрехте Вальдштейне?

– Почтительно и с благодарностью выслушал я возражения Вашего Святейшества и все же настаиваю на своем утверждении, что эта война – хроническая болезнь, – молвил Петр. – Что же касается моего недостойного земляка, Альбрехта Вальдштейна, с его сказочной военной карьерой, – то он один из симптомов этой болезни.

– Никакой Вальдштейн не симптом, – возразил папа. – Вальдштейн – конкретная личность, играющая в этой войне значительную роль, и многое зависит от того, доиграет ли он ее до конца и как именно. Альбрехт Вальдштейн человек в высшей степени одаренный и умный, и единственная его ошибка в том, что он стал не на ту сторону баррикады.

– В этой войне я не знаю никакой «той» стороны, – заметил Петр.

– Я тоже, – согласился папа. – Но известна заведомо неправильная сторона: та, на которой стоит Габсбург. А Вальдштейн создал огромную армию и выигрывает Габсбургу сражения. Вальдштейн – движущая сила этой войны. Напомню, что он предал ваш народ, проткнул шпагой вашего полковника, когда тот отказался выполнить его подлый приказ – перейти со своим полком на сторону неприятеля. Он украл казну моравских сословий и положил ее в Вене к ногам императора. С точки зрения мировой политики все эти подробности ныне имеют уже мало значения, но полагаю, что для вас лично они достаточно важны и отнюдь вам не симпатичны. Скажите-ка, мой good-looking, нет ли у вас охоты посбить спесь с Вальдштейна?

Папа с удовлетворением видел, как вспыхнул Петр от этих слов.

– Охота-то у меня есть, Ваше Святейшество, но я не считаю это дело осуществимым.

– Почему же? Я слыхал, вы не умеете не только лгать, но и произносить слово «невозможно».

– Я действительно не знал этого слова, но теперь узнал, – ответил Петр. – Жизнь научила меня, что это понятие обозначает до ужаса реальные вещи. Я считаю позицию Вальдштейна несокрушимой. Ожидается вторжение шведских войск. Император должен Вальдштейну огромные деньги. Он понимает, что без Вальдштейна армия развалится и он сделается марионеткой в руках своих союзников, прежде всего Максимилиана Баварского.

– Другими словами, – заметил папа, – Вальдштейн поднялся так высоко, что уже очень близок к падению: чем больше у него успехов, тем большую он возбуждает ненависть. Вы, Пьетро, и сами убедились в правдивости этого парадокса, когда были первым визирем султана. Но довольно слов. То, что я вам сейчас открою, – настолько щекотливое, настолько секретное дело, что нельзя, чтобы о нем услышал хоть один из благочестивых сотрудников святой курии, которые сейчас, как это у нас в обычае, подслушивают за дверьми. Это такая глубокая тайна, что я не имею права сообщать ее вам даже шепотом – а вдруг у кого-нибудь из подслушивающих такой тонкий слух, что он все расслышит, или столь проницательный взор, что, глядя в замочную скважину, по движению моих губ угадает слова? Поэтому я напишу вам.

Папа сел к столу и быстро, как он делал все, начал писать крупным, размашистым почерком.

– Это в самом деле совершенно секретно, – пробормотал он, почесывая ухо гусиным пером. – Тайна такая строгая, что правильно было бы вам сжечь эту бумагу еще до прочтения. Но так как это ни к чему бы не привело, придется мне положиться на то, что вы не проболтаетесь, и смириться с тем, что вы сожжете бумажку тотчас, как прочитаете. Впрочем, если вы и проболтаетесь, ничего не случится, ибо человек вы незначительный и никто не поверит, что эти сведения – и какие! – вы получили из надежного – и до чего надежного! – источника, а не выдумали в пьяном виде. Итак, в эту минуту вы становитесь третьим из самых информированных людей в мире. Первый – Ришелье, он в курсе всех подробностей этого дела, ибо сам в него встрял, и его патер Жозеф пребывает сейчас в Регенсбурге; второй – я, знающий подробностей несколько меньше, а третий – Пьетро Кукан да Кукан, которому будет известен лишь голый факт; но и этого, Madonna mia [20]20
  Моя Мадонна (ит. ).


[Закрыть], с него хватит.

Он подал лист Петру, и тот прочитал:

«На сейме курфюрстов в Регенсбурге ведутся тайные переговоры об отстранении Вальдштейна. Император требует, чтобы его сына избрали Римским королем. Курфюрсты готовы удовлетворить это требование при условии, что Вальдштейн падет. Император выкручивается и отговаривается, однако все идет к тому, что он поддастся нажиму курфюрстов. Тут есть, однако, загвоздка: Вальдштейн засел неподалеку, в Меммингене, и стоит ему узнать, что против него стряпают, он двинется походом на Регенсбург. Не следует рассчитывать на то, что он с головы до ног разъеден французской болезнью, посещая в молодые годы бордели чаще, чем это было полезно. Вальдштейн еле держится на ногах, однако у него еще достаточно энергии и дальновидности, чтобы остаться хозяином положения. Курфюрсты стоят против него дружно, однако престиж Вальдштейна столь велик, что, появись он в Регенсбурге, все, и первый – император, лопнут как мыльные пузыри, а позиции Вальдштейна только упрочатся. Вам, Пьетро, надлежит любыми средствами воспрепятствовать возможному походу Вальдштейна на Регенсбург».

