Текст книги "Прекрасная чародейка"

В августе того года шевалье де ля Прэри был выпущен на свободу; к тому времени королева-мать уже снова помирилась с венценосным сыном, и хотя она никогда более не достигала былой власти, приличие требовало отпустить на свободу ее сторонников. Расставание обоих узников, искренне сдружившихся за годы жизни в крепости Иф – не важно, что в последнее время они малость действовали друг другу на нервы, – было исполнено достоинства и трогательности. Перед тем как покинуть крепость, шевалье напоследок сразился с Петром на учебных рапирах, сыграл с ним напоследок в мяч и на бильярде, затем, обещав Петру замолвить за него словечко в соответствующих местах, в Париже, чтобы освободили и его, сел в ожидавшую его лодку и отплыл, провожаемый приглушенными рыданиями русоволосых сестер и громким ревом их детишек. А Петр, со сжавшимся сердцем, ощутил, что – вот, завершился еще один этап в его жизни, опять под руками его рассыпалось и провалилось в бездну нечто, что так долго было для него повседневной реальностью, а он, не считая того, что стал старше на четыре года, все еще ни на пядь не продвинулся на жизненном пути. Поскольку бежать из островной крепости, защищенной исполинскими стенами и бастионами и охраняемой сильными отрядами вооруженных до зубов гвардейцев, было практически невозможно, Петр решил положить конец такой никчемной жизни и только обдумывал способ привести в исполнение сей мрачный замысел: разбить ли голову, спрыгнув с одного из бастионов, повеситься на веревке, сплетенной из простынь, или уморить себя голодом. У него ведь не было ничего острого, чем можно было бы пронзить себе сердце, как то сделал его отец, ни огнестрельного оружия, чтоб пустить себе пулю в лоб, и он отлично знал, что попроси он купить для него в городе смертоносного яда – это было бы единственное его желание, в котором ему отказали бы милые дочери кастеляна. А других способов убраться на тот свет Петр не находил.

Однажды, когда он сидел, уставившись в пространство, и до одури размышлял о последних делах человеческих, находя в этом какое-то сумрачное наслаждение, к нему подошел сам кастелян и, помолчав, смущенно потоптавшись на месте, задал следующий неожиданный вопрос:

– Мсье де Кукан… Мсье де Кукан, простите мою смелость… я знаю, вам тут хорошо живется, и надеюсь, вы всем довольны, но все-таки… для такого молодого человека, как вы… вечно торчать на одном месте что за жизнь! Короче: не хотите ли смыться?

– Пардон? – не понял Петр.

– Я хочу сказать – удрать, – поправился кастелян. – Исчезнуть, бежать, одним словом – смыться…

У Петра сильно заколотилось сердце, потому что он знал – кастелян человек порядочный, непьющий и не бросающий слова на ветер.

– Хотеть-то я хочу, – ответил он. – Да как?

– О, это, ваша милость, предоставьте мне. Один богатый вельможа во что бы то ни стало желает освободить вас и за ценой не постоит. Все очень просто. Вам достаточно переодеться моряком, и я выпущу вас под видом мужа одной из моих дочерей. Мы сделаем это после наступления темноты; начальник стражи, правда, знает, что сейчас в крепости нет ни одного из моих зятьев, но это не важно; он готов закрыть даже и не один, а оба глаза.

– Кто же этот богатый вельможа, который желает видеть меня на свободе?

– Этого, ваша милость, я и сам не знаю, – ответил кастелян. – Я не разговаривал с ним лично, он присылал ко мне своего поверенного. Ах, мсье де Кукан, заклинаю вас: не раздумывайте, воспользуйтесь случаем, который никогда больше не повторится! Вырвитесь на простор из этих стен, пускай увешанных драгоценными гобеленами, но все же, как ни верти, – тюремных стен! Вы молоды, здоровы, сильны: радуйтесь же жизни, сладостью которой можно пользоваться только на свободе! Расправьте крылья после четырех лет, что вы провели словно медведь в клетке!

Так говорил кастелян, горячо и возвышенно – до того возвышенно, горячо и долго, что у Петра, привыкшего к самым невероятным коварным подвохам, уже стало просыпаться подозрение. Поэтому он осторожно ответил:

– Я ценю свободу, однако в равной мере ценю порядочность и лояльность. И я не хотел бы получить свободу ценой вашего несчастья, господин кастелян, ибо вы всегда были со мной любезны и честны. Я не сомневаюсь, что ответственность за мой побег ляжет на вас, и это повлечет за собой, мягко говоря, немалые для вас неприятности.

Услышав такие слова, кастелян застонал и, отвечая, отбросил уже всякую возвышенную риторику, какой до сих пор расцвечивал свои уговоры.

– С этим не считайтесь, плюньте на это, мсье де Кукан! Будьте уверены, я знаю что делаю: ваш побег принесет мне столько, что я наконец-то смогу осуществить давнюю мечту – послать к черту кастелянство, завести с дочерьми и внуками собственное хозяйство и до гробовой доски заниматься разведением артишоков в крупных масштабах, тогда как здесь я вынужден довольствоваться крошечным клочком, и обеспечить себе бессмертную славу, бросив на мировой рынок сорт, который я создал, более прекрасный и сочный, чем «Le gros vert de Laon», и вкус нее «Le camus de Bretagne» – сорт, который получил название в честь своего создателя: «Le chatelain d'If». [11]11
  «Большой зеленый лаонский», «Бретонский малый», «Ифский кастелян» (фр. ).


[Закрыть] Вам ни о чем не надобно заботиться, мсье де Кукан, все тщательно и как следует обдумано и обговорено, теперь все зависит только от вас, от вашего «да», от вашего спасительного, вашего желанного «да»!

Доводы рассудка, приведенные кастеляном, рассеяли подозрительность Петра, и он-таки вымолвил это «желанное да». В тот же вечер, одетый в платье моряка, которое было на нем в момент ареста, нацепив пояс с цехинами, тоже бывший на нем тогда, и провожаемый приглушенными рыданиями русоволосых сестер и громким ревом младенцев, – как недавно шевалье де ля Прэри, – Петр вместе с кастеляном прошел через шестеро окованных железом ворот, по двум подъемным мостам и под четырьмя опускающимися решетками, мимо караульных, которые все притворялись, будто его не видят, для чего закрыли оба глаза. Напрасно Петр пытался сообразить, сколько же пришлось потратить денег его неведомому благодетелю, чтобы подкупить всех этих людей; он жаждал узнать, кто этот благодетель и почему ему так важно, чтобы Петр Кукань выбрался на свободу: сам ли король, вынужденный вследствие надзора со стороны матери и ревнивого фаворита действовать нелегально, или патер Жозеф – сам бедняк, зато член могущественного ордена, или Ришелье – а то, не исключено, быть может, кто-нибудь из турецких сановников, знающих, что единственный человек, способный вернуть Турции yгасшую славу, – он, паша Абдулла. Итак, жажда узнать, кому он обязан спасением – если побег удастся, – охватила его подобно лихорадке, и чем больше он размышлял над этим, чем усиленнее старался догадаться, тем более разгорались его нетерпение и любопытство.

Наконец кастелян и Петр достигли потайной дверцы, так называемой потерны, которой завершалась оборонительная система крепости; за ней был уже только обрывистый скалистый берег, окаймленный ленивой морской пеной. Они спустились по крутому серпантину к короткому дощатому причалу, у которого покачивалась на волнах лодчонка с единственным гребцом. Петр сел в нее, и гребец налег на весла.

– Куда вы меня везете? – спросил Петр, когда лодка удалилась на такое расстояние, что замок Иф, белый, облитый лунным светом, предстал во всей своей чудовищно тяжкой, угрюмой громоздкости.

– Господин увидит, – ответил гребец.

– А к кому вы меня везете? Кому вы служите? – не отставал Петр.

– Господин увидит.

Лодка шла по дуге, направляясь к западной оконечности пустынного островка Помег, наиболее удаленной от марсельской гавани. На мысу, среди скал, горел, яркий в темноте, маленький костер. Гребец подвел лодку к берегу.

– Господин пойдет к костру один, – проговорил он неповоротливым, тяжелым французским языком.

– А костер зачем? – осведомился Петр.

– Греться и видеть. Холодно и темно, – был лаконичный ответ.

Петр вышел на берег и под скрипучие крики ночных птиц медленно двинулся на огонек.

– Есть тут кто? – крикнул он.