– Сверните лист трубочкой, текстом внутрь, – сказал папа, когда Петр дочитал до конца, и дернул шнур колокольчика. Тотчас вошел служитель с зажженной свечой и серебряным подносиком.

– Сожгите бумагу, – приказал папа. – Над подносиком. И разомните пепел пальцами.

Петр сделал, как было приказано.

– Ну? – заговорил папа, когда служитель вынес пепел этого поразительного документа. – Считаете ли вы задачу, которой я почтил вас, исполнимой?

– Я не сомневаюсь в достоверности информации, доверенной мне Вашим Святейшеством; поэтому считаю задачу, проистекающую отсюда, осуществимой, но очень трудной и сложной.

– И это вам не нравится? А я полагал, что трудности-то и привлекают людей вашего сорта.

– Трудностей я не боюсь, – возразил Петр. – Но да позволят мне Ваше Святейшество высказать почтительное удивление мягкостью и гуманностью Ваших методов, в корне отличных от прямолинейности, с какой действовал святой предшественник святого предшественника Вашего Святейшества.

– Бедняжка Камилло, – вздохнул папа. – Что вы имеете в виду, говоря о прямолинейности его методов?

– Я на собственной шкуре испытал, что, когда кто-нибудь мешал этому святому человеку, он просто нанимал молодца, готового отрезать голову неудобному и доставить ее в корзинке к ногам папы.

– Однако и этот метод, при всей своей патриархальности и лапидарности, не всегда приводит к удаче, ибо, например, в случае с вами он не достиг цели. А главное, пользоваться им можно не всегда и не везде. В данном же случае такой метод совершенно не подходит. Вальдштейн не должен умереть, пока он в зените власти и славы: если он умрет сейчас, то оставит по себе вредную легенду! Вы попробуете добиться этого?

– Более того, – сказал Петр, – я этого добьюсь.

– Вот слова, что любезнее всего моему слуху. Получите мое благословение и обещание жарко молиться за вас Тому, кто благосклонен к храбрым и правдивым. Деньги у вас есть?

– У меня есть сбережения.

– Все же я велю выдать вам две сотни золотом, чтобы вы не забывали – это не ваше, а мое предприятие, и вы мой агент. Быть может, по мере надобности, я буду посылать вам советы и указания через моих людей. Вы узнаете их по паролю «Panta rhei» [21]21
  Все течет» – начало формулы древнегреческого философа Гераклита Эфесского «Все течет, все меняется».


[Закрыть], с которым к вам обратятся.

– Кто это будет? – поинтересовался Петр.

– Еще не знаю. Быть может, нищий на улице потянет вас за край плаща и прошепчет «Панта рэй». Или какой-нибудь генерал, монах, кардинал или маркитантка, а может, даже ворона прокаркает над вашей головой «Панта рэй», если только золотая рыбка не высунется из воды, чтобы пискнуть «Панта рэй». Но кто бы это ни был, когда услышите этот пароль – не сомневайтесь, это мое доверенное лицо.

– Ясно.

– Браво. Теперь я еще прикажу составить рекомендательное письмо, которое вы отдадите Вальдштейну, чтобы он принял вас к себе на службу.

– Боюсь, я не понял, – сказал Петр. – Я полагал, что, если уж покинул службу у герцога Тосканского, то перешел на службу к Вашему Святейшеству.

– Вы что, поглупели? – воскликнул папа. – Или с дерева свалились? Разумеется, вы поступите к Вальдштейну только для виду. Если вы хотите что-то против него предпринять, должны же вы находиться поблизости от него, разве есть для этого иной путь?

Петр резко качнул головой.

– Я не могу поступить на службу к человеку, против которого вынашиваю враждебные замыслы.

Папа онемел от изумления и некоторое время молча, с открытым ртом, смотрел на Петра, а потом произнес медленно, вполголоса:

– Sangue di Bacco! [22]22
  Клянусь кровью Бахуса! (ит. ).


[Закрыть] Такого мир еще не видывал, такого еще не бывало, чтоб какой-то авантюрист без роду-племени преподал главе всего христианства урок христианских добродетелей! Но могу ли я корить его или даже карать за то, что он впрямь обладает свойствами, которые так импонировали бедняжке Камилло и ради которых я повелел искать его по всей Европе?