Вместо ответа из темноты вынырнул рослый человек и, воздев обе руки, пал на колени – только ухнуло. Пораженный Петр увидел знакомое лицо – лицо капитана Эмилио Морселли, смуглое, когда-то красивое, а теперь обезображенное огромными бородавками, похожими на жирные брызги грязи: одна сидела на левой, другая на правой щеке, третья на лбу, четвертая на подбородке, а пятая, самая крупная и уродливая, – на кончике носа. И руки его, воздетые к Петру, были усеяны бородавками.

– Ах, дотторе, смилуйтесь надо мной! – жалобно вскричал капитан Эмилио. – Видите, я освободил вас, все свои деньги швырнул в глотку бессовестного вымогателя, вашего кастеляна, но я ни о чем не жалею, только избавьте меня от бородавок, которые вы наслали на меня в справедливом гневе! Каждое слово вашего заклятия исполнилось, бородавки выросли у меня во всех тех местах, что вы назвали, и на подошвах выскочили, так что мне теперь трудно ходить! Вы единственный человек на свете, который может помочь мне; сделайте же так, дотторе, сделайте так!

Разочарованный, униженный и горько оскорбленный тем, что освободителем его оказался не король Франции, не отец Жозеф, не Ришелье или кто-нибудь из турецких сановников, а бандитский капитан Эмилио Морселли, и что причиной его освобождения была не слава Франции или Турции, а бородавки, – Петр произнес отстраняющим и враждебным тоном:

– Почему же ты, мерзавец, решился освободить меня только четыре года спустя?

– Потому что ваше заклятие исполнилось не сразу, а постепенно, – глотая слезы, ответил бандит. – А я, сознаюсь смиренно и с сокрушением, настолько поддался страсти жадности, что совершенно утратил liber arbitria [12]12
  Свободное суждение (лат. ).


[Закрыть], поэтому я тогда только решился на горестную трату с тем, чтобы протянуть вам руку помощи, когда исполнилось ваше последнее и самое страшное проклятие, то есть когда у меня начали отниматься пальцы за то, что я прикоснулся к деньгам, выданным в вознаграждение за вас. Ах, дотторе, будьте же милосердны, сделайте меня снова здоровым!

– Быть может, мне и удастся преодолеть отвращение, которое внушает мне твоя гнусность, подлый негодяй, и я устраню последствия моего проклятия, – сказал Петр. – Но прежде я желаю как можно скорее удалиться за пределы французского суверенитета.

Услыхав такие слова и уловив в тоне их почти обещание, капитан распростерся перед Петром, чтобы облобызать его башмаки.

Тем временем кастелян, когда исчезла из виду лодка, увозившая Петра, вернулся довольный в свое жилище, где и застал своих дочурок, уже, правда, не рыдающих, но весьма невеселых, нахмуренных и мрачных.

– Что это с вами, красавицы мои, отчего вы повесили носы, словно на похоронах? Утеха моей старости, что же вы сидите, как в воду опущенные? – обратился он к ним. – Как ни ломаю себе голову, не могу понять, в чем причина? Дельце обстряпано, Кукан на свободе, а денежки у нас!

– Ах, папенька, как же нам, бедным, не печалиться? – ответили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн (поскольку мы не отличаем одну от другой, то заставляем их говорить всех разом, в унисон). – Деньги – еще не все, папенька, ах, не все!

– Они не все, доченьки, это верно, но хорошо, когда они есть, ох, как хорошо!

– Хорошо, когда они есть, папенька, но спокойствие души и сердца еще лучше! – возразили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн. – А может ли быть наша душа спокойна, когда вы, наш отец, совершили преступление, за которое расплачиваются головой? Подумали ли вы о том, что будет, когда станет известно, что вы помогли Кукану бежать? Можете вы себе представить, какой получится скандал?

– Никакого скандала не будет, потому что Пьер де Кукан освобожден легально, – возразил кастелян.

Услыхав это, прекрасные девы запричитали:

– Ах, что вы говорите, папенька, вы, такой разумный человек! Разве не видели мы своими глазами, что мсье де Кукан переоделся в свои старые матросские тряпки, которые мы для этой цели выстирали и выгладили собственными руками? Зачем было ему переодеваться и выдавать себя за одного из наших мужей, если его выпустили законно? Почему бы ему не остаться в дворянском платье для прогулок, которое так ему к лицу?

– И все же он выпущен легально, – повторил кастелян, хитро улыбаясь. – Я скрывал это от вас, доченьки, потому что не хотел, чтобы вы накудахтали об этом де Кукану; но теперь, когда его и след простыл, могу вам открыть секрет. Как раз когда я начал переговоры с этим бородавчатым итальянским капитаном, который сулил мне златые горы, если я устрою побег де Кукану, и когда я ломал себе голову, как это сделать так, чтобы и денежки загрести, и не пострадать, – из Парижа пришел декрет об освобождении Кукана. Это означало, что я должен выпустить его, не получив никакой прибыли, как было с освобождением шевалье де ля Прэри. Но вы не знаете своего родителя, любы мои! Я ознакомил с декретом начальника стражи. Кукану не сказал ни слова, итальянскому капитану, разумеется, тоже. Таким образом, Кукан думает, что он бежал, переодетый матросом, караульные думают, что Кукан знает, что он не бежал, а освобожден по всем правилам, а итальянский капитан думает, что я хорошо потрудился за его денежки. Так что все слажено и улажено, красотки мои: и перед властями я чист, и Кукана мне опасаться нечего, потому что, если он даже и узнает когда-нибудь, как было дело с его освобождением, и станет обвинять меня в том, что я водил его за нос, я скажу: ошибаетесь, мсье де Кукан, я вас за нос не водил, приказ короля о вашем освобождении был вручен мне – ибо далек путь от Парижа до Марселя, – на другой день после вашего бегства, когда вы были уже Бог весть где. И пускай он докажет, что было не так! Ну же, поднимите головки, красавицы мои, да скажите: каков ваш папенька?

– Наш папенька о'кей, – с восхищением молвили Мадлон, Анриетт, Сюзанн, Люсьенн и Симонн.

Так случилось, что король Людовик Тринадцатый напрасно поджидал своего любимца Пьера де Кукана, которого велел выпустить на волю, имея в виду предложить ему службу при своей особе вместо усопшего ревнивого и эгоистичного герцога де Люина. А так как Петр не явился, а король не в состоянии был править сам, то бразды правления захватили умный и энергичный Ришелье, вскоре после того произведенный в кардиналы, и его доверенный и советник, отец Жозеф.

Для полноты картины остается еще отметить, что артишоки «Le chatelain d'If», которые в том же году начал выращивать в крупном масштабе ифский кастелян, приобрели большую популярность в среде гурманов и, восторжествовав над всеми конкурентами, исчезли и канули в забвение только в конце восемнадцатого века, в зареве Великой Французской революции.

Часть вторая
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «ВАЛЬДШТЕЙН»

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА БЕДНЯЖКИ КАМИЛЛО

Веселый папа из рода Боргезе – на гербе которых изображен причудливый дракон, – этот полнокровный гигант, так любивший смех и вино, представший в нашем повествовании весьма симпатичным человеком, скончался в начале тысяча шестьсот двадцать первого года, когда Петр еще сидел в крепости Иф. Исторически доказано, что собственно причиной успения папы явилась весть о победе католического войска над армией чешских протестантов, одержанная 8 ноября предыдущего года на Белой Горе и доставившая папе такую безмерную радость, что подорванное здоровье без малого семидесятилетнего старца не выдержало, и его сразил апоплексический удар.

Это общеизвестный, научно доказанный факт; однако не известно нам, в какой форме проявил папа эту самоубийственную радость. Его личный секретарь, тот красивый кардинал в алой мантии с золотым поясом, с которым мы тоже уже встречались пару раз, тщательно записал слова ликования папы, но записи эти затерялись в пыли тайного ватиканского архива, тем паче, что высказывание папы звучало совершенно непонятно для непосвященного исследователя и казалось лишенным сколько-нибудь разумного смысла. Но для нас, хорошо осведомленных в деяниях Куканя, слова папы абсолютно ясны, и нет никаких причин не приводить их здесь. Блаженной памяти папа изрек на своем сиенском наречии буквально следующее:

«Ах, благодарение, тысячекратно благодарение в вышних Богу за то, что родина моего дорогого Петра будет очищена от еретической парши!»

Не удивимся тому, что папа, как папе и надлежит, ненавидел все разновидности протестантизма, как бы они ни назывались. Лютеран, кальвинистов, чешских братьев и прочих он огульно именовал паршивыми еретиками.