И, уже громче, он добавил:

– Отправляйтесь немедля. Вы уже столько лет проворонили в этой войне, что вам многое придется наверстывать. Fila! Fila! [23]23
  Живо! Живо! (ит. ).


[Закрыть] Ступайте!

ПО ПУТИ В МЕММИНГЕН

Как и упомянул папа в своем «совершенно секретном» сообщении, герцог Альбрехт Вальдштейн, желая быть поблизости от Регенсбурга, где собрались немецкие курфюрсты, обосновался со своим двором в швабском городе Меммингене. К этому-то Меммингену, на коне североафриканской породы – в те беспокойные времена этих малорослых лошадок весьма ценили за быстроту, – ехал один из трех самых осведомленных в мире людей, то есть Петр Кукань. Ехал он по долине быстрой реки Иллер, которая, зарождаясь в ледяном сердце Альп, стремительно пробивает себе путь через Верхнюю Швабию.

Край этот, лет за сто до того бывший ареной кровавого крестьянского восстания, еще не затронула война. Недаром Вальдштейн, помимо прочих соображений, засел именно здесь: по его грубому выражению, здесь еще «было что жрать». Поля между каменистыми холмами аккуратно возделаны, белые деревни, разнообразящие линии и плоскости горизонта, не сожжены, заборы и замки не разрушены, мосты и мостики не сорваны – в общем, все тут было таким, каким и должно быть всегда. Крылья ветряных мельниц на пригорках медленно вращались под сухим и жарким ветром, на лугах цвели альпийские колокольчики и скромный золототысячник, по берегам ручьев нежно голубели горные незабудки, ничуть не менее прелестные, чем их сестры в долинах, а в расщелинах скал ютилась ползучая лапчатка, излечивающая девять недугов и предупреждающая десятый. Где-то дремотно побрякивали коровьи ботала. Но Петр отлично знал, что такая чудесная картина божьего мира недолговечна и обманчива: если война, подобно вшивой конской попоне, накрыла всю Центральную Европу, то над этими местами просто пришлась дырка в попоне, которую, быть может, заделают уже завтра, или – ибо тело больного континента металось в корчах – она сама сдвинется на другое место. Поэтому Петр – в отличие от своей лошади, которая внезапно шарахнулась в сторону, – был не особенно удивлен, заметив за поворотом дороги, посреди этого эльдорадо, три трупа – один женский и два мужских.

Мертвая женщина, молодая крестьянка, покоилась на кустах, на которые ее бросили, в гротескно-бессмысленной позе ленивой дамы, развалившейся в шезлонге; она вольно раскинула руки, как бы опираясь на подлокотники, и с жуткой кокетливостью склонила голову к плечу. Оба мертвых мужчины в военных мундирах, в грубых сапогах, какие предприимчивый Вальдштейн шил для своих солдат в своих Фридляндских владениях, несомненно, принадлежали к числу гнусных мародеров, которые, дезертировав из регулярных войск, держались – так же как профессиональные грабители, разоренные крестьяне, маркитантки и потаскушки – поблизости от армии, подобно оводам, кружащимся над стадом. Один был убит ударом в спину, видимо, в тот самый момент, когда он коротким тесаком вспарывал обнаженный живот молодой женщины; у второго, который в последний миг своей жизни стоял в шаге от своего сотоварища, наблюдая за его развлечением, было снесено пол головы. Его сабля осталась в ножнах, и даже руки, мирно сплетенные за спиной, так и застыли в том же положении. На дубе сойка чистила клювом перышки. Черная коза, волоча за собой толстую веревку, паслась неподалеку, изредка обращая раскосые глаза на неподвижную свою хозяйку, которая оцепенело улыбалась, оскалив окровавленные зубы, потому что губы у нее были отрезаны. Все это напоминало одну из картинок, весьма популярных в те времена, изображающих шабаш ведьм и исчадий ада: на первом плане нечистые демоны с козлиными рогами и свиными рылами, вьющиеся над ними совы и нетопыри, ожившие мертвецы с лопнувшей утробой, старухи и чертенята, черви и змеи, жабы, скорпионы и сороконожки – все сплетено в единый мерзостный клубок в непонятных действиях, а на заднем плане аккуратный пейзажик с домиками, веселыми ручейками и пасущимися коровками.

Что тут произошло? Петру нетрудно было найти ответ: оба негодяя, надругавшись над молодой пастушкой и изуродовав ее, не надолго пережили свое чудовищное, но в те времена, увы, обычное преступление: неизвестный мститель, без сомнения, дворянин, который, как сам Петр, направлялся в ставку Вальдштейна, на месте покарал убийц. Кровь их еще не успела засохнуть, стало быть, мститель был недалеко. Неплохо было бы догнать его, ибо вдвоем легче путешествовать; и Петр пустил своего коня быстрой рысью.