Стало быть, этот пункт его высказывания логичен. Но полной бессмыслицей кажется, что в свое благодарственное слово Господу он включил Петра и его родину: ведь именно этот папа выдал Петра туркам и именно он послал убийцу с повелением принести ему голову Петра в корзине. Он действовал как заклятый враг Петра; откуда же тогда прилагательное «дорогой», которым он почтил Петра, с какой стати он подчеркивал, что первая военная победа католических сил одержана именно на родине Петра?

Ответ напрашивается сам собой: папа не собирался терпеть политические гасконады Петра и был обязан принимать против него суровые меры, но при этом он не переставал уважать и любить его.

О верности такого предположения свидетельствуют другие высказывания умирающего папы, который после первого удара жил еще два с половиной месяца. Например:

«Пьетро – единственный человек на свете, который никогда не лгал мне, потому что лгать ему не дано».

Или:

«Ах, святая жестокость непостижимых путей Господних! Зачем Он, коли уж сделал меня своим наместником на сей земле, окружил меня нулями, олухами и мерзавцами, в то же время назначив для Пьетро такой жизненный путь, который то и дело пересекается с направлением моих святых усилий?»

Или:

«О Господи, сделай так, чтобы душа моя как можно скорее покинула свою жалкую телесную оболочку, ибо не могу я дождаться минуты, когда встречусь на небесах с Пьетро, стоящим ныне поблизости от Твоего трона с лицом, озаренным улыбкой, какой умел улыбаться он один и которую, живи я в эпоху языческих заблуждений, я назвал бы божественной».

Напомним – папа считал, что Петр погиб после возвращения из Франции в Турцию.

Красавец кардинал в алой мантии с золотым поясом записал и эти предсмертные фразы папы и сложил их в папке, надписанной: «Paulus V, Misc.», то есть «miscelanea», по-нашему «разное».

Преемником Павла V стал старец из богатого болонского рода, но он умер, пробыв наместником Бога всего два года. После него на папский престол сел человек еще нестарый, просто юноша среди пап – пятидесятипятилетний Маффо Барберини, в гербе которого изображены три слепня, позднее замененные более благородными насекомыми – тремя пчелами; то был человек бодрый, любитель долгих прогулок на свежем воздухе, друг искусств и наук, в особенности математики и астрологии. Он был невысок ростом, подвижен, в его темной, квадратной бороде до сих пор не было ни единого серебряного волоска. Он никогда не болел. Желая продолжить деятельность своих предшественников, он, помимо прочих документов, изучил содержание папки «Miscelanea» Павла V и ознакомился с его последними высказываниями.

Кто другой счел бы это бессмысленным бормотаньем склеротического старца, но не таков был новоиспеченный папа, которому досталось апостольское имя Урбан VIII. Он призвал красивого кардинала – тот по-прежнему занимал должность ватиканского секретаря благодаря знанию закулисных сторон европейской дипломатии и элегантному стилю, в каком он составлял папские буллы и энциклики, – и сказал ему:

– Судя по вашим записям, бедняжка Камилло, да будет ему земля пухом, похвально отзывался перед смертью о каком-то Пьетро. Вам известно, кого он имел в виду?

Камилло было мирское имя усопшего папы Павла V.

Красивый кардинал, всегда прекрасно информированный, ответил, что ему это очень даже хорошо известно. Это тот самый Пьетро Кукан да Кукан, о котором в свое время много говорили в Ватикане.

– Accidenti [13]13
  Вот незадача (ит. ).


[Закрыть], – сказал Урбан VIII. – Значит, это тот Кукан, который поднялся до звания первого визиря султана и грозил Европе турецким ятаганом?

– Точно так, Ваше Святейшество.

– И который привел к падению Марию Медичи?

– Так утверждают, Ваше Святейшество.

– И который посадил на трон Людовика XIII?

Красавец кардинал лишь молча кивнул.

– И который, будучи герцогом Страмба, повесил одного из моих дальних родственников из Перуджи, некоего Алессандро Барберини?

– Об этом деянии Кукана мне ничего не известно, Ваше Святейшество.

– А ведь это был один из самых достойных его поступков, потому что Алессандро был негодяй и паршивая овца в нашем роду, – сказал папа. – Почему же теперь ничего не слышно об этом Кукане? Он умер?

– Об этом не могу сообщить Вашему Святейшеству точных данных, – ответил кардинал. – Возможно – хотя и не наверняка, – он еще жив, потому что недавно был выпущен из французской крепости chateau d'If, в которой содержался по приказу французского короля, точнее – его фаворита. Это последнее, что нам о нем известно.

Папа задумался.

– Я повелю разыскать его, – сказал он потом. – Если только он жив, я его найду. Думаю, бедняжка Камилло обошелся с ним не самым правильным образом. Да куда было такому недотепе использовать качества этого Пьетро, хотя бы он и отлично их видел. Будто бы то была Божья воля, что этот Кукан постоянно пересекал дорогу несчастного Камилло! Чепуха. Камилло сам должен был направлять шаги Кукана. Да, только в моих руках Кукан сделается тем, к чему он был предназначен и чего своими силами реализовать не смог: миротворцем и пионером нашего святого дела.

Тотчас целая армия верных слуг церкви, неисчислимые массы хорошо натасканных и зорких шпионов в рясах всех цветов и фасонов, в мирской одежде горожан, дворян, крестьян, даже в лохмотьях нищих, а также немало женщин самого различного возраста и общественного положения, причем не только в католических странах, но и в протестантских, и православных, и мусульманских, по воле Святого отца незаметно, однако весьма усердно, искали, с оглядкой расспрашивали о молодом человеке, который, возможно, сохранил свое имя – Пьетро Кукан да Кукан, – однако вполне мог, как бывало и раньше, назваться иначе. По описанию это – человек рослый, стройный, смуглый, темноволосый и темноглазый, красивый, отличный фехтовальщик и стрелок, прекрасно владеет речью. Особые приметы: отсутствие безымянного пальца на левой руке. Если он жив, то можно наверняка предполагать, что он играет первую скрипку либо на военном поприще, в роли высшего офицера и удачливого стратега, либо при одном из европейских, а то и неевропейских дворов, ибо человек сей настолько богато одарен всеми исключительными физическими и духовными свойствами, что просто не мог без следа раствориться в серой и безымянной массе.

Для отыскания Петра папа использовал все свои огромные возможности, ибо его томило желание лично познакомиться с человеком, который, по утверждению покойного Камилло, не умел лгать, и привлечь его к себе на службу, подобно тому как один из его великих предшественников, Юлиан II, взял на службу себе человека столь же замечательного, хотя и в другой области, – Микеланджело Буонаротти. Но какими бы огромными ни были средства, находящиеся в распоряжении папы, какими бы усердными и ловкими ни были его агенты, результат всей акции равнялся нулю. Над Петром явно сомкнулась земля, и после двух лет тщетных розысков дело было отложено ad acta. [14]14
  То есть в архив (лат. ).


[Закрыть]

Прошло еще пять лет, и в тридцатом году Война народов, называемая также Немецкой, а в наши дни Тридцатилетней, длилась уже двенадцать лет. Однажды папа принимал в своем дворце эрцгерцога Тосканского с целью договориться с ним по некоторым важным политическим проблемам; дело в том, что в хорошо информированных кругах прослышали, будто Густав Адольф, король протестантской Швеции, замирился с Польшей, желая освободить руки для вмешательства в Войну народов и высадиться на немецкой земле. (Мы могли бы легко и убедительно ответить на вопрос, почему папа, сам происхождением из Тосканы, счел нужным советоваться в этом деле именно с Тосканским эрцгерцогом, но мы этого не сделаем, понимая, что никому это не интересно.) За ужином, после долгих и утомительных переговоров, Святой отец случайно обронил имя Петра. Разговор шел о лживости и нечестности современного мира, и папа в шутку сказал, мол, какая жалость, нет больше в живых Пьетро да Кукана, единственного человека, якобы не способного лгать.

Эрцгерцог равнодушно возразил:

– Как нет в живых? Я только что принял в состав своей дворцовой стражи человека этого имени.

– Это не он, – сказал папа. – Тот, кого я имею в виду, никогда не удовлетворился бы столь незначительным положением.

– Не так уж это незначительно – состоять в моей отборной гвардии, – поморщился эрцгерцог.

Папа недовольно прищелкнул языком.