Но, проехав милю-полторы, он вместо неизвестного мстителя узрел еще одного мародера, как две капли воды похожего на первых двух висельников. Этот третий тихо лежал возле тела своей жертвы, и вид у него был такой же зверский, и одет он был в такой же мундир и обут в такие же сапоги, как и те двое, и был так же мертв, убитый в спину ударом, пронзившим ему сердце. И, как первых двух, смерть застигла его врасплох, ибо он все еще держал в зубах глиняную трубочку, словно продолжая курить в загробной жизни.

Образ неведомого мстителя, сочиненный Петром, развеялся как дым. Видимо – и даже несомненно – тут орудовала целая шайка дезертиров, которые где-то что-то украли и, удирая, истребляли друг друга. Преступление, совершенное en passant [24]24
  Походя, мимоходом (фр. ).


[Закрыть] над пастушкой, явно не имело ничего общего с их главным стремлением – скрыться с богатой добычей. Посмертный курильщик, валявшийся у дороги, был тоже одним из шайки, а те, кто еще оставался в живых после своих дьявольских злодейств, шагали где-то впереди, унося награбленное. Сколько их, трое, четверо или больше, Петр не знал и знать не мог; он видел свой долг просто в том, чтобы наказать убийц; если б он не считал это своим долгом, то жизнь его, вновь приобретшая, как нам известно, смысл, очень быстро этот смысл утратила бы. И он поспешил вперед.

Вскоре оказалось, что оставшихся в живых злодеев было не трое, не четверо или больше, как он предполагал, а всего двое, и они вовсе никуда не шагали, а топтались на месте, схватившись врукопашную и стремясь довершить начатое злодеяние, то есть убить друг друга. Петр уже издали расслышал грубые голоса, выкрикивающие ругательства, и треск оружия.

Он соскочил с коня и осторожно, чтоб не спугнуть бандитов, повел его под уздцы вдоль опушки леса – и через несколько шагов увидел: красные от усилий и ярости, негодяи лупили друг друга саблями, словно дубинками, нерасчетливо утомляя себя обезьяньими прыжками и ревом, злые, уродливые, озверелые и безмозглые, с безумными глазами.

– На, получай! – ревели они, пыхтя и хекая. – Я те покажу, свинья! – Сдавайся, трус!

– Держи карман шире, рыло!

Так рычали они, задыхаясь, и охаживали друг друга, не умея выразить свою жажду убийства ни более ловким обращением с оружием, ни более элегантными и ядовитыми оскорблениями. Глядя на эту безобразную драку, Петр невольно, не без меланхолии, вспомнил некоего благородного итальянского герцога, который в своей унылой мизантропии видел человека не Аполлоном Бельведерским, не «Давидом» Микеланджело, не Сократом, испившим чашу цикуты, чтобы исполнить закон своей страны, а именно таким вот: злой, глупой, полной ненависти обезьяной. Эти две обезьяны в солдатских мундирах были образом человека в его глубочайшей деградации и унижении, и схватка их была не единоборством двух хищников, а дракой двух обливающихся потом сумасшедших, бессмысленно завывающих в муках ненависти. Хорошо еще, что это отвратительное зрелище не могло длиться долго; сопенье и хрипы головорезов вдруг прервал вопль боли, прозвучавший на удивление чисто и человечно, и менее рослый из мародеров рухнул на колени с рассеченным плечом, упершись в землю обеими руками. Другой, о внешности которого не стоит упоминать, ибо через несколько секунд его не станет, добил его ударом сабли между лопатками, причем издал носом страшный звук, похожий на лошадиное ржанье; после этого, вытащив кривой нож, он срезал с пояса убитого кошелек. Но в ту же минуту из кустов вышел Петр и уложил негодяя точным выстрелом в середину лба.

Кошелек, который бандит любовно прижимал к сердцу, был набит золотыми испанскими дукатами, так называемыми пистолями; в ту военную пору, когда обычные серебряные монеты обесценились в десять раз, эти пистоли служили в Германии излюбленным платежным средством. Петр сунул кошелек в карман и, рассеянно размышляя о том, что в сущности бандит ушел от наказания, поскольку смерть настигла его в момент величайшего блаженства, когда он уже считал себя победителем над сотоварищами и хозяином общей добычи.

Так, размышляя об этом, Петр сел в седло и поехал дальше.

Нет нужды особо подчеркивать, что Петр не собирался оставлять себе бандитскую добычу; он думал обратить эти деньги на тех, кто нуждался в помощи и сострадании, чтобы таким образом хоть отчасти загладить беды, причиненные мародерами. Поэтому, въехав в город Кемптен, где рассчитывал переночевать, чтобы завтра проделать последний переход до Меммингена, он бросил один золотой дукат в шляпу нищего, который молил о милосердии, протягивая к нему свои искривленные, в болячках, руки.