– Вы не знаете, о чем говорите. Вы уверены, что ваш новый гвардеец носит именно это имя? Пьетро Кукан да Кукан?

– Уверен, – ответил эрцгерцог. – Причудливость этого имени меня заинтересовала, и я спросил, откуда оно у него. Он сказал, что родом он из Чехии.

– Тогда это он! – вскричал папа. – Как он выглядит?

Эрцгерцог, задумавшись, склонил голову, причем обильная плоть под его подбородком разделилась на три совершенно одинаковых валика. Подумав и найдя достойный ответ, он поднял голову – валики исчезли – и изрек:

– Выглядит он обыкновенно.

– Хорошего ли роста? – гнул свое папа. Эрцгерцог заявил, что конечно же – он принимает в свою стражу только рослых, хорошо развитых молодцов, не каких-нибудь заморышей, мальчиков-с-пальчик или недоносков.

Едва выговорив эти слова, он в испуге осекся, только сейчас сообразив, что и папа – человек роста скорее низенького, чем среднего. Однако Его Святейшество не обратил внимания на эту невольную бестактность.

– Ну, а в остальном? – настаивал он. – Как насчет божественной улыбки? Он красив?

Этот вопрос рассеял опасения герцога, что он обидел папу, но и в высшей степени удивил его.

– Сказать по правде. Ваше Святейшество, in puncto [15]15
  В пункте, в вопросе (лат. ).


[Закрыть] красоты я обращаю внимание исключительно на женщин. И я все более и более восхищаюсь грубым островным народом Англии, который, помимо прочего, в этом вопросе нашел совершенно точные определения: у них beautiful – прекрасны – только женщины, в то время как мужчина, если он вышел из рук матери Природы более или менее ничего в лучшем случае называется handsome или goodlooking. [16]16
  Красивый или пригожий (англ. ).


[Закрыть]

– Так каков же, во имя любви Господа Бога, этот Пьетро да Кукан – handsome или good-looking?

– Этого я не сумею уточнить, – сказал эрцгерцог. – Со всей определенностью могу лишь сказать, что он не косоглаз, не носат и подбородок у него не слишком длинный. Я принимаю в свою гвардию только бравых молодцов.

– Бравых молодцов… Сударь, разговаривать с вами – все равно что козу на льду пасти. И вы не нашли в нем ничего примечательного?

– Как не нашел, Ваше Святейшество, я ведь уже сказал: его дурацкое имя.

– Вы с ним разговаривали?

– Конечно, Ваше Святейшество, ведь своих гвардейцев я отбираю лично.

– И он не поразил вас своим красноречием?

– Не поразил, Ваше Святейшество, да и с чего бы, ведь мы говорили только о его плате. Он получает самую низкую, потому что он калека, и принял я его просто по необходимости, людей-то нет. Армия Вальдштейна поглощает все силы, способные носить оружие.

– Калека, говорите? – горестно переспросил папа. – Где же и как он искалечен? Возможно ли, мыслимо ли, что вы приняли калеку в свою лейб-гвардию?

Эрцгерцог выпятил грудь.

– Он калека с моей точки зрения, потому что на левой руке у него не хватает пальца, а я этого не люблю. Согласитесь, Ваше Святейшество: ведь это – как если бы в хрустальном бокале, покупка которого стоила вам известных усилий, обнаружился бы крошечный, но снижающий ценность сосуда пузырек. Вас бы это не покоробило?

– Покоробило бы, – ответил папа.

– Так и с этим Пьетро да Куканом. Бравый молодец, но не хватает одного из десяти пальцев. Мои предки, честь им и слава, никогда бы не приняли к себе на службу человека, у которого отсутствовал бы хоть один из тридцати двух зубов, данных нам природой. А у этого целого пальца нет… Мир приходит в упадок, однако еще не в такой мере, чтоб я принял человека, если б у него не хватало пальца и на другой руке.

– Тогда это наверняка он, – вымолвил папа. – Послушайте, господин брат, как вернетесь домой, сразу отправьте ко мне этого Кукана, мне необходимо с ним говорить.

– Исполнить желание Вашего Святейшества – радость и честь для меня, – учтиво ответил эрцгерцог, подумав при этом, до чего же фатально и странно, что все папы в наше время, просидев на престоле пару лет, подобно древнеримским императорам, обязательно сходят с ума